Изгои бросаются к нам, а когда мы разворачиваемся, то видим мощную, черную машину, приспособленную для гонок по пустыне. Ниса ругается на парфянском, и тогда я понимаю, кому машина принадлежит. Грациниан и Санктина выскакивают из нее, оба они выглядят очень взволнованными, что естественно, когда твою дочь собираются съесть насекомоподобные каннибалы.
Вот только в те секунды, когда я вижу их, они вовсе не кажутся обеспокоенными лишь тем, что Ниса может не выполнить то, что предназначено ей их богиней. Они кажутся просто родителями, которые без ума от ужаса. А может я только думаю так, потому что не хочу верить в плохое.
А потом все Грациниан и Санктина как-то совершенно одновременно, как в танце, синхронно вытягивают руки, сжимают кулаки, и перед нами встает стена песка. Обернувшись, я вижу, что она ограждает нас и от изгоев, и даже загораживает небо. Мы словно в песочных часах, и времени у нас еще полно. Наверное, это и называется глаз бури, потому что нас не достигает ни единой песчинки.
Песок издает этот странный звук, не то чтобы рев ветра, ведь ветра нет, а скрип трущихся и ударяющихся друг о друга песчинок, похожий, наверное, на звуки, которые можно услышать внутри муравейника. Это тоже по-своему смешно.
А твои родители не так уж плохи! кричит Юстиниан. Я думаю, если протянуть руку к песку, наверное, он в кровь изранит мне ладонь и пальцы, так быстро он двигается. Я вижу силуэты изгоев, которые швыряют потоки песка, словно Грациниан и Санктина могут управлять ими так же легко, как собственными руками.
Становится очень ясно, отчего пустынный Саддарвазех никто и никогда не покинет. И не возьмет.
И что умеют те, кто убил своего донатора. Вот она, цена моей жизни. Теперь изгои и вправду напоминают крохотных насекомых, и мы сами становимся крохотными в этой пустыне.
Видишь! говорю я. Твои родители вовсе не такие плохие! Они хотят нас спасти!
Плохой момент, чтобы это сказать, говорит Юстиниан. Композиционно опасный.
А потом я чувствую, что песок уходит у меня из-под ног. Я думаю, наверное, им нужно больше песка, и они заимствуют его у нас из-под ног. А потом мне становится не на чем стоять. Я падаю, и Юстиниан, и Офелла падают, и я абсолютно уверен, что мы разобьемся. А Ниса остается стоять высоко над нами и кричит, но я не слышу что, потому что все звуки глухие, а поверхность очень далека.
Глава 11
А дальше все становится странным и очень-очень долгим. У меня такое ощущение, будто я в полусне, оттого я не чувствую времени. Я думаю, может я здесь уже много-много лет, и все кого я знал и любил, давно умерли. А может и минуты не прошло с тех пор, как я сюда попал. А куда, я и сам не понимаю.
Я только знаю, что я где-то глубоко-глубоко под землей. Только вот меня окружает не песок, а влажная, темная земля. По крайней мере, я думаю, что она темная, потому что на ощупь она как черная земля на плодородном поле.
Она забивается мне в нос и в уши, поэтому я ничего не слышу. Думаю, примерно так работает камера сенсорной депривации, о которой рассказывала мне учительница.
Только температура тут явно ниже, но мне не холодно. Я словно вообще не в полной мере ощущаю и существую. Может, именно так чувствуют себя люди, впавшие в летаргический сон и погребенные заживо.
Я все время жду, когда очнусь от ужаса погружения в холодное, вязкое и безвыходное пространство.
Но этого не происходит, ощущения почти приятные, и иногда мне кажется, что я чувствую, как растения, прорастая, касаются кончиков моих пальцев. Я под землей, и это вовсе не страшно, потому что мое сознание не в полной мере на месте, существует только холодная, наполненная жизнью земля, и эта жизнь, концентрированная, чистая, питает меня вместо воздуха, воды и пищи.
Я не ощущаю, как проходит время, как встает и садится солнце. Под землей растут растения, и иногда можно услышать, как течет вода. Глаза у меня закрыты, но я даже представлять ничего не могу, кроме темной земли, испещренной зелеными, поднимающимися вверх стеблями. Влажный цветочный запах, который я воображаю, мешается с земляным и тяжелым, но я никогда-никогда не могу даже мысленно добраться до поверхности.
И вспомнить, что там. Я осознаю, что мое место не здесь, что я не подземное животное, не ленивый крот и не червяк, а человек, и мне должно быть над, а не под. Но что там, наверху, я и представить себе не могу, сознание всякие раз заволакивает черноземом.
Иногда меня навещают червячки, они не пугают меня и не едят, словно понимают, что я живой (это место мертвых и цветов, цветы получаются из мертвых). Червяки скользкие и будто резиновые, они касаются моего лица или рук, и это приятно, потому что я чувствую, что кто-то рядом, а растениясовсем не то.
Ни пошевелиться, даже кончиков пальцев не согнуть, все строго определено, и мое место здесь настолько ясно, что под тяжестью земли не остается никаких сомнений и возможностей перевернуться, к примеру. Но ничего не затекает, словно бы мне мягко и хорошо.
Я вообще не могу испугаться, как бы ни старался, как ясно ни понимал бы, что я в неправильном месте, где не живут люди. Я сплю, а во сне все это нормально. Я знаю, что не могу открыть глаза, но это и не нужно. Сон бесценен, потому что приятен и спокоен. Нет ничего в мире, что могло бы меня взволновать, я помню, что люблю и много кого, но не помню их лиц и собственного лица не помню.
Во всех моих воспоминаниях влажная, черная земля, и стебли, которые ползут вверх, пробивая ее, и розовые черви, похожие на длинные конфетки, которые лежат в большой миске на празднике.
Конфеты и праздникслова очень легкие, но приблизительные, словно бы существующие только в фильмах и книгах. А про фильмы и книги я помню, что они ненастоящие. И я тоже не настоящий вполне, а из всех цветов помню только черный, зеленый и розовый.
Вот бы, думаю я, сюда забрел крот. Кроты же точно живут под землей. Мы познакомились бы с кротом, он бы полюбил меня своим маленьким сердцем, а я полюбил бы его, и мы были бы немыми друзьями, потому что кроты не говорят, а я не могу открыть рот. Мы будем такие друзья, и мы будем вместе думать о том, как восходят цветы, и что они видят там, наверху.
Единственным действительно неприятным ощущением бывает опустошение. Когда из меня уходит кровь, я это чувствую, хотя у меня нет никаких ран. Она уходит вверх, путешествует внутри земли с гибкостью недоступной мне, капля за каплей, в лабиринте цветов. Совершенно неприятное ощущение, как расставание, только телесное. Меня покидает нечто, что нужно мне, и однажды все оно уйдет.
Я не знаю, что будет тогда, но вспоминаю еще один цветкрасный. У него много оттенков, но от меня уходят алый и рубиновый. Прощай, алый, думаю я, прощай, рубиновый.
Мне становится интересно, закончатся ли рубиновый и алый на самом деле, и что тогда будет. А потом все пропадает, когда капли уходят вверх, как стебли растений. Только они остаются со мной, а капли уходят туда, где я должен быть.
Но и это неважно, пока мне не страшно. Иногда я думаю, что можно хотя бы представить, что я в другом месте. К примеру, на дне океана или в космосе, но не могу вспомнить ни того, ни другого.
Кажется, где-то есть вода, но о воде я знаю только звук, с которым она течет.
Все дни становятся одинаковыми, так что я не могу сказать, когда все меняется. Просто однажды меня посещает мысль, такая огромная, что светится у меня в голове, вытесняет черноту полусна и запах земли.
Я никогда еще не был так далеко от звезд.
Пульсирует каждое слово, каждое слово светится. Звезды это небесные глаза, думаю я и вспоминаю о них, и о тех, что смотрят на меня, и о том, кому они принадлежат. Я не просто существую в земле, у меня есть бог. Мой бог умалишенных и тех, кто знает о том, какой мир хрупкий. Мой бог безумных, смотрящий на нас с небес, бог шутов, дураков и тех, кого навсегда запирают. Мой бог искаженного, спутанного сознания. Мой бог, который и есть я.
И как бы далеко от звезд я ни оказался, у меня внутри, в голове моей, в самом существе моем, всегда есть мои собственные звезды. Он здесь, со мной.
Когда я вспоминаю о боге, словно бы часть меня оживает, оттаивает, отплевывается от всепоглощающей земли. Все поглощающей земли. Конечно, ну конечно. Я помню и о ней.
Земля, она царица или мать? Мать Земля.
Мама. Я вспоминаю ее, бледную, нервную, нежную. Она первой приходит ко мне, ее ласковый голос и дрожащие руки, хрустальная хрупкость ее настроения и сталь ее любви. Вся она передо мной, и я вспоминаю запах ее, и прикосновения. Вслед за ней появляется папа, у папы взгляд всегда поверх или предельно вовнутрь, либо рассеянный, либо такой, словно папа видит насквозь и намного больше, чем все другие люди на земле. Папа самый теплый, самый добрый, и самый холодный, и самый безжалостный. Учительница говорит: амбивалентный. Это еще к физике применимо, не только к моему папе. Вспоминается мне и Атилия с ее губами красными, как кровь, которая уходит от меня вверх, с ее острыми стрелками, которые она рисует так аккуратно, с ее ссадинами на коленях и резким голосом, и виной за то, кто она есть. Мне вспоминается Юстиниан, рыжий и бледный, со своими картинками из полос и картинами из себя самого, и длинными шрамами от волчьих зубов.
Я вспоминаю Офеллу с зажатой между пальцев с блестящими розовыми ногтями сигаретой, со злыми, милыми глазами и пушистой нежностью светлых волос, и очаровательным рюкзачком, в котором то, что нам нужно. Что нам нужно?
Мне вспоминается и Ниса, моя бледная, маленькая Ниса. У Нисы зубастый рот, и желтые глаза, и гнусавый голос, и очень плохая мама. Ее мамамоя тетя. Я под землей из-за нее. Мы под землей. Наверняка, если я здесь, и друзья мои здесь. Я чувствую себя так, словно проявляю фотографию, на ней появляется все больше деталей, и все эти деталичасти меня, моей жизни, такой огромной, какую я здесь, под землей, и представить себе не мог.
Вот тогда становится страшно, и дышать тяжело, и тесно, и все сразу. Но эти чувства я принимаю с восторгом, потому что они лучше анабиоза, в котором я пребывал неизвестно сколько. Пробуждающиеся, а оттого яркие, как мир весной, они всего меня целиком захватывают, и я зову своего бога. Я думаю: прошу тебя, прошу тебя, у меня одно желание, пусть мама меня найдет.
Я думаю о маме, и это ее я зову в минуту страха и тоски, это ее голос хочу услышать, ее хочу увидеть, ей доверяю больше всех людей на свете. И хотя я многих люблю, в отчаянии мне даже не приходит в голову, что я могу обратиться к кому-нибудь еще.
Мама, думаю я, мамочка, пожалуйста, где бы ты ни была, ты меня ищешь, я знаю, что ищешь.
Я чувствую себя таким маленьким. Словно бы только научился думать и говорить, и весь мой мирмама, и только у нее можно искать спасения. Я знаю, мог бог сам выбирает желания, которые исполнит, знаю, что не руководствуется ничем, знаю, что он может просто позабыть обо мне.
Но внутри у меня так пылает желание услышать мамин голос, что я готов ждать. Я готов ждать, несмотря на вкус и запах земли, несмотря на исчезнувшее время и кровь, уходящую из меня. Я знаю, что она придет, во что бы то ни стало найдет меня.
Мама, думаю я, мама, пожалуйста, я знаю, что ты можешь услышать меня.
Я не прошу у бога и даже не думаю о том, как правильно желать. Я думаю только о том, что она может быть здесь, вытащить меня отсюда, одна во всей огромной Вселенной, разделенной на минус и плюс.
И я слышу ее. Голос глухой, проходящий сквозь землю, словно бы за многие километры отсюда. Такое физически невозможно (хотя о физике я знаю совсем мало, так что может быть и возможно), но я слышу ее, далекую-далекую, и даже слезы в ее голосе слышу.
Марциан, мальчик мой! Где ты? О, мой бог, мы с твоим отцом искали повсюду. Бог мой, я думала ты мертв, малыш! Где ты сейчас? Ты ранен?
Я в Парфии, думаю я, а ты где, мама?
Еще прежде, чем вопрос звучит в моей голове, я понимаю, что он глупый, но мама отвечает, наверное так же машинально, как я его задаю.
Я в Делминионе. Прошло уже четыре месяца с тех пор, как тебя нет. Это глупо, но когда мы потеряли надежду, я вспомнила о том, что давным-давно у меня было видение. Что я найду тебя под землей. Я была ровно в том месте, где сейчас, и я говорила с тобой.
Я думаю, что это ужасно смешно, как и все самоисполняющиеся пророчества. Мама могла услышать меня где угодно, но поехала туда, куда указало ей видение, случившееся в далеком прошлом.
Мама смеется, а потом плачет.
Милый, где именно в Парфии ты находишься?
Мне кажется, я слышу, как она отдирает доски от пола. Наверное, маме совсем плохо, ведь она спрашивает, где именно в Парфии я нахожусь, но пытается добраться до меня в Делминионе. Я хочу подумать снова, но в этот момент я чувствую, как уходит вверх кровь. Я чувствую, как она течет совершенно неправильным образом, так, как произрастают растения. Четыре месяца, надо же, думаю я. Это очень и очень много. Много-много. Как если отсюда и до поверхности земли, а может и еще больше. Или меньше.
Мысли снова путаются, и я думаю о рубиновом и алом, двух моих красных.
А потом мамин крик раздается прямо у меня в голове, вот какой он силы, сквозь огромное расстояние он звучит прямо внутри меня.
Мой мальчик! Сынок! Милый мой, я знаю, что ты жив! Я чувствую тебя, милый, я слышу тебя. Пожалуйста, говори со мной! Я найду тебя. Если понадобится, я на краю земли окажусь, чтобы найти тебя. Я знаю, что ты жив! Я не сошла с ума! Скажи мне, где ты, скажи, и я тебя найду!
Она пробуждает меня от полусна, такого милосердного и в то же время совершенно не нужного мне. Ее надломленный голос, хриплый, влажный от слез, дает мне силы думать.
Я не знаю, где я, думаю я. Я точно в Парфии. Наверное, в Саддарвазехе. Где-то под ним. Под землей. Я в странном состоянии, но я не ранен. Со мной, наверное, друзья, но я их не чувствую. Мне кажется, что я один, совсем один.
В этот момент я чувствую себя очень слабым, каким давным-давно не чувствовал, как будто здесь, наедине с землей, я больше не ощущаю, что все непременно, в любом случае будет хорошо.
Все опрокинулось.
Она чувствует мою боль, словно онаструна, которой достаточно легкого ветерка, чтобы звенеть. Я слышу собственную боль и собственные слезы, когда она издает бессловесный и отчаянный вой, затем же она шепчет:
Я слышу тебя. Я слышу тебя, мое сокровище! Ты должен беречь себя, а мама придет, мама найдет способ, любой способ.
Мне становится легко, словно я плакал, уткнувшись носом ей в колени. Я не сомневаюсь, что она придет. Кассий говорит, что моя мама нелепая и неприятно надломленная, и падает в обморок, если ветерок подует на нее не с той стороны, но это может быть правдой для кого угодно, кроме меня.
Для меня моя мамагероиня, и я знаю, что она придет.
Ничего не говори, я чувствую где ты, милый.
Они пьют кровь, думаю я, их сложно убить. Но золото в сердце убивает их. Я не хочу, чтобы вы с папой убивали кого-нибудь, но я боюсь, что вы будете в опасности.
И не бойся ничего, хорошо, Марциан?
Мне становится так спокойно, когда я вдруг слышу, как она поет. Сначала она прижимается к земле, и скрип ее ногтей по дереву вторит ее ломкому голосу. Мама никогда не пела хорошо, а сейчас ее голос срывается. Но она со мной, и этого достаточно, чтобы успокоить меня не страшным, полусонным состоянием, а надеждой и теплотой.
Мама поет мне песенку о темном лесе, который заканчивается, и рифма не всегда подходит, а ритм сбивается, и сама мелодия позаимствована у какой-то далекой песенки, названия которой я не могу вспомнить. Там было что-то про ласточек, но мама поет про мальчика. Сперва песня громкая, а потом она отдаляется, и я слышу мамины шаги, сначала осторожные, затем переходящие в бег, и песенка дрожит у меня в голове.
Маленький мальчик в лесу, где он должен быть очень внимателен, но он не один, ведь его мама и папа, и милая сестричка, всегда рядом с ним. Если я улыбнусь, земля испачкает мои зубы.
Я слышу, как мама заводит машину и понимаю, что она делает и зачем. Мама поет всю дорогу, песенка лишь ненадолго исчезает, наверное, она говорит с папой. Ей нужно быть предельно сосредоточенной на мне, чтобы петь мне, но без ее голоса я начинаю засыпать, возвращаться в беспамятное состояние, куда мне совсем не хочется.
Мама не оставляет меня. С ее помощью я учусь считать время заново. В песенке мальчик может полчаса перепрыгивать с кочки на кочку, сражаться с чудовищами или считать, иногда он видит реку или небо, и я будто бы тоже их вижу, хотя еще недавно мне казалось, что я не могу их представить.
Мама описывает мир вокруг, поет о том, как любит меня и какие на вкус конфеты. Я считаю слова в ее песенке, они становятся для меня секундами, и я вспоминаю, сколько секунд в минуте, а минут в часе.
Как просто, думаю я, считать, когда она поет. Проходит, наверное, часов пять прежде, чем голос ее становится совершенно незначительным, тихим. Она говорит:
Скоро, милый, совсем скоро.
И я жду, когда она запоет снова. Я проваливаюсь в долгий полусон, вспоминая, что мама над землей, и это дает мне смутную надежду, а на что, я опять перестаю помнить.
Я думаю, что здесь ведь можно сойти с ума, если не быть в этом странном состоянии. Но мне не страшно сходить с ума, потому что мой бог никогда не давал мне разума. Я понимаю, что волнуюсь за Юстиниана и Офеллу, и за Нису, которая, наверное, не под землей.
И тогда мне кажется, что вот он, я прежний. Под землей, среди прорастающих трав, теряющий кровь и близкий только к червям. Но это я, и никуда я теперь не денусь, когда могу только ждать.
Иногда, говорит папа, ждать намного лучше, чем действовать.