Глава 1
Солнце еще не зашло, и его золото скользило сквозь кроны деревьев, согревая ей нос. Габи не боялась леса, хотя ей говорили бояться. Будь она чуточку осторожнее, умнее и набожнее в тот день, ничего бы не случилось.
В тот день начался Великий Пост, оттого Габи отправили в лес - собрать грибов и ягод. Мама собралась печь пирог, и Габи не сказала ей, как это смешно и глупо, вместо того, чтобы смирять плоть, искать способы ее обрадовать.
Габи подумала об этом, но не сказала маме утром, а потом не сказала уже ничего и никогда. Такой вот выдался день.
Мир просыпался, отряхивался, будто сонный и неказистый соседский пес. А оттого в его бурой неприметности еще удивительнее казались слабые весенние цветы, выглянувшие из-под земли.
Габи казалось, будто бы она может идти бесконечно. Никогда прежде, она не видела земли за лесом, и в тот день ей все представлялось, как она могла бы дойти до самого конца и увидеть, что там с миром за пределами ее деревни.
Конечно, ощущение было обманчивое, вызванное легкостью воздуха и радостью от наступающей весны. Но ощущение это было прекрасно, и Габи качала его в себе, как младший брат любил качать на воде кораблики, сделанные из скрепленных друг с другом листьев.
Да, в тот день ей было очень хорошо, и лес был хорош. Габи казалось, будто бы деревья, стоящие прямо и гордо, устремленные к свету, это люди, что предстали на Страшном Суде, одетыми плотью нетленной. Пережив зиму и смерть, они смотрели на то, как раскрывается небесная твердь и на солнце, льющееся оттуда.
Их ветки, их руки, тянулись к небесам в безмолвной молитве, и небеса готовились дать им жизнь вечную.
Образ вдруг показался Габи таким живым и ярким, что она отставила корзинку, наполненную сморчками и блюдцевиками. На самой вершине горки красовался одинокий олений гриб, самый вкусный из всех. Им Габи гордилась сегодня особенно. Даже жалко, что придется его съесть, он ведь такой редкий. Отставив корзинку, Габи начала кружиться, подставляя лицо проблескам солнца, словно и она умерла и воскресла, как в День Суда. Словно весь мир кончался, чтобы начаться с новой силой в прекрасном Небесном Иерусалиме, о котором говорил священник. Том самом, что залит золотым светом и усыпан драгоценными камнями, которых Габи не видела прежде, том самом, где нет больше ни болезни, ни смерти, ни зла.
Кроме рассказов о прекрасных видениях Небесного Иерусалима, священник говорил и много глупостей: о смирении и гордыне, о том, что надо сносить все, что с нами случается, не пытаясь изменить свою судьбу, уже занесенную Господом в самую главную из книг. Глупости, думала Габи. Если Бог чего-то и хочет, так это чтобы мы побеждали. Может быть, только может быть, он даже хочет, чтобы мы его превзошли.
Но Габи держала рот на замке, как и было, принято.
А вот когда священник говорил о конце мира, ей нравилось. Будто все, что было грязным, очистится в момент. И вот сейчас Габи, казалось, слышала его громом гремящий голос, эхом отдававшийся вокруг.
Габи кружилась между деревьями, и перед глазами у нее плыли разноцветные пятна от слепящего света.
Прислонившись к одному из деревьев, она зашептала:
- Ах, госпожа Немет, неужели вы мечтаете о рае? А как же земля, которую вы украли у нас? Вы и ее с собой возьмете?
И вместо стройной осины, увидела Габи такую же стройную, сухощавую даму, жену старосты в богато отделанном плаще, их соседку, оторвавшую кусок их поля.
Габи потянулась к другому дереву, погладила его по жесткой коре, представляя щетину старого сапожника:
- Господин Сабо! Вы сшили прекрасные сапожки на свадьбу моей сестры. Но были ли вы хорошим человеком?
Габи кружилась и кружилась, смеялась, и каждое дерево, которого она касалась, казалось ей кем-то из ее деревни: соседом, другом или врагом.
- Джулика! - говорила Габи, обращаясь к самому тонкому и слабому из деревьев, похожему на ее вечно болевшую подружку. - Ты заслуживаешь всего-всего в жизни, этой и той тоже.
Ей нравилось играть с мыслями о Судном Дне, о чистых людях всей земли, собравшихся вместе. Люди всей земли, разумеется, представлялись ей одной лишь ее деревней.
Остановилась она резко, замерла на цыпочках, едва не наступив на мертвую пташку. Дрозд с пятнистым брюшком и навсегда потухшими, затихшими черными глазами лежал на спине, его лапки были судорожно, болезненно сжаты, а на шее алели следы зубов какого-то маленького, злого зверька. Мухи, едва проснувшиеся и еще медленные, облепили тело дрозда, и Габи увидела, как путешествуют вдоль его лапок и клюва муравьи. Внутри мертвого существа, медленно теряющего само тело свое, строилась новая, другая жизнь.
Противно, и в то же время красиво. Переливающаяся синим и зеленым муха балансировала на клюве мертвой пташки, как Габи балансировала на цыпочках, стараясь не упасть.
И именно в этот момент она услышала чей-то шаг и чей-то свист. Кто-то насвистывал песенку, которой Габи прежде не слышала. У этого кого-то был мягкий, легкий шаг, едва слышный, а оттого жутковатый. Габи замерла, не понимая, почему ей страшно стало обернуться. Отчего-то вдруг и свист, и шаг показались ей жуткими, хоть и вполне человеческими.
Тише, Габи, подумала она, это не зверь, бояться нечего. Наверное, кто-то из земель за лесом.
Что это может быть кто-то знакомый, Габи и не представляла - ощущение чуждости того, кто с ней рядом, накрыло ее с головой.
Наконец, Габи уговорила себя обернуться, думая, что всякий раз, когда боишься чего-то, всего-то и нужно посмотреть и увидеть: не так все и страшно.
Всю жизнь Габи убеждалась в том, как верно говорят, что у страха глаза велики. Стоило полезть туда, куда все боялись лезть, и там ничего не оказывалось. Стоило простоять у зеркала со свечой и сказать заветные слова, и ничего не случалось.
Так было всегда ровно до этого дня. Может быть, подумала тогда Габи, прежде чем осознала, что именно видит, люди говорят, будто у страха глаза велики только потому, что никогда ни с чем страшным не сталкивались.
А она, Габи, столкнулась - в самом обычном лесу, посреди прекрасного дня.
Обернувшись, Габи увидела неподалеку человека, высокого и худого, в дорогих одеждах господина. В одной руке он нес серп, золотой и искрящийся на солнце, а в другой сжимал волосы на голове у человека, от которого только голова и осталась. Господь, он держал отрезанную голову, а главное, Габи знала это лицо. В руках у мужчины было то, что когда-то являлось головой пьяницы по имени Лайош.
Сердце, казалось, готово было выпрыгнуть из груди, Габи перестала даже дышать, лишь бы не издать и звука. Двинься она, хрустни у нее под ногой ветка, и ее заметили бы.
Мужчина с серпом в руках шел веселым, чуть поддатым шагом человека, так же, как и она, опьяненного летним воздухом. Габи смотрела во все глаза, надеясь найти момент для того, чтобы сбежать. И тут она увидела кое-что, что заставило ее язык похолодеть, а сердце почти выплеснуться из груди.
С кончика золотого серпа капала на землю кровь, и под этими каплями, будто под самым живительным из дождей, оживали и тянулись вверх растения и цветы. Будто в один момент наступало лето, и все цвело.
Мужчина продолжал насвистывать песенку, пока не остановился у лисьей норы, укромно спрятанной в овраге между деревьями. Он поднял голову пьяницы Лайоша, улыбнулся ей, показав зубы и втолкнул в темное убежище лисьей норы, сначала пальцами, а потом ногой. Он закрыл глаза и зашептал что-то на чужом Габи языке. И тогда она решила - пора, пора бежать. Сейчас или никогда, то есть совсем никогда.
Пьяница Лайош не вызывал у Габи никаких теплых чувств, и все же ей было страшно от мысли, что это его голова оказалась в лисьей норе. Габи не хотелось, чтобы ее собственная оказалась там же. Она со всех ног рванула назад, но прежде, чем она успела подумать, куда бежать, чей-то мягкий, певучий голос остановил ее.
- Постой, моя радость, ты правда думала, что я тебя не заметил?
И Габи против воли своей остановилась. Не из-за властности приказа, а потому что вдруг на нее накатил такой страх, плотский и сильный, ненормальный даже для того, что с ней случилось, пригвоздивший ее к земле, заставивший слезы политься из глаз.
Неестественный страх.
Габи с трудом принудила себя даже обернуться. Колдун, а в этом у нее не было никаких сомнений, шел к ней. Шаг у него был такой же неторопливый, будто бы он скорее прогулкой наслаждался, чем шел ее убивать. Когда последняя капля крови сорвалась с его серпа и упала на мертвого, покрытого насекомыми дрозда, он вдруг открыл клювик и издал звук средний между криком подранка и писком птенца. Пташка встала, отряхнулась, неловко переступила с лапки на лапку, взлетела и села колдуну на плечо.
Теперь Габи могла рассмотреть колдуна. Он был молодой мужчина, смуглый и чернявый, остроносый, с резкими, хищными чертами. Но взгляд делал его лицо мягче. У него был южный, миндалевидный разрез глаз, какой бывает у румын или сербов и темный, теплый цвет радужки.
Габи прекрасно помнила, что дед запрещал смотреть колдунам в глаза, оттого она перевела взгляд на дрозда. Когда колдун оказался рядом, Габи увидела, как из уголка темного, блестящего глаза оживленной пташки, выполз муравей.
Дрозд вспорхнул с плеча колдуна и сел на руку Габи, открыв замкнутый еще недавно клювик.
- Я никому не скажу, честное слово, никому и никогда, - зашептала Габи.
А он только протянул руку и коснулся ее тяжелых, темных кос, главного предмета ее гордости, провел пальцами вниз по ее волосам, и Габи заметила - у него длинные ногти, длинные и острые на всех пальцах, кроме указательного и среднего, эти были острижены коротко и аккуратно.
- Очень красивые, - сказал колдун совершенно будничным тоном и улыбнулся, снова обнажив белые, острые зубки.
- Можете их отрезать, - пискнула Габи, вспомнив сказки о том, что нужно заплатить за жизнь чем-то важным при встрече с подобным существом.
- Если я решу их забрать, то вместе с обладательницей.
Габи шмыгнула носом и спросила, вопрос слетел с языка неожиданно легко, будто они говорили о чем-то совершенно неважном с человеком давным-давно ей знакомым:
- Забрать, значит убить?
Он прошелся пальцами по лезвию серпа, собирая остатки крови, слизнул ее. Совершенно не желая думать о чем-либо, кроме собственной жизни, Габи все равно невольно отмечала: выглядел колдун разве что лет на пять младше ее отца, будто ему чуточку за тридцать, а говорил на мадьярском с мягким, дурным акцентом, как говорят румыны.
- Не обязательно, - отвечал он, и в речи его звучала эта легкая неправильность, свойственная всем румынам, пытавшимся говорить на ее языке. - Как тебя зовут, моя радость?
- Габи, - пискнула она. - То есть, Габриэлла.
И ее вдруг кольнуло облегчение, глупое-глупое и детское: если он спросил ее имя, значит, не будет убивать. Зачем иначе спрашивать?
- А вас? - добавила Габи уже довольно бойко. И он засмеялся. Его лицо нельзя было назвать красивым, хотя странная, злая привлекательность в нем была.
- Раду, - сказал он. - Я из крепости за лесом.
Габи тут же почувствовала укол страха, такой же сильный, каким было облегчение полминуты назад - нет, такие вещи не говорят тем, кого хотят оставить в живых.
И все у нее вдруг сложилось. От этой нехитрой идеи она даже почувствовала такую радость, какая бывает, когда делаешь, наконец, сложное дело, и оно оказывается на поверку простым.
Крепость за лесом, на хозяев которой работал когда-то, в том числе пьяница Лайош. Лайош, видевший в тех землях такое, отчего стал горько пить по возвращении. А были и те, кто не вернулся вовсе. Говорили, будто Лайош сбежал и заливает вином страх перед своими бывшими господами. Говорили он сумасшедший, бредит, что его заберут. А Лайош был во всем прав, и вот его забрали.
Габи почесала кончик носа, а потом затараторила быстро-быстро:
- Господин, если вы меня не убьете, я могла бы быть полезной. Я могу убираться, готовить, работать в поле, ухаживать за животными. Вот у вас есть лошадь? Я могла бы за ней ухаживать! Еще умею шить, хотя и не очень хорошо! Читать не умею, но если бы позволили, я бы научилась! Зато немного считаю! Возьмите меня на работу, только не убивайте! Я умею быть полезной, когда это очень надо! И тайны хранить умею! Но могу и не хранить, если захотите!
Раду снова засмеялся, провел пальцем по ее переносице, потом задумчиво перевел взгляд на дрозда, все еще сидящего на Габи.
- Хорошая пташка, да? - спросил он.
- Смотря хорошо или плохо то, что в ней муравьи.
- И всякие прочие букашки. Хочешь научиться так же?
У Габи перехватило дыхание: он предлагал ей стать ведьмой? Совершать чудеса, которые совершает он?
- А что с моей душой? - спросила тогда Габи, уже решившая для себя что-то, еще не в полной мере это осознав.
- О, она не только останется с тобой, ты приобретешь даже больше!
- А мои родители? - сказала Габи, больше думая вслух, чем спрашивая его.
- Ну, - протянул Раду. - Если только ты мне не солгала, перечисляя все твои умения, они сегодня потеряют прекрасную работницу.
- Я не во всем солгала, - честно сказала Габи. Она думала о маме и о папе, о маминых нежных руках, о папиных подзатыльниках, о маминых криках, о папиных историях. Было в ее родителях и хорошее, и плохое. И Габи старалась припомнить плохое, чтобы легче с ними расстаться.
- Если, моя радость, тебе приятнее будет принять решение таким образом: не отказывайся, ведь в таком случае я тебя убью.
Габи так и не поняла, шутит он или нет, но окончательное решение ей помогло принять другое. Она вспомнила слова священника о смирении с миром, судьбой, всем на свете, и вспомнила собственные мысли.
Если Бог хороший отец, а если нет, то не за что его любить, он хочет, чтобы его дети были лучше него. Может быть, он послал ей колдуна, чтобы она научилась чему-то, кроме того, что преподает им священник с амвона и жизнь свою прожила по-другому, чем ее мать и бабка.
И когда Раду протянул ей руку, она коснулась его пальцев. Пташка взлетела с ее руки, когда Раду перехватил ее за запястье.
***
Габи ловит себя на том, что уже минуты с две пялится на донышко коробки мятных конфет, изучая состав. Одна из добавок, E1204, вдруг заставляет ее вспомнить - да, ведь шел тысяча двести четвертый год, тогда умер король Имре, и тогда Раду забрал ее с собой.
Надо же, сколько лет прошло, и как они промелькнули. Габи кладет мятные конфеты в пластиковую корзину и думает, что в тот день, позволивший ей стоять здесь сегодня, у нее тоже была корзина, только плетеная и с грибами.
Сейчас, под мерное пищание той жуткой штуки, пробивающей товары, Габи набирает шоколадных батончиков, конфет, разнообразных печений, две толстеньких бутылки карамельного и клубничного соусов, жевательной резинки, сахарной ваты в вакуумной упаковке и той кислой шипучки, что трескается на языке.
В конце концов, Габи бессмертна, и тело ее никогда не обзаведется диабетом, вообще никогда не изменится.
В конце концов, теперь она может бесконечно есть сладости, о которых и подумать не могла в том далеком году. Только теперь Габи осознает в полной мере, что такое сладость, и, о, как ей нравится.
Для сестрицы Габи берет сыр, орехи и две бутылки вина. У Кристании свои представления о прелестях современного мира, и не Габи ее разубеждать. Габи нравится бродить в супермаркете, иногда она даже заходит просто так, будто в музей. Рассматривает цветастые упаковки с забавными рисунками и броскими надписями, читает состав, от которого создается впечатление, будто люди творят еду из ничего, как Господь творил мир.
Габи бродит вдоль полок, от изобилия вкусной, сладкой еды у нее кружится голова, и тогда она думает: люди не вернулись в Эдем, но построили новый прямо на земле.
Человек, конечно, привыкает ко всему, даже к самому прекрасному в жизни. Так Габи привыкла к паровым двигателям, самолетам, кино, и все же ей не верится, как много достигли люди.
Габи проходится под беспощадным электрическим светом, проводит рукой надо льдом в отделе с охлажденным мясом.
Не будь у нее магии, она сошла бы с ума от того, как прекрасен один лишь сетевой супермаркет в спальном районе, не говоря уже о куда более впечатляющих вещах.
Габи смотрит, что везут в своих колясках и несут в своих корзинах другие люди. Она видит мужчину, взявшего овощную смесь с приветливыми изображениями глазастых брокколи, пакет молока и секатор, отчего-то Габи это смешит. Габи замечает и двух хихикающих девушек, везущих две бутылки виски и две зубные щетки.