Как бы то ни было, Неврев показался мне интересен, я вслушивался в его речь, подернутую едва уловимой иронией, и старался понятьчто он такое.
Однажды душа его проглянула на мгновеньетак мимолетно показывается клочок солнца в пасмурный день и, не успев никого обогреть, ослепить, скрывается в свинцовой пелене. Помню, мы гуляли по парку, длинные вечерние тени упали на землю и вытянулись между деревьев, перечеркнув во многих местах дорожку аллеи. Мы перешагивали их осторожно, ступая на те участки, которые остались открыты уходящим лучам.
Мы приходим в мир, как в Демутов трактир. Стол уже накрыт, все готово, все ожидает тебя Вот лавкина них следует сидеть, объясняют тебе, вот стол, он служит для помещения приборов. Неврев усмехнулся. Можно, конечно, и на скатерть усесться, но вышеуже никак Дома построены, дороги проложены, мосты возведены, остается только научиться использовать все это с наибольшей удобностию. Мы в плену у мира, у этого мерзкого нечистого старика со всеми его дряхлыми порядками Даже чувства уже за нас кем-то отжиты.
Разве этого мало? спросил я.
Да нет, я не о том, ответил Неврев, я говорю, что не мало или много, а что не больше и не меньше. Нет выхода, прибавил он, помолчав, и подтолкнул прутиком сморщенный тлею лист к краю лужицы, блестевшей под ногами.
Столько было скрытой горечи в этих словах, сначала показавшихся мне простым чудачеством, что я невольно залюбовался отзвуками чувства, воплотившего их с пугающей определенностью.
* * *
В конце концов я догадался, что мой новый товарищ живет на одно жалованье, а после того, как я побывал в его комнатке, помещавшейся в том самом флигеле, именовавшемся офицерскими квартирами, то утвердился в своей неприятной догадке. Комнатка была столь мала, что вмещала лишь походную кровать, затянутую серым солдатским одеялом, шкап да у окна узенький столик, заваленный книгами. Таким образом, за неимением мебели отпадала нужда в иных помещениях. Обедал Неврев у полковника Ворожеева куда чаще, чем прочие офицеры, и почитался там за гостя постоянного, почти за своего.
Увидав на столе книги, я припомнил нашу первую встречу и узнал, что он тогда читал. Оказалось, это был «Мельмот Скиталец» Мэтьюрина.
Странное дело, но прежний образ жизния имею в виду мои университетские занятия, опротивевший мне в Москве, на новом месте проявился вдруг привычкой к чтению: упражнения для глаз сделались необходимостью, упражнения языкаудовольствием. Сам не знаю как, я находил время и для попоек, и для долгих споров при намеренно скудном освещении, успевал к дяде и чуть было не превратился в настоящего оперного поклонника, спускающего жизнь у театрального подъезда. Пока только одного признака молодой жизни не существовало для меня.
Вечер того дня, когда впервые переступил я порог скромной квартиры Неврева, мы уговорились провести у меня. Неврев обещался быть в восемь, а я отправился в штаб к полковому командиру, который пожелал зачем-то видеть юнкеров. Около семи я уже вернулся домой. У дверей скучал солдат, переминаясь с ноги на ногу. Увидев меня, он извлек из рукава сложенный вчетверо лист бумаги и обрадованно сообщил:
Их благородие корнет Неврев приказали передать.
Я отпустил солдата, довольного тем, что дождался меня, и развернул листок.
«Сегодня быть не могу. Извини. Неврев», прочел я неровную строчку, даже не присыпанную песком, отчего буквы безобразно расплылись. «Странно, подумалось мне, что за спешка». Делать было нечегона всякий случай я предупредил хозяйку, что буду у себя, облачился в халат и уселся с книгой у растворенного окна. Прелесть июньского вечера потихоньку проникла в комнатуя сидел над забытой книгой, наблюдая, как каждое мгновенье уносит накопленный за день свет. Я видел, как предметы на столе окутываются таинственностью, трогал их руками, убеждаясь, что они не растворились в сумерках, не изменили своей сущности, той, к которой мы привыкли. Я старался угадать тот миг, который поведет счет ночи, секунду, которую ждешь и никогда не различаешь.
Долго сидел я, подперев ладонью подбородок, глядя на небо, разомлевшее под низкой красной луной, прислушиваясь к мерному треску цикад, мечтая и строя планы один сладостней другого, ибо непередаваемое волшебство ночи околдовало и душу, и разум.
Вдали послышался шум экипажа. Едва слышный поначалу, через несколько минут он приблизился к самому моему окошку. До меня донеслись хриплые голоса, называвшие мою фамилию, и отвечавший им испуганный голос хозяйки. Я поднялся из кресел и быстро спустился по скрыпучей лестничке. Кое-как одетая вдова со свечой в руке уже отворила дверь, через которую велись переговоры, и на крыльце я увидел пристава. За его спиной во дворе виднелись дрожки, с которых кучер, пыхтя, тащил на землю что-то длинное, тяжелое, оказавшееся вдруг обмякшим телом, которое он, наконец, стащил и посадил, прислонив к колесу.
Что вам угодно? спросил я.
Видите ли вы, пристав с улыбочкой кивнул на сидящее тело, этого офицера мы подобрали у заставы. Это ведь ваш товарищ.
Что же с ним? вскричал я, подходя к дрожкам.
Известно что, продолжал улыбаться пристав, мы узнали мундир да и подняли от греха, прямо на дороге лежал. И ограбить могли, и все могли при таких-то кондициях. Лихого народа полно шляется. Э-эх, господа, господа
Да как же вы знали, куда везти? недоумевал я.
Они сами попросили, чтобы к вам, объяснил пристав и загадочно добавил:Когда еще говорить могли.
Да полно, пьян ли он?
Мертвецки, был ответ.
Пристав долго еще объяснял, что могло бы случиться, если бы случай этот стал как-нибудь известен начальству. Я угостил его «Ривесальтом», кучеру дал на водку и поспешил наверх, где на сундуке, наспех покрытом ковром, положили моего бесчувственного товарища.
* * *
Когда я очнулся в мутной пелене влажного утра, на сундуке никого не было. Засевшие в ветвях лип соловьи упорно твердили, что их день уже закончился. Спать не хотелось, я немного посидел на кровати, припоминая подробности прошедшей ночи, наскоро выпил чаю и отправился в конюшню.
На развод Неврев не явился, но это по счастию сошло незамеченным. Обедать к полковнику он тоже не пришели я, благоразумно захватив бутылку цимлянского, направился в казармы узнать, что же с ним произошло. Вчера он имел вид самый отвратительный: китель был разорван, изуродован, на одном сапоге не доставало шпоры, перчатки отсутствовали, а сами руки были в ссадинах и грязи, растрепанные волосы мокрыми прядями разделили бледный лоб, в уголках сухого рта запеклась пена.
Дверь я открыл сапогом, полагая, что давешнее происшествие в известном смысле дает мне право на такую вольность. Неврева я застал еще в постели, одежда скорчилась на полу неопрятной кучей, окно было затворено, и в комнате стоял невыносимый запах вчерашнего хмеля. Хозяин всего этого великолепия посмотрел на меня черными, ввалившимися глазами. Припухшие веки отдавали зеленым.
Мой дядюшка рассказывал как-то, пошутил я, что один его знакомый офицер умер с перепою, так его после этого хоронили в сюртуке.
Ради бога, извини, с видимым сожалением разжал губы Неврев, ты знаешь, что́ могло бы выйти.
Quelle idée entre поus, проговорил я небрежно, но объясни, пожалуй, как это все получилось, я ничего не пойму.
Неврев схватил голову обеими немытыми руками и медленно сел на кровати. Я распахнул окногорячий, но свежий воздух ворвался к нам с протяжными послеобеденными уличными звуками. Мы молча пили вино, приятель мой сутулился, кряхтел, держа стакан двумя руками у самого лица, словно в нем плескался согревающий чай.
Через час он уже встал и с жалким выражением в лице ковырял свою безвозвратно погубленную амуницию дрожащей рукой.
Придется шить, заверил его я и в подтверждение своих слов разом допил стакан, да сядь, расскажи толком.
Нечего тут рассказывать, подумав, нахмурился он, стало мне, брат, худо, пошел да и напился. С кем не бывает.
Мрачный получился деньНеврев отмалчивался или просил прощения, бутылка была пуста, но больше пить и не хотелось.
* * *
После этого Неврев стал отлучаться из расположения все чаще, отсутствовал все дольше и с каждым разом все угрюмее становилось его красивое, сосредоточенное лицо. Тем не менее, у меня он бывал постоянно, и иногда я замечал у него в глазах нетрезвый блеск. А однажды он просто попросил вина и посмотрел в угол, где стоял початый ящик с мадерой. Обычно он наливал себе полный стакан, выпивал его залпом, а уже затем, не торопясь, тянул из рюмки. Я посылал в трактир за сыром и цыплятами Григория, разбитного малого, служившего моей хозяйке и кучером, и дворником, и полотером, а там, глядишь, еще кто-нибудь из товарищей заглядывал к нам.
Один раз мы рылись в пухлом томике Шиллера, и Неврев долго не мог найти нужную ему вещьэто видимо его раздражало, и страницы трепетали в его нервных пальцах.
Ты книгу не порви, недовольно заметил я, что за спешка!
Ты видишь ли, страстно заговорил он, отбрасывая растрепанный том, вот мы сидим здесь, сидим минуту, час сидим, другой, седлаем ли лошадь, еще что-нибудь такое делаем ненужное а я прямо-таки чувствую всем своим существом, как за этой стенкой жизнь идет, он усмехнулся, да что там идетнеистовствует. Вот представь себе: раннее утро, первые звуки, люди выходят из домов. Куда они идут? Что чувствуют? Я хотел бы быть каждым из них, прожить все жизни, оказаться во всех местах сразу и при этом в одно время, тут он устремил на меня почти безумный взгляд.
Володя, ты не выпил ли? обеспокоенно сказал я.
Чаю, отвечал он и снова усмехнулся. Поднявшись, он отворил окно. По дорожке рядом с домом шла книгоноша с закинутой на спину корзиной.
Вот, хочу быть книгоношей, продолжил Неврев, выглядывая наружу, хочу быть этим деревом, и этим, и этимвсем хочу быть, всем А дерево-то бедное какое, здесь родилось, здесь и умрет стоит себе на одном месте и никуда отойти не может. А вдруг и ему интересно куда-нибудь?
Погоди, ответил я, как вот спилят дерево да пустят на доски, так и оно попутешествует.
В том-то и дело, что спилят, а оно-то должно само.
Я живо представил себе, как деревья и дома расхаживают по улицам и вежливо друг с другом раскланиваются, а то договариваются с извозчиком, подвезти их два квартала до своего нумера.
Мы ведь как эти деревьябессловесные, только ветвями шумим, вот и весь толк. Ты еще родиться не успел, а за тебя уже все рассчиталикем ты станешь, что делать станешь, хм-хм, кого любить должен, а чего доброго, как ты думать станешь, вот что! У попа сын родилсяпрыг сразу в ряску из колыбели и к заутрене, к заутрене. Дочка родиласьтак уж есть на примете прыщавый семинарист в мужья. В общем, крестьяне пашут, попы кадилами машут, мещане водку пьют Неврев задумался на мгновенье и, хихикнув, заключил:Так все и живут.
Купцы, вставил я.
Что купцы? не понял Неврев. А-а, купцы. Купцымолодцы.
Ты купцов забыл, купцы торгуют.
Торгуют, мерзавцы, согласился он.
Володя, всплеснул я руками и закрыл окно, да ты социалист! Ты еще пожелаешь, может быть, чтобы солнце не каждый день всходило, а не то и упало эдак через недельку.
Ну, это философия, отмахнулся он, я про то, что нет у нас никакого выбора, у меня в особенности. Служу вот, сам не знаю зачем. Скачем до одури по полям, цветы топчем да саблями машем. Говорят: так надо. Что ж, надо так надо. Жизнь пройдет на парадах, и я не буду жалеть о ней, иронично закончил он. И никому это не скучно, а очень даже и хорошо. Сословия-с. Основы порядка мирового. Он помолчал, разглядывая книги. Да-с, только словоэто все. Единство места, времени и действия.
Какое слово? не понял я.
Простослово. Слово.
Все это странно, что ты говоришь, несколько испуганно произнес я и подумал: «Вот что похмелье делает с людьми».
Я тебя не понимаю, вскинулся он, тебе-то что здесь? У тебя же есть возможности, бросай ты этот вздор, не теряй времени.
Мечу в генералы, отшутился я.
При этих словах появился Елагин. Заметив, какой взгляд бросил он на Неврева, наверное, не ожидал увидеть его здесь, я смекнул, что эти господа не созданы друг для друга. В присутствии Елагина Неврев сделался молчалив и безразличен, а тот обращался лишь ко мне. Разговор не получался, но пикировка между ними все-таки вышла. Из соседней комнаты, куда я вышел за чем-то, было слышно, как Елагин брезгливым голосом спросил:
Прости, ты у кого шить собираешься?
У полкового.
А Я полагал, у Руча.
Руч считался очень дорогим портным. Намек на неимение средств был столь прозрачен, что даже я, в то время многое видевший через розовые очки, подивился злости и наглости Елагина. Когда я вернулся в комнату, то прежде всего встретился с тоскливым взглядом Неврева. Еще некоторое время молчание сменялось пустыми фразами, пока он не откланялся.
Куда ты, уговаривал я, укоризненно поглядывая на Елагина, развалившегося в креслах, что за чертовщина.
Я чувствовал себя очень неловко, а заодно и растерянно, потому что не мог не понять причину его ухода.
Что-то есть между вами? спросил я напрямик, когда лестница перестала скрипеть. Елагин рассмеялся:
Что́ же может быть между им и мной? Ты шутишь, что ли?
Я напряженно наблюдал, как кружила муха на столе, то и дело взлетая и вновь опускаясь на зеленое сукно. Елагин спросил трубку и рассказывал, что вчера преображенцы натворили на Крестовском. Они, оказывается, заставили раздеться половых и подавать им в таком виде. Вся публика, конечно, разбежалась, а потом спьяну угробили знаменитых рысаков Апухтина: коляска свалилась в залив и не успели перерезать постромки.
Так он два раза в воду кидался, сказал Елагин, рыдал, как рыдал! Насилу успокоили.
Он ушел поздно, а я мерил комнату шагами, и проклятая пикировка не шла из головы. После той памятной ночи, когда Неврев так меня удивил несвойственным ему приключением, он стал охотнее появляться среди товарищей. Перемена эта обрадовала меня, да и многих других; некоторые считали его все же чудаком и затворником, но тем не менее испытали искреннее облегчение от того, что он вступил-таки в приятельский круг. Неприязнь к нему Елагина открылась мне только теперь, когда я стал свидетелем, а может быть и причиной безобразной сцены. Мне было хорошо известно, что поединки, частенько заканчивающиеся самой настоящей бедой, случались и по более ничтожным поводам, чем тот, который возник в моей квартире. И если бы дело происходило в людном месте, в шумной компании, кто знает, не оказались бы решающими тогда те несколько рюмок мадеры, что осушили мы за несколько минут до прихода Елагина.
«Приличия, приличия, пронеслось в голове, чего вы стоите, если под вашим прикрытием рождаются и зреют мерзкие дела. Не лучше ли просто подойти к человеку, взять его за воротник и грубо сказать: Я хочу, чтобы ты умер, чтобы тебя не стало, потому что нам тесно вдвоем в одном доме, на одной улице, в одном городе, хотя и живем мы в разных местахя на Миллионной, а ты в убогой квартирке Петербургской стороны, где общий вход и ты обложен грязью и тараканами со всех сторон. Какое же ты имеешь право, подлец, чувствовать так же как и я, заговаривать с теми же людьми, с которыми говорю я, и вообще стоять со мною в одном строю? Не честнее ликак это делают налитые водкой мужики в придорожном трактиресхватить тяжелый табурет и метнуть его в голову, а то вытащить из голенища нож и, перекрестясь, перерезать жертве горло. А что на деле? Небрежно роняемые фразы, надушенный платок, которым протирают вспотевшую полку и курок: Господа, не угодно ли начать? Становится свежо. Учтивость первого разряда, что твои апельсины в колониальной лавке, когда хочется отбросить далеко железную игрушку и рвать зубами горло, обмотанное шарфом от несуществующей инфлюэнцы».
Я же всеми силами старался привлечь Неврева в наше общество, и ни разу мысль о том, что, возможно, я решил насильно сочетать несочетаемое, не приходила на ум. Однако мои по-детски наивные уловки и неуместная настойчивость не очень-то брали Неврева, и он стал принимать участие в наших забавах, конечно же, только тогда, когда сам по непонятным мне причинам этого пожелал. Впрочем, непонятными причины эти являлись потому, что тогда я приписывал успех всецело своим простоватым «чарам».
Как я радовался, с изумлением увидав, как глушит он бокал за бокалом в шумной ресторации Борреля, а потом, что бы вы думали? сам предлагает ехать на острова и лупит извозчика ножнами от сабли, и, прибыв на место, как все, диким голосом требует Стешу. И чем мрачнее был он, когда задумчивый и запыленный возвращался из Петербурга, тем громче звучал его голос, просящий цыганского танца, вобравшего в себя все движения оседлых земель. Я, правду говоря, не сразу установил эту столь очевидную связь, но иначе и быть не могло. Да и до того ли, когда перед твоим разгоряченным лицом с неведомой страстью извивается гибкий стан, черные задорные глаза высмеивают самые далекие от солнечного света уголки твоей души, и только пронзительные краски тончайшего полотна отделяют тебя от этого упругого чуда, где бьется и трепещет жизнь. Битое стекло хрустит под подошвами сапог, и кто-то шепчет тебе на ухо: