В начале он чуть поддался, прослеживая методы Кирино, а потом стал нападать. Под гомон удивлённой толпы он ставил фишки мгновенно, прерывая цепочки ноойца и держа в уме все опасные участки. Кирино начал нервничать, но не менял темп. Когда игра дошла до середины, Нико внутренне пылал от самодовольства, но тут нооец окольцевал разом пять белых камней и с ехидной улыбкой ссыпал их в свою чашу.
Торговцы снова загомонили. Нико понял, что поддался чувствам. Он отбросил их и стал действовать осторожней, принимая облик крадущегося тигра. Теперь ему казалось, что ходы диктует сам Такалам. Что он стоит за спиной, спрятав ладони в рукава, и спокойным голосом подсказывает, куда ставить фишки.
Кирино всё чаще хрустел пальцами перед очередным ходом. Говорил что-то едкое и сладкое, как яд. Пытался отвлечь Нико и смухлевать. Но юноша не отрывал глаз от доски и ничего не слышал. Весь его разум превратился в поле для го.
Кирино стал возмущаться и потребовал, чтобы соперник закатал рукава и встал. Не прячет ли он фишки под столом?
Хочешь успеть подложить свои, пока я встану? холодно спросил Нико.
Никто из двоих не поднялся.
Кирино извивался змеёй, стучал ногтём по столешнице, даже насылал проклятия, бормоча их на родном языке. Но без толку. Ученик прималя разгромил его.
Глава 7 Хозяйка Акульего острова
Прималей называют безумцами, и я подтверждаю это собственным примером. Чем, если не безумием можно оправдать пережитое мною трид назад? Тогда не было у меня при себе ни бумаги, ни принадлежностей для письма, и часть деталей уже упущена ситом памяти.
5-й трид 994 г. от р. ч. с. На исходе второго тридня, перед самым затмением, я бродил по пустыне в поисках убежища. Это был мой первый самостоятельный поход. Теперь я называю его походом глупца. Я не стар, чтобы выжить из ума, но и не юн, чтобы не успеть ума этого набраться. Так почему же я отправился пересекать в одиночку пустыню, едва сумев поладить с вихрями мертвецов? Отвечу со всей правдивостью: мною двигало тщеславие. Я жаждал доказать, что способен выжить в оплоте пепла, опираясь лишь на молодость, и чуть не погиб.
Мучимый усталостью и жаждой (голода я к тому времени уже не испытывал), окружённый блуждающими душами, я с трудом передвигал ноги. Слюна сделалась вязкой и такой горькой, точно я жевал полынь. Сам вкус смерти обитал у меня на губах, но засыпанные песком глаза продолжали искать спасение. Мне виделась вода на горизонте. Миражи не скупились и рисовали целые моря, а я не мог отпить ни глотка. На пути не встречалось скал и растений, способных укрыть от жгучих лучей. Лишь чахлый куст, добравшись до которого, я рухнул на колени и принялся ломать ветки. Я не знал, переживу ли чернодень и удастся ли после найти воду. Возможно, когда-нибудь, став сильным прималем, я научусь расспрашивать о влаге сам воздух и чувствовать движение подземных рек в толще земли. Но не сейчас. Не в двадцать пять глупых лет.
Затмение настигало меня, а убежище всё ещё походило на рыболовную сеть: столько в нём было прорех. Тогда я зарылся в пыль, насколько мог, и принялся ждать смерти. Но вместо неё пришёл некто другой. Белый силуэт проскользнул перед моими почти ослепшими глазами. Я скорее ощутил его присутствие, нежели что-то разглядел. В этот миг песок подо мной вспучился и уплотнился. Я забарахтался было, но тщетно. Серые волны оторвали меня от земли, ветки рассыпались по сторонам, и вот уже я летел над пустыней на пепельной простыне, набирая скорость, словно корабль, поймавший попутный ветер.
Силуэт позади расплылся. Не в силах бороться со страхом и недоумением, я поддался странному сну, чтобы очнуться в пещере под мерную песнь падающих капель. Подо мной был всё тот же песок, неподвижный и рыхлый. Я продвинулся вперёд и угодил пальцами в лужицу, полную воды. Так я оказался спасён.
(Акулий остров, хребет На-Ла-Ха 9-й трид 1019 г. от р. ч. с.)
Раньше тут жили другие люди. Точно жили, хотя ма старалась об этом не говорить. Она вообще не любила слова. Лишь изредка, наевшись порченых ягод, ма пела. Грустно и крикливо, как птица, чьё гнездо вместе с птенцами смыло высокой волной. Остальное время тишину заполнял шум прибоя, шелест листвы под дуновением ветра, шорохи и скрипы, стрекотание и клёкот.
Цуна любила песни ма и ждала каждый год, когда поспеет на склонах гор терпкая вишня. Но следующим летом не нужно будет её собирать: недавно ма ушла петь к рыбамна морское дно.
Так велит закон, сказала она за день до этого, лёжа на душистых ветках лавра в пещере.
Отблески костра играли в усталых коричневых глазах ма. Тени заострили черты лица, легли кругами вокруг век, заполнили болезненной чернотой впалые щёки.
Какой закон? нахмурилась Цуна, наливая в кружку отвар.
Закон жизни, прохрипела ма, с трудом подняв голову, чтобы попить. Мы едим рыбу и моллюсков, ловим раков, добываем водоросли. Теперь пришла пора расплатиться с жителями большой воды.
Нет! выкрикнула девочка и для верности топнула ногой. Нет! Это плохой закон! Скажи рыбам, что я не буду их больше есть! Не пой им! Пой для меня!
Она осмелела, зная, что ма слаба.
Это не тебе решать. Однажды я не смогу жить на Акульем острове и дышать воздухом, как сейчас. Я усну и не проснусь. Тогда сбрось меня в море, но прежде привяжи ко мне большой камень. Да смотри, не оставь свою ма под затмением. Если чёрная рыба проглотит меня, как проглатывает солнце, большая вода не получит свой дар. Останется одна пыль. А если ты сделаешь всё, как надо, я опущусь на дно и стану дышать водой. У меня появятся жабры, а кожа посинеет и начнёт блестеть, словно серебро.
Ты уже врёшь, ма.
Я не вру, я мечтаю
А что будет со мной, когда я совсем усну? Кто отправит меня в море? И ты не научила меня петь! Как же я расплачусь с жителями большой воды?
Ты хороша в другом, непривычно мягко сказала ма. Не бойся перестать дышать. Когда придёт срок, я тебя позову. Тогда ляг в волны, и пусть они отнесут тебя от берега. Там я тебя встречу и познакомлю с нашим новым домом.
Ма, ты вроде и правду говоришь, а вроде и нет, неуверенно буркнула Цуна. У тебя опять лоб горячий и глаза красные. Хочешь ещё попить?
Нет
Тогда давай спать.
Цуна устроилась под боком у матери, положила слабую руку себе на живот.
Спой мне?
Обычно ма отказывала, но теперь разлепила сухие губы и хриплым, грудным голосом начала выводить текучие слова:
Не выходи под чёрные лучи.
Не стой на самом на краю утёса.
Не задавай опасные вопросы.
А голоса услышав, не кричи.
Я помню день, в который нас с тобой
Прибило к голове большой акулы,
Что до средины в волнах утонула,
Окаменела, поросла травой.
Я помню и родные племена
В спокойствии лесистых побережий.
Вернуться к ним истаяли надежды.
Моя земля отсюда не видна.
Проглоченное солнце пожелало,
Чтоб родила тебя я в тёмный день
И уронила проклятую тень,
И ранила мой род несчастья жалом.
Ты не пали высокие костры:
Пока наш рыба-дом не виден с моря,
Никто нас не найдёт, а нет, так вскоре
Жди с кораблей смертельные дары.
После того, как песня закончилась, девочка ещё долго молчала, смакуя послевкусие горькой тайны. Ма редко вспоминала о прежней жизни, и тем интереснее она казалась.
У меня просьба, сказала Цуна некоторое время спустя. Не пой эту песню рыбам, ладно?
Почему не петь?
Я боюсь, что если они узнают о проклятье, то прогонят меня с острова, как тебя прогнал колдун, когда я только вышла из твоего живота.
Рыбыне люди, вздохнула ма. Им всё равно, когда ты родилась.
Цуна насупилась.
Всё равно не пой. Это твоя песня для меня. Не для них.
Хорошо, пообещала ма. А теперь спи, я очень устала.
Цуна впервые подумала, что родительница так молчалива из-за острого слуха дочери, который нельзя обмануть. И что-то было не так с этим пением рыбам. Хотя, если долго плавать в море, только совсем долго: целый день и целую ночь или ещё дольше, кожа, может, и станет синего цвета от холода или от краски волн. Но откуда взяться серебряной чешуе? Когда ма принималась мечтать, Цуна путалась в её словах. Вот и теперь она не могла понять, в какой фразе затаилась ложь.
Ма однажды обмолвилась, что в том месте, откуда они родом, врут все-все. Кто-то мало, а кто-то много. И старый колдун тоже врёт, а он самый главный в племени. Даже главнее ма. Поэтому Цуна странная. Поэтому она бы им не понравилась. Люди не любят, когда обличают враньё.
Тысячи мыслей роились в голове. Сотни вопросов ожидали утра, но ма крепко уснула и больше не проснулась. Цуна так и не узнала, где в рассказе о рыбах пряталось пятно неправды. Она послушно вытащила худое, но такое тяжёлое тело на край утёса, и, стараясь не приближаться к обрыву, столкнула в воду вместе с привязанным к груди камнем. Сине-зелёные волны тотчас проглотили ма и схлопнулись над ней. Ворох пенных брызг взлетел к небу, каскадом бисерин посыпался обратно.
Целый день Цуна слонялась по острову, не понимая до конца, что ма не вернётся. Она не ушла стирать к озеру или ловить рыбу в море, а отправилась под большую воду. Насовсем.
Только вечером девочка подошла к берегу и стала кричать волнам все ругательства, какие знала. Сначала громко и яростно, потом едва сдерживая всхлипы, а в конце еле слышно. Но гадкие рыбы не испугались и не отпустили ма. Наверное, им сильно понравились её песни.
Цуна вытерла слёзы и прислушалась. В мерном шелесте прибоя ей померещился знакомый голос, но мгновение спустя его не стало. Девочка доплыла до того места, куда упала ма, но сколько ни ныряла в обагрённые закатом воды, не смогла найти тело.
На другой день она проснулась в пустой, как покинутое осами гнездо, пещере и поняла, что Акулий остров теперь принадлежит ей. Но он, конечно же, об этом не знал, и юная хозяйка, забыв о завтраке, отправилась туда, откуда рыба-дом мог её услышатьна хребет На-Ла-Ха, увенчанный Гарпун-горой.
Она покорила вершину прежде, чем пламенный диск небесной рыбы начал переплывать из нижнего моря в верхнее. Рассвет ещё не занялся, но воздух с ночи был тёплым и густым. Он ласково обнимал полуголое жилистое тело Цуны, трепал короткие волосы цвета песка, скользил по загорелым плечам, играл с бахромой набедренной повязки, куда было нанизано множество мелких ракушек.
Каменный шпиль назывался Гарпун-горой неспроста. Ма рассказывала: когда-то давно ненасытная акула съела всех, кто обитал в море, и начала подбираться к людям. Огромным языком она слизывала их с побережий, втягивала пастью воду, а с ней рыбацкие и торговые лодки. Когда племена ушли вглубь островов и материков, акула принялась откусывать большие куски суши, стараясь добраться до них. Людям стало негде прятаться, и злая рыбина съела бы всех-всех, но её проделки заметил могучий великан Ла-Ха, живший в верхнем море. Он метнул в голову акулы молнию, а молния оказалась гарпуном размером со ствол древнего эвкалипта. Таким оружием били небесных китов. Околдованная хищница навсегда застыла в солёных водах, сделавшись сплошь каменной. Она съела так много суши, что в наказание сама превратилась в место, на котором теперь могли жить люди. А большой срединный хребет, где высилась Гарпун-гора, назвали в честь спасителяНа-Ла-Ха, где «На» означало «Небесный».
По правде, не так уж остров походил на рыбину, разве что на её останки. Но небесные великаны и гигантские акулы вымерли давным-давно, а время рушит и шлифует любые камни. С высоты птичьего полёта Цуна видела подступавшие с севера туманы. В их прохладной, плотной дымке затаился поросший зеленью резецхвост рыбины. У плавников собирался и бил в акулье брюхо пенный прибой, а с юга воду заглатывал гигантский грот. В нём, совсем как в пасти, полной острых зубов, белели сотни свисавших с потолка наростов. Когда нужно было крепко посолить рыбу, ма заплывала в водную пещеру и сбивала две или три пики, чтобы после растолочь в песок и засыпать улов. Ма была очень смелой. Она не боялась, что акула оживёт и проглотит её.
Даже здесь, на высоте, которой правил свистящий в ушах ветер, можно было услышать мерный гул водопада внизу. Цуна окинула хозяйским взглядом владения, где путь от головы до хвоста занимал два дня, а от восточного до западного плавника только день, набрала полную грудь воздуха и огласила окрестности грозным кличем, чтобы все животные и рыбы, птицы и насекомые, цветы и деревья понялитеперь Цуна в ответе за каждый уголок большой Акулы.
За двенадцать лет жизни девочка обследовала её всю. Или почти всю. И собрала целый клад из лоскутов материи, старых ложек, ножей-рубил и разноцветных смоляных бусин. Оттого Цуна знала, что это место когда-то принадлежало не им с ма, а тем, кто жил здесь раньше. Наверняка колдуны отправляли сюда и других детей, рождённых под знаком проглоченного солнца, но очень редко. Ма как-то обмолвилась: онидар большой рыбе, чтобы та никогда не ожила. Цуна недоумевала, зачем Акуле еда, если она каменная. Ма только отмахивалась, мол, это старое поверье, и им просто повезло. Других проклятых сразу отдавали воде или огню. Их жертвовали проглоченному солнцу или сбрасывали с утёсов. На Акулий остров людей не отправляли много лет. Большую рыбу давно не боялись, но ма приходилась старому колдуну дочерью, а Цуна внучкой, потому он и вспомнил про остров. С тех пор сюда никого не завозили. Ма говорилаэто хорошо.
Спустившись с Гарпун-горы, Цуна поспешила к водопадуискупаться. Пенящийся, бурный поток давил на плечи упругой прохладой. Бодрящие струи тотчас вымыли из глаз остатки сна.
Вдоволь поплавав и насладившись красотой брызг, девочка выбралась из воды и начала носиться вдоль берега в надежде поскорее обсохнуть и согреться. Иногда она останавливалась и смахивала капли ладонями, выжимала ткань повязки, ерошила волосы. Но тут же вновь принималась за утренний танец-бегтакой же обыденный, как еда или сон.
Она поздоровалась с каждым озерцом, рождённым падающей со скалы рекой. Их было три: два больших и одно совсем крошечное. Из последнего Цуна пила и смотрелась в него, как в зеркало: струи водопада почти не тревожили спокойную гладь, затекая в глубины тонкой струёй из расщелины.
Цуна опустилась на колени, пригладила волосы, потёрла уши и как следует поковырялась в носу. Потом она прищурилась и спросила, глядя на собственное отражение:
Ты тут?
Тут, согласился кто-то едва слышно.
Где?
Перед тебя.
Не перед тебя, а перед тобой, нахмурилась девочка. Сколько тебя учить?
Мне трудно иметь разговор.
А Цуне трудно понимать! У тебя в голове песок что ли? Мои слова у тебя из ушей высыпаются? Или их ветром выдувает? Или вымывает водой? Почему ты ничего не помнишь?
Девочка ещё немного пожурила невидимого собеседника, потом уселась на плоский, тёплый камень и вздохнула.
Ну? Чего молчишь? Совсем всё высыпалось?
Ма нет?
Откуда знаешь?
На дне озера мелькали спинки крошечных рыбок, колыхались потревоженные ими водоросли, рябила россыпь разноцветных камней. Но Цуна смотрела в воду так, будто там и в самом деле кто-то находился. Главное было как следует прищуриться, тогда игра отсветов рождала на поверхности полупрозрачный белёсый силуэт. Он перекрывал отражение девочки, делая его слегка мутным.
Я смотреть.
Я видел, а не я смотреть. Какой ты бестолковый! Цуна подскочила и теперь расхаживала вдоль берега, заложив руки за спину, как ма во время уроков. Она ушла петь рыбам. Она хорошо поёт, ты же знаешь. А почему тебя так долго не было, Ри?
Что есть Ри? спросил спокойный, ровный голос, похожий не то на отдалённый плеск волн, не то на шелест листвы.
Он почти терялся в гуле водопада, но у Цуны был острый слух.
Ты опять забыл? Это твоё имя, голова ты песочная! Девочка кинула в бледный силуэт камень. Я назвала тебя Ри потому, что у тебя не было имени!
Странность Человек назвать всё, как хотелось. Зачем назвать то, что не есть человека, а есть само себя? Я нет имя.
Вот же, Цуна фыркнула. Если у тебя даже имени нету, то ты совсем бедный. У Цуны есть имя и этот остров, и много-много ракушек, и даже вещи других людей. У тебя совсем ничего нету, вот я и захотела подарить тебе имя. Целую ночь придумывала, а ты ещё и недоволен!
Ты дарить имя, но не делать меня своя вещь? слабо удивился тот, кого Цуна назвала Ри.
У тебя даже песка в голове не найдётся, сокрушённо вздохнула девочка. Там пусто-пусто, как в моей дудочке. Ладно, я тебя прощу, если ты расскажешь мне про ма. Ты видел её под водой? А слышал? Я вот нет