Подожди. Давай ещё постучим.
Мы уже дали им одну возможность показаться по-хорошему. Теперь только ломом! воинственно сказала Мара.
Пока я пытался сообразить, что делать, если нам всё-таки откроют (конечно же, не откроют, откуда в этом комке белесого камня, с протекающейнаверняка! крышей, с окнами без света, люди?), дверь скрипнула под напором ржавого железа и отворилась.
Несмотря ни на что, дом не выглядел заброшенным. Люди словно покинули его совсем ненадолго, вышли в магазин или, например, в погреб, за овощами. Тепло, и пахнет отнюдь не пылью и паутиной.
Пахнет жареной картошкой, понизив голос, сказал я.
Не картошкой. Кофе пахнет, голос девочки тоже был на грани шёпота. Жареным.
Немного поколебавшись, мы разулись. Тапочки скучали здесь всего одни, зелёные и большие, ворсом наружу, мы обошли их с двух сторон, словно диковинного сторожевого зверя.
И картошку, и кофе мы обнаружили на кухне. В углу стоял урчащий холодильник, похожий мордой и радиаторной решёткой на наш «Фольксваген».
Ерунда всё это. Не может такого быть.
Наверное, он куда-то спрятался, когда мы зашли, сказал я, приподнимая краешек скатерти и заглядывая под стол.
Посмотрю в спальне.
Лом девочка прижимала к себе, будто плюшевую игрушку, пачкая одежду.
В спальне тоже никого не оказалось. Кровать аккуратно застелена, на окнах кактусы и слегка повядший цветок, что-то вроде герани. На столике свечи в подсвечниках, очки с толстенными стёклами, какие-то безделушки. На полках старинные книги с блестящими кожаными корешками. Меня всегда тянуло к книгам, старинные экземпляры вызывали трепет не хуже, например, велосипеда. Пусть написаны были там по большей части скучные вещия надеялся, что когда-нибудь вырасту до этих умных слов или мудрёных символов.
Когда-нибудь у меня будет такая же библиотека, сказал я Марине. Но она не обратила на мои слова никакого внимания.
Смотри.
На одной из полок обнаружился выводок одинаковых глиняных совят, точь-в-точь как на табличке при въезде. От луча фонарика бледные тени накладываясь друг на друга, и казалось, что птицы двигались, семенили на коротеньких лапках и разевали клювы, нарисованные на глине острой палочкой.
Идём отсюда, зашептала Марина.
Хлопнув дверью, мы выскочили на улицу. Дождь не думал утихать, с новой силой принялся стучать по нашим капюшонам, словно у каждого за плечами стояло по серьёзному дядьке, которые этим стуком пытались пробудить хотя бы толику разума. Путь до лагеря прошёл в молчании. Я направился к автобусу, а Марина ушла переодеваться в повозку.
Над горелкой Костя переворачивал решётку с ароматными гренками, а Анна, напевая что-то себе под нос, намазывала маслом уже готовую порцию. Намазав на корж особенно толстый слой, протянула мне.
Где гуляли? Мара водила тебя на свидание и обещала поколотить, если не пойдёшь добровольно?
Нет, я захрустел гренком, и масло потекло на подбородок. Когда артисты никуда не едут, и когда они не на мели, они могут есть весь день. Искали людей. Ни одного не нашли. Только встретили машину.
Конечно, я решил умолчать о голосе и о том, как мы влезли в дом.
Анна прихлёбывала дымящееся молоко. Протянула мне кружку, но я отказался.
И очень зря. Мы все здесь любим молоко. Настоящему бродячему артисту очень важно цепляться за детство, в любой доступной ему форме.
Это «в любой доступной ему форме» было настолько непохоже на Анну, что я сперва не нашёлся, что ответить. А она сидела в своём плетёном кресле, попивая молоко, и разглядывала меня, словно неизвестную забавную зверушку, выползшую из звериного фургона.
Я не хочу цепляться за детство, сказал я. Хочу поскорее стать взрослым.
Темнота всё сгущалась, и стало казаться, что мы не среди возведённых человеческими руками построек, а глубоко в лесу, жжём костёр между замшелых валунов. Новая порция гренок напитывается маслом, и Костя складывает их в стопку.
Всё этоБорису, провозглашает он.
Он страсть как их любит, подтверждает девушка и откусывает солидный кусок от своей гренки, видно, представляя себя тигром.
Это я его приучил, хвастается Костя и с едой для тигра выходит из автобуса.
Наверное, все приютские мечтают повзрослеть, сообщает мне Анна. Я нарезаю булку: Костя поручил мне один из жонглёрских ножей.
Нет, только я. Потому что я оттуда выбрался. Другие мечтают снова стать детьми. Чем младше, тем лучше.
Анна улыбнулась.
Скучают по манной каше?
Я говорю, что шансы покинуть приют досрочно и обрести родителей есть только у самых маленьких, и улыбка её тускнеет.
Оттуда мало кого забирали. Приезд кого-то из взрослых был для нас настоящим событием.
Они боялись не то, что открыватьбоялись даже притрагиваться к шкатулке, полной таких чертенят. Одичалых маленьких людей, пахнущих серой, речной водой и прокисшими грушами. Такие могут вспыхнуть просто от свежего воздуха, просачивающегося через приоткрытую крышку.
Ты вроде очень милый малый, малой. Я бы тебя усыновила.
Она жмурится, похожая со своими молочными усами на большую кошку; опустив одно плечо, растягивает, расправляет косточки в другом так сладко, что у меня по шее бегут мурашки. Я думаю, что её саму не помешало бы удочерить кому-нибудь взрослому и серьёзному.
Не-а.
Почему?
Потому что я размышляю с пять секунд. Я помню, как усыновили малышку Не.
Её так звали? заинтересовалась Анна.
Я объяснил:
Её звали Нелли, но мы её называли малышкой Не, потому что она была крошечной, как фасолина, и постоянно сопливилась. С ней даже девчонки её возраста нянчились, как с младшенькой, хотя тогда ей уже исполнилось девять. Такая чернявая, в ней, наверное, немало было цыганской крови.
Анна улыбнулась.
Эти цыганята, они все на одно лицо, будто чёрные муравьи, и всегда чем-то заняты!
Заняты тем, сказал я про себя, что капают тебе на мозги, кидаются репьями и орут так, что закладывает уши
Малышка была другая.
Я посмотрел на Анну, понимает ли она меня, и она кивает, умилённая возникшим перед ней образом.
Я рассказывал дальше.
Малышку Не любили даже мальчишки, те самые, что в этом возрасте представляют собой только суповой набор, приправленный трухой из карманов и ложкой шалостей, что плавает в бульоне их мозгов. Стоило Нелли с чего-нибудь захныкать, как тут же вокруг сплачивалась гвардия с ободранными кулаками и синяками на коленках, чуть запоздало появлялась другая компания, думая, что малышку обидела эта, первая. Последней, как правило, являлась воспитательница, хрустя вездеходными гусеницами-ляжками и вращая во все стороны пушки-руки, и раздавала оплеухи, чтобы залить водой готовящуюся вот-вот вспыхнуть гражданскую войну.
Какая она хорошенькая, восхищается Анна. Кутается в меховое одеяломехом вовнутрь, собираясь послушать тёплую историю.
Она была отличной. Только однажды пришла семья, которая захотела её забрать
Это же прекрасно!
и кто-то сказал ей, что семья эта, на самом деле, семейка людоедов. Что я поковырял в носу, пытаясь вспомнить подробности, что дома у них уже вовсю греется огромная сковородка. Поджаривается лук и чеснок.
И малышка, включив свою сирену, обнаружила, что осталась вдруг одна. Что никто не сбегается, чтобы её спасти, а только бросают неприязненные взгляды. С распухшим от плача лицом, не понимающую, отчего мир так внезапно поломался, её увёз родительский джип, а мы, ровесники, бежали ещё некоторое время следом, швыряядело было припозднившейся осеньюв заднее стекло гнилые яблоки.
Это ужасно, говорит Анна.
Я вспоминаю, и изнутри вновь поднимается тот дикий, жгучий, злорадный стыд, который чувствовал тогда каждый из нас.
Когда у кого-то появляются мама и папа, все остальные становятся злые.
Но почему? Я не понимаю, Анна кутается в своё овечье одеяло, подтыкая изнутри щели, куда просачивается прохладный ночной воздух. Это похоже на возню мыши-полёвки в своём гнезде. Я не понимаю. Они завидуют? Вы завидовали этой маленькой девочке?
Я не нахожу что ответить.
Каждый мечтал о собственных родителях, но не вслух, а втихую, уединяясь с набитой темнотой подушкой. Зарывался носом и позволял проплывать перед опущенными веками навеянные телевидением и сопливыми радиокнигами, неизменно плывущими на волнах национального радио в столовой по утрам, картины. Только так мы могли позволить себе немного расслабиться.
Со временемя не уверен, но я так думаюэта броня черствела, крепла, превращаясь в костяную рубашку, затягивая всё, до ушных раковин, до глаз и рта, что-то вроде скелета наружу. Окончательно выбираясь за стены приюта, ребята оставляли эту броню при себе. Им всем была дорога на песчаный карьер: больше никаких условий для заработка в городке не было. Мы, совсем ещё юнцы, во время своих вылазок в город видели возвращающихся с карьера рабочих, слышали громкую ругань. Казалось, даже язык их превратился в колючий, ребристый рыбий скелет. Они зависали допоздна в баре и расшвыривали своими тяжеленными ботинками (в которых песок скрипит всё времядаже в воскресенье!) пивные банки. И остаётся только гадать, есть ли за этой костяной оболочкой нежное мясо или нет.
Мы заглядывали в их окна. Влажные бессемейные землянки, нижние квартиры сырого общежития, где за немытым годами стеклом можно разглядеть разве что рваные занавески, подходящие в лучшем случае для сморкания, и не менее рваные простыни на неубранных кроватях. Такие экскурсии в собственное будущее подавляли нас не меньше, чем запах тяжелейшей работы и дыхание пыльных машин над беззубым ртом карьера.
Каждого преследовала под одеялом мечта, что кто-нибудьну хоть кто-нибудь! приедет и избавит его от этого будущего, даст ему шанс перелезть стену, куда неизменно упираются их рельсы, стену, всё яснее проступающую в тумане будущего. Каждый из нас люто ненавидел того, кому этот шанс представился. И я, наверное, не снёс бы груза той ненависти. Приобрести вместе с родными людьми целую коробку бывших друзей, с которыми росли на одной грядке, с которыми ссорились и мирились из-за великих для каждого малыша мелочейничего себе выбор.
Подозреваю, что ту коробку приходилось ставить на почётное место на полке каждому, кто нас покидал. Но, во всяком случае, там не было карьера.
Беспечно помахивая сковородкой, появился Аксель. Вместе с пакетом куриных яиц вручил утварь Анне. После этого поманил меня:
Пошли, я тебе кое-что покажу. Только накинь капюшон. И возьми с собой тостов. Идти придётся довольно далеко. А к тому времени как вернёмся, поспеет и яичница
Мы поднимаемся по небольшому склону. За руки хватаются мокрые кусты орешника, мешают нашему движению. Аксель идёт впереди, раздвигая перед собой кусты укутанной полой дождевика рукой, насвистывает песню Queen. Он шагает легко и размашисто, даже когда становится по-настоящему трудно: сапоги скользят по мокрой траве, словно по маслу.
Я стараюсь не отставать, хотя не совсем понимаю, куда и зачем мы идём. Было ощущение, что поднимаемся по невидимой лестнице прямо в чёрное небо. Штаны собрали с травы влагу и промокли до самых коленей, дождь мерзкими холодными пальцами скрёб затылок.
С шумом выпорхнула из кустов какая-то птица.
До вершины ещё довольно далеко, но Аксель поворачивается, машет мне рукой, мол, обернись, а сам присаживается на корточки и начинает набивать появившуюся откуда-то из цирковых закромов трубку отсыревшим табаком.
Наш цирк я нахожу глазами далеко не сразу. Вон тот огонёк, ближайший к склону. Или, может быть, те два чуть правее Их тут десятки. Будто смотришь издалека на новогоднюю ёлку.
Многие уже легли спать, говорит Аксель. Остальные смотрят телевизор. Что ещё делать в такой дождь, кроме как смотреть телевизор?
Откуда они все взялись? Мы с Мариной никого не видели. Мы прошли через весь город, но не увидели ни одного огонька во всём городе.
Не слишком-то правильно доверять всему, что видишь, верно? Аксель улыбается. Дождевик на нём не застёгнут, но это и не нужно: дождь почти прекратился. Под дождевиком виднеется рубашка, к воротнику прилипло несколько изумрудных перьев. Видно, перед тем как отвести меня на необычную экскурсию, он перебирал цирковые костюмы. Или тому, что не видишь.
Значит, монетки в шляпу тоже кидали не вы с Джагитом?
Я похож на того, кто будет бросать собственные деньги в этот колодец? возмутился Капитан. Там был господин с женой и двумя детьми. Такой, в ярком зелёном плаще. Похож на рыбака или на охотника. Ты не мог не слышать, как он хохочет. Точнее, грохочет как будто гром. Ты точно его слышал. Ещё один, которому ты едва не заехал в нос булавой. Думаю, если были все эти господа, могли быть и мальчишки-карманники.
Мышик на кого-то лаял, вспомнил я. Я видел бородатого мужчину в пальто точнее, думал, что видел. Рядом с лошадьми. Но он куда-то очень быстро исчез. Будто провалился сквозь землю. Хотел спросить, бывают ли в горах миражи или что-нибудь подобное.
Это Джагит. Просто кормил лошадей. В этом пальто многие принимают его за потустороннее существо.
А ещё ещё мы с Марой слышали голос, сказал я, чувствуя себя залипшей в меду мухой. Трава под ногами была необыкновенно скользкой, и я боялся двинуться, чтобы не полететь кубарем вниз. Из ниоткуда. Он рассказал нам про глиняных сов.
Капитан оставил моё последнее признание без комментариев.
Отдохнул? он раскурил трубку, прикрывая её от дождя ладонью. Идём дальше. Осталось совсем чуть-чуть.
Словно два хоббита, мы двинулись вперёд, туда, где чернели вдалеке кроны дубов.
Каждое лето сюда приезжают сотни туристов, дорогой рассказывал Аксель. В его руке иногда щёлкал фонарик, выхватывая из темноты опасные места, и в этих вспышках света я видел, как в его волосах серебрится паутина. Как ты думаешь, что происходит с героями книги, когда её никто не читает?
Я никак не ожидал такого вопроса, поэтому промолчал. Впрочем, Капитан справился и сам:
Их просто не существует. До тех пор, пока кто-нибудь снова не откроет эту книгу.
Я так и думал, сказал я. На самом деле, на это поле мои мысли не забредали никогда, но всё казалось довольно логичнымнасколько вообще может быть логичным разговор о частной жизни героев книг.
Но тут Аксель сказал неожиданное:
То же самое происходит с теми, кто забывает себя в служении другим людям. Когда ими никто не интересуется, их считай что и не существует. Актёры театра, актёры-ветераны, достаточно долго отслужившие на сцене, после выступления исчезают. Становятся частью декораций, которые разбирают и уносят в реквизитную. Они уже не могут существовать без чужого внимания.
Мы тоже артисты.
Верно, Акс рассмеялся, заботливо посветил мне под ноги фонариком. Но это высшая степень искусства. Мы её никогда не достигнем. Наша труппа колесит по миру не в поисках внимания зрителей, а для себя.
Он ткнул пальцем наверх холма, где уже, кажется, совсем рядом покачивали кронами, словно великаны царственными головами, ели.
Вон там, на вершине скалы, есть замок. Точнее, то, что от него осталось. Туристы приезжают сюда, чтобы в кои-то веки пройтись по руинам, не огороженным ленточками. Вон там была псарня, держали собак, а вон тампиршественная зала. Никто никогда не задумывается, зачем нужен замок посреди лесане по этой же тропинке, по которой мы сейчас идём, ехал кортеж барона! и с какой стати вообще, спрашивается, он такой маленький? На самом деле, здесь никогда не было замка.
Я ждал продолжения, оглядываясь через каждые десять шагов, чтобы удостовериться, что россыпь огоньков внизу никуда не исчезла. Загривок холма опустился к нашим ногам и явил в кольце кустарников и буйно разросшегося репейника вход в грот.
Ещё одна достопримечательность.
Возле чёрного провала горел фонарь, похожий среди мокрых листьев папоротника на гигантского светляка.
Туристы полагают, что это древнее святилище румынского божества. Можешь посмотреть вон там.
Он показал на латунную табличку, установленную прямо у входа. Я подошёл поближе и прочитал:
«Древнее святилище румынского божества».
И ниже:
«Проходите, пожалуйста, и соблюдайте тишину».
Мы прошли. Грот оказался довольно обширным и заставлял чувствовать себя комаром, проглоченным лягушкой. Здесь было так же сыро, как в лягушачьем зеве, только, пожалуй, немного уютнее за счёт лепившихся к стенам крошечных светильников. Под ногами зашуршал ворсом коврик.
Да не вытирай ты так ноги, это просто музейный экспонат.
Несмотря на тон Акселя, на его громкие, пренебрежительные шаги и бедную, практически топорную обстановку (в нашем уличном театре, несмотря на то, что декорации по большей части съела моль, всё было исполнено с куда большей любовью), я чувствовал трепет и чьё-то таинственное присутствие. Стол, очевидно, нужный здесь для продажи сувениров религиозного толка, подполз к самому входу, так что его не сразу можно было отличить от большой многоножки. Напротив, прямо на полу, расстелено что-то вроде почерневшего от старости матраса, рядомпара мисок и фарфоровая чашка с отколотой ручкой. Отодвинутая к самой стене электрическая конфорка на кривых ножках, такая старинная и покрытая таким слоем копоти, что казалось, её моли изготовить разве что в прошлом веке. Мраморные накладки на стенах кое-где чернели грубым растительным орнаментом. Редкий «шлёп!» падающих капель, да звуки наших с Акселем шагов были единственными звуками здесь.