Да и с годами Силемпи мягче стала. Мягкость эту Атнер быстро полюбил в ней, хоть и скучал порой по шутливым перепалкам, в которых все чаще проигрывал. Силемпи была словно река, которая в изменившихся берегах замедляла свой бег, разлилась по округе с тихими волнами взамен бурного потока на порогах. Беспокоило Атнера другое: вместе с мягкостью, спокойствием этим приходила к жене порой странная грусть.
Силемпи молчала в те дни, отвечала односложно и лишь по делу, остальные вопросы словно и не слышала и будто боялась чего-тоиз дома ни ногой. Соседи обеспокоенно спрашивали, не заболела ли, а Атнер все не знал, как из милой правду выудить.
А потом тоска исчезалаи снова улыбалась Силемпи.
Однажды вечером она улыбнулась грустно, закуталась в кафтан, поежившись от ветра, и просто сказала:
Боюсь, что уйти мне придется скоро, милый.
Будь вокруг гроза с молниямиАтнер бы и не заметил. Похолодел он от этих слов сильнее, чем от колючего осеннего ветра, согнувшего высокую траву почти к самой земле.
Не мил я тебе больше, похоже, а милым зовешь, качнул головой Атнер, едва ли свой голос слыша.
Силемпи беззвучно усмехнулась: Атнеру и смотреть не нужно было на нее, так хорошо знал.
Не дождешься ты того дня, когда немил мне станешь.
Почему же? подыграл ее шутке Атнер, не желая задавать нужные вопросы.
Люди столько не живут.
Они оба выдавили по улыбке и бросили взгляд на неспокойную ныне речку. Волны расходились под порывами ветра, осока клонилась к воде.
Тогда почему? прервал затянувшееся на пару щепок молчание Атнер. Погода негодовала; осень в этом году выдалась холодная, дождливая и хмурая: как утром встаешьтак мигом в серый и тоскливый день окунешься, хорошо, если не хлещет как из ведра.
Силемпи вздохнула тяжело, невесело. Тихо совсем, но Атнер и сквозь ветер услышал.
Вода зовет меня. Не первый год обратно требует, губы у нее скривились, черные глаза заблестели. Я держусь пока, мне здесь хорошо, с вами, но чувствую, что скоро Силемпи покачала головой, шмыгнула носом.
Атнер молча обнял ее, пытаясь укрыть от ветра. Будто и ветер в сговоре с рекой, будто может он подхватить Силемпи и унести от него в тот же миг. Силемпи в плечо ему лбом уткнулась, молча пальцами в рукав вцепилась, словно того же самого боялась.
Не грусти обо мне сильно, Атнер. Я где-то рядом буду, хоть выйти к тебе и не смогу уже. Сбереги только все, что вместе сделали.
Сберегу, сказал он твердо, а поцелуй на макушке мягкий оставил.
Река той осенью вышла из берегов, а потомбыстро наступили морозы, сковав воду льдом, и Силемпи выдохнула.
* * *
По песчаному пляжу бегали с визгом дети: один заводила додумался поливать товарищей из пластикового ведерка водой, и теперь у воды происходила нешуточная баталия. Похоже, кому-то прилетело лопаткой, поднялся детский плач, прибежали несколько женщинразнимать своих чад.
Силемпи поглядывала на берег издали, из-за буйков, чтобы ни один человек не заметил, что она не заурядная купальщица, решившая пощекотать нервы заплывом подальше в Волгу в последние теплые деньки этого лета.
Вутăш в столь людное место привело любопытство, но не к людям в целом, отнюдь. Она всем сердцем надеялась увидеть здесь конкретных людей и молила всех духов разом о том, чтобы они не передумали. В это шебутное время планы у людей так легко срывались, и чудом подслушанный в прошлый раз на пляже разговор не служил гарантией, что они действительно придут.
Сощурившись, Силемпи снова оглядела разрозненную толпу на берегу и наконец заметила тугие черные косички, бьющие по спине девчонку лет десяти.
Пришли.
Той осенью Силемпи не ушла, продержалась до заморозков, но потом пришла весна. Лед пошел трещинами, показалась черная вода, и потеряла она рассудок. Вышла к реке и без памяти обернулась течением подводным, второй раз утопленницей став.
Не сразу смогла она в памяти свою прежнюю жизнь воскресить, но так отчаянно цеплялась за воспоминания, как вода утекавшие, что успела еще на семью посмотреть, на Атнера своего.
Время уносило людей бурным потоком, и Силемпи оставалось только наблюдать за их уходомиздалека, посреди волн прячась, но хоть так.
Девчонка с толстыми косичками с помощью матери стянула ситцевый сарафан и в аляповатом купальнике с рыбками подбежала к кромке воды. Остановилась, едва ноги намочила, пятки в песок провалились. Заглянула в воду черными глазамина миг замерла испуганно, что-то почуяв.
Силемпи напряглась. Вода звала девочку к себенесильно, просто приглашала, но вутăш не в первый раз боялась, что однажды зов воды станет настойчивым, беспрекословным и беспощадно заберет кого-то из ее детей к себе.
И не в последний раз. Оттого Силемпи и не спускала с них взгляда у воды, оттого и молчаливой тенью оберегала всех своих детей, надеясь помешать воде забрать их.
Сильнее всего Силемпи боялась, что однажды шыв амăшĕ все же возьмет верх и украдет кого-то: эту ли девочку, ее ли мать, тетю или будущих дочь или сынана дно, навеки заперев в подводном царстве. Вутăш гнала эти мысли, успокаивала себя тем, что столько поколений сменилось, столько крови намешалось, что уже и не найти концов, но всегда видела в толпе тех, кого могла назвать своими детьми. Чуяла их безошибочно. А значит, чуяла их и вода.
И вутăш точно знала: вода всегда заберет свое.
Ольга Раудина«Белые цветы»
Её шаги он слышит ещё до того, как она появляется на пороге. Мягкие, будто плывёт по воздуху, осторожные: наступишь не тудаи сгинешь. Шаги под шелест белой ткани. Ткань струится, пропитывается пылью деревянного пола, скрывает под длинными рукавами тонкие запястья.
Ткань должна была быть красной.
* * *
Я нашёл её в лесу, когда первый раз пошёл один искать ягоды, грибы, а лучше след кабана или хотя бы зайца. Крапива кусала коленки, сухая трава предательски хрустела под ступнями. Несмотря на жар и палящее солнце, здесь ещё было прохладно, пахло сырыми листьями и мокрой землёй. Я представлял, как возвращаюсь домой с добычей. Ноги вели меня сами. Знакомый лес редко заводил в чужие чащи.
Но вдруг поставил подножкукорень, уродливо высунувший из-под земли свой хребет. Перед глазами мелькнули редкие кусты и улетели вверх. Тело падало вниз. Я уже видел, как выкачусь в ягодный ковёр, а липкий сладкий сок окрасит в алый руки и останется несмываемыми пятнами на одежде.
Я выкатился прямо к её ногам, исцарапанным, прикрытым подолом с оборванными краями. Рубаха была старая, желтоватая, в свежих розовых разводах. Девочкачумазая и спокойная, в облаке спутанных каштановых волос. Она смотрела на меня часто моргая, а потом протянула на крохотной ладони спелую ягоду.
Кто ты?
Звук моего голоса как будто её обрадовал. Она изогнула брови, чуть наклонилась вперёд и приоткрыла рот. На губах блестел земляничный сок. И на щеках. И на тонких пальцах, которыми она вдруг больно ткнула меня в лоб.
А ты кто? Живой!
Я потёр лоб. На ладони остался липкий красный сок.
* * *
Тонкой свечой она вырастает на пороге. Белая ткань собрана тесьмой на груди, расшита золотыми нитками на лифе, спущена волнами от пояса по круглым бёдрам к маленьким ступням. В прорезях длинных рукавов, сливающихся с подолом в волны белых складок, иногда мелькают покрытые мурашками запястья. Ей холодно. Ей больно. Ей страшно. Может быть, первый раз в жизни.
Мне тоже страшно.
* * *
Бабушка принялась ругать меня сразу, едва мы переступили порог. Мама бросилась искать чистую рубашку, растерянный отецво двор, топить баню и приводить мысли в порядок. А бабушка тут же выскочила в сени, зацепив меня под мышку, и принялась разъярённо шептать. Я долго не мог разобрать слов в горячем и быстром потоке. Морщился от кислого дыхания, от её хватки, настолько сильной и цепкой, что ломкие ногти впились в моё плечо. Мучительно соображал: в чём провинился, какую беду навлёк на наш род?
Мне запомнился только конец бабушкиной речии то лишь потому, что я разозлился. Я чувствовал себя героем и спасителем. А бабушка сказала, что я зря забрал девочку из леса.
Мне было семь. Я не знал ещё, что её внезапная злостьформа жалости, а за тихим горячим шёпотом прячутся слёзы.
Теперь я вырос. Я различаю гнев и страх. Я знаю, что бабушка желала добра; что мама перешивала свои сохранённые на память в обход запретам девичьи рубахи; что отец со двора прямо в самую чащу увёл козлёнка. Детёныш жалобно блеял, когда его отрывали от матери. Совсем ещё маленький, не поживший и месяца, но упёртый. Отец заколол его на земляничной поляне и три ночи без сна сидел на крыльце: боялся, что духи придут за девочкой.
Но девочка осталась. Получила две рубахи, плетёные лапоточки, одну из материных лент и имя, совсем ей не подходящее. Оно звучало слишком наивно и просто, слишком обычно для дочери леса. Поэтому я зову её Ярой. Просто Ярой.
Когда я первый раз произнёс это, она постучала по моему лбу костяшками пальцев, а потом привыкла.
* * *
Я повторяю имя снова и снова. Громко, мысленно. Слова царапают горло, рвутся с приоткрытых губ, и приходится сжать челюсти, чтобы молчать.
Яра, прошу, вернись домой.
* * *
Мама принялась воспитывать лесную девочку. Вместе они готовили, убирали, а по вечерам пытались заплетать косы. Яра училась быстро. Всему, кроме перетягивания волос тугими жгутами алой ленты. Этими только этимона злила маму. А ещё злила соседей, потому что быстро работала, ходила простоволосой, собирала больше ягод и грибов, чем кто-либо в деревне. Злила соседских детей, потому что не хотела с ними играть. Злила меня, потому что часто била глиняную посуду, первой находила заячьи следы и всегда меня защищала. Даже когда я выпил кувшин молока, своровав у собственной семьи.
Яра сказала, что разлила. Случайно. Ненароком. Наказывайте, раз заслужила.
В тот вечер я, обиженный, сидел на крыльце, строгал деревяшку и чувствовал себя разбойникомсильным, свободным, взрослым и никому не нужным. Ненужным, а значит находящимся не на своём месте. И решил уйти. Собрать котомку, уйти в лес, скитаться, потом поймать лешего или, может, чужака. Привести в деревню: вот, пожалуйста, это я его поймал, а вы сидели со своим молоком.
Я услышал босоногое шлёпанье по деревянному полу. Появилась Яра. Одёргивая рубаху, села рядом на крыльцо и молча протянула веточку земляники.
* * *
Белая ткань соскальзывает с последней ступеньки. Голые ступни касаются землиещё тёплой, шершавой, но теперь чужой. Она уже отпустила свою дочь, намного раньше, чем её отпустили мы.
Я старательно прячу взгляд, но всё же выхватываю слепящий белый подол. Смотрю на него искоса, будто бы неохотно, чувствую, как в каждой частичке тела расцветает трескучее пламя, как оно собирается в круг и разгорается сотнями солнц. Смотрю на крошечные пальцы, выскальзывающие из-под подола на несколько мгновений. На бёдра, скрытые сарафаном, на слишком тонкую талию. На грудь, на открытые, в обход обычаев и традиций, ключицы и плечи.
* * *
Бабушка умирала медленно и тихо. Мы сидели у её кровати по очереди, забывая на время о домашних делах. После отца приходила мама, после материЯра, а потом я. Когда я зашёл в дом в последний вечер, сухая рука с обвисшей складками кожей покоилась на голове Яры, низко склонившейся над впалой грудью.
Знакомый горячий шёпот:
Красивая выросла наша девочка, правда? Тощая только, не откормили.
Я подошёл ближе. В полумраке комнаты бабушкино лицо было совсем серым и неподвижным. Она лежала под полупрозрачной синей простынёй, под которой тёмным силуэтом вырисовывался её скелетвсё, что осталось от некогда сильного тучного тела.
Бабушка впервые назвала Яру по имени и попросила её принести воды. Я успел заметить, какими прозрачными и влажными стали зелёные глаза Яры, когда она уходила. Без её жёлтого сарафана в комнате стало совсем бесцветно и пусто.
Она красивая, наша Яра. Красота погубит её. Красота всегда губит.
Бабушка умерла ночью, во сне, не выпуская из холодной мягкой ладони земляничные листья.
* * *
Первый цветок расцветает в каштановых волосах Яры. Розовый цветок сереборника от князька, скалящего зубы в противной улыбке. Он сватался к Яре прошлой весной, но получил отказ, который не принял. Он продолжил преследовать её, караулил в поле и у колодца. А потом его сбросила лошадь. Ускакала в деревню, оставив хозяина одного в лесу, неприветливом и чужом, до самой полуночи. Когда он вернулся, то объявил Яру колдуньей. Она только рассмеялась, выйдя на крыльцо с ушатом помоев.
Сереборник колется, олух. А ты приколол его к самой щеке.
* * *
Когда объявили сбор на капище, я не думал, что это серьёзно. Пошёл туда с поля, в мокрой рубахедумал, быстро вернусь домой. Когда сказали, что пробуждается Змей, я не поверил. Когда начали называть имена, прислушался. Когда назвали Ярудаже не по имени, просто указали на семью, я понял, что всё пропало.
Красивая! Понравится Змею.
Тонковата, тростинка, зато личико какое
Он надолго уснёт.
Всё равно не наша она, лесная
Когда я бежал домой по плывущей перед глазами дороге, мне казалось, что завтра мир закончится. Его просто не будетчёрная пустота, растёкшаяся под чертогом богов по какой-то случайности, ошибке, судьбоносной неточности.
Дома уже было пусто и темно.
Яру я нашёл в лесу.
* * *
В волосах расцветают всё новые цветы: купальница, колокольчик, горстка незабудок, кашка. Я сжимаю в кулаке букет крошечных белых звёздочек, похожих на цветущую землянику.
Когда она приближается ко мне, я чувствую её тёплый сладковатый запах. И поднимаю взгляд.
* * *
Твоя красота спасёт нас.
Слова князя передала мне мать. Я не хотел оставлять Яру одну после того, как нашёл её в лесу. Снова на земляничной поляне, в зелени которой уже растворились последние алые ягодки. На её коленях рассыпались полевые цветы. Она пыталась сплести их вместе, но стебли то ломались, то выскальзывали из объятий друг друга. Увидев меня, она разозлилась. Потом только сказала, что училась плести венок на Купалу. Никогда не ходила на праздник. А в этом году решилась.
Но тогда, на поляне, она принялась чертить меня, ругать на чем стоит свет, и, когда я упал на колени рядом с ней, хотела по привычке ткнуть в лоб. Я успел перехватить её руку. Обнял порывистовпервые за столько лети отчётливо ощутил её земляничный запах. Мне казалось тогда, что если сидеть вот так, положив мозолистые большие ладони на тонкую талию и спрятав её лицо где-то между моими плечом и грудью, то удастся спрятать её от всего мира. От людей. От князя. От Змея.
«Красота спасёт».
Когда мы с отцом вернулись домой, мать плакала. Яра молча сидела рядом, гладила её по спине одинаковыми отрывистыми движениями и смотрела в одну точку. Когда мы вошли, она быстро выбежала из дома и вернулась только затемно, с полевым букетом, красными пятками от последних переспелых ягод и грязными разводами на щеках.
* * *
Я вижу разводы сейчас, прозрачные, влажные и солёные. Недавние слёзы дымкой растеклись по лицу, оставив едва заметный след. Я почти не вижу их тусклого блеска. Я вижу зелёные глаза, которые она старательно скрывает за опущенными веками.
Когда она подходит ко мне, то по-прежнему прячет взгляд.
Мне хочется, нестерпимо хочется увидеть своё отражение в чёрных зрачках. Хочется прочитать в них просьбу, разрешение или что-то похожее на него. Тогда я сорвусь. Я больше не буду глубоко дышать, чтобы успокоить пылающее в груди солнце, не буду сжимать до боли, до смятых лепестков белые звездочки, похожие на земляничные цветы. Тогда спасу. Тогда разом закончу это медленное умирание, которое зовут обрядом. Наше общее умирание.
Но она на меня не смотрит. Молча ждёт, когда я отдам ей цветоксимвол покорности Змею, который мы преподносим ему вместе с самой красивой девушкой поселения.
* * *
Обряд назначили на третий день после сбора на капище, наших объятий на земляничной поляне и ночных рыданий, которые она не могла позволить себе днём и из-за которых я не мог уснуть.
Утром Яра заявила, что готова. Сказала, что это судьба, что так было решено и она не будет противиться. Погрузилась в хозяйство, будто ничего не произошло. По-прежнему помогала матери утром, днём шила себе рубашкубросила шить свадебный алый, заменив на погребальный белый, а вечером уходила в лес. Одна, сколько бы я ни пытался идти за ней. Просто растворялась в чаще, и я надеялся, что она не вернётся. Спрячется там, в родном лесу, и сможет избежать смерти. Хотел этого и бесконечно боялся.