Тайминг давал Капе еще три-четыре месяца, не большеона слишком поздно обратилась в клинику; но обычно все ее карманные простуды проходили сами без лишних расходов: лакрица, ромашка, кипяток с куркумой.
Страховки у Капы не было, у ее родителей тоже не было страховки. Точнее, страховка у Капы была только на зубы, но, как назло, зубы у нее были чугунные и непробиваемые, как религиозные фанатики: Капа на спор открывала с пол-укуса бутылки пива, раскалывала подружкам жгучие йодистые грецкие орехи прямо с дерева, растертые об асфальт в ржавую кровь; во время рисования грызла раритетные эвкалиптовые и секвойные карандаши с такой разрушительной страстью, что одноклассницы, перекатывая в пальцах колкую щепу, нежно называли ее принцессой-бобром, после чего она окончательно притворилась, что ее странное, капающее на кафель, как кровь, имя взялось из традиционных святок индейцев Сиу и обозначает именно что бобриную принцессу: проще объяснять, чем эту нелепую мамину легенду, которую она тоже помнила, которую она тоже помнила.
Мама и правда повела себя нелепо; она несколько дней плакала и обвиняла Капу в том, что та, вероятно, тайком курила по нескольку пачек сигарет в день, вот и довела себя до такого состояния. Капа никогда не курила (пару раз в режиме развития силы воли пыталась начать курить, чтобы потом привязаться и триумфально броситьее одноклассницы вечно бросали то пить, то курить, то мальчиков, и только Капа не была ни к чему привязана в той степени, чтобы накачать мускул воли на энергии осознанного отказа); она открывала в ноутбуке десятки вкладок и кричала, чтобы мама срочно прекратила жевать сопли и посмотрела статистикуэкология, шипела она, всхлипывая, как зимняя батарея, запредельно грязный воздух, смотри, что тут с возрастом вырисовывается по раку легких, это неизбежно, кому-то не повезло, и не повезло именно мне, это все чертово производство, чертовы города, мы же могли уехать все вместе в деревню, когда папа в прошлый раз потерял работу, и что?
И то, что тебе в школу надо было ходить хорошую, чтобы потом работу получить нормальную! возмутилась мама.
Ну и что в итоге, вот где твоя работа! Капа выдернула из ноутбука и швырнула в маму и ее возмущение флешку с пылающими картами своих смертных костров, скопированных с компьютера в клинике. Тут вся работа твоя! Дебилы вы оба, столько денег в школу вбухали, вам же ничего не вернут теперь, вы всегда все не так делали!
Флешка почему-то упала маме в карман халата, и все время, пока Капа кричала, она надеялась услышать ее разрушительный, прощальный стук о кафель. Но это был еще не кафель. До кафеля было еще далеко. Капа понимала, что придется со всем прощаться, пока не настало это зимнее вечное мгновение кафеля, но мама отказывалась прощаться, она, кажется, вообще отказывалась понимать, что Капа все, а Капа была все.
Мама кричала каждый день. Отец сказал, что переедет пожить к брату, потому что выдерживать это нет сил, мама тут же подала на отца в суд (в ней обнаружилось удивительно много энергии, но не той, что нужно), но суд назначили только через полгода, и мама подумала, что если судебный процесс не совпадает с Капиным таймингом, в нем нет смысла, поэтому отозвала заявление, потеряв на этом всем ползарплаты.
Отцу было словно стыдно, будто не у Капы, а у него самого нашли болезньпричем болезнь самую неловкую, самую позорную в мире. Он часами сидел в Капиной комнатке на ее желтом медвежьем диванчике и, будто не замечая, что та принципиально восседает за столом в огромных наушниках, многословно и смущенно просил прощения за то, что не смог наладить свой бизнес десять лет назад, что продал пакет акций этому мудаку Штильмеру; за то, что купил на эти деньги магазин с протекающими стенами, даже не крышей, как ни странно, а именно стенами, которые текли черно-красной тягучей, как вишневое гнилое желе, болезненной плесенью; что так и не смог купить Капе хорошую страховку, хотя прекрасно знал, что экология ни к черту и все болеют, но вот на что-то надеялся, ведь у него здоровье крепкое, и у мамы ничего, и бабушка вот держалась, и вот купил же зубы, исправно выплачивал зубы все 16 лет, даже когда зубов еще не было и все они прятались внутри мягкой, трепетной Капиной улыбчивой десны (отец начал пересматривать детские фото веселой беззаботной Капы, видимо, переживал). Капа молча слушала музыку, пока слова отца текли по проводам наушников вниз в ледяную землю, и у нее от обиды болели, словно полон рот хрустящего снега, все ее идеальные зубы, в которых за все годы ее до невозможного короткой жизни ни разу не возникло хоть какого-то завалящего кариеса. Капа даже не знала, как этот кариес лечат. Отец отдавал на страховку больше денег, чем уходило у всей семьи на еду, и она ни разу ей не воспользовалась. Зубы заломило еще сильнее: отец Капы был неудачник, и ей было невыносимо больно понимать, что она, видимо, унаследовала все эти его черты и ей, вероятно, и не стоит жить дальше. Природа отлично нас отфильтровала, подумала Капа. Как все мудро устроено.
Если бы отец Капы смог зарабатывать хотя бы на самую основную страховку (такие были у трети ее одноклассниковполучается, как-то выкручивались их родители?), Капа могла бы получать лечение и химиотерапию целый годобычно этого хватало на почти пятилетнюю ремиссию, которой Капе хватило быона уверена! на то, чтобы найти отличную работу (не то, что у этих неудачников!) и заработать на еще один курс терапии. Ее двоюродная тетка Роза таким образом протянула добрых пятнадцать лет после смертельного диагноза, теперь очень хорошая химиотерапия, всегда на пять лет хватает, а за пять лет и образование можно нормальное получить, и работу найти нормальную, и может быть даже на хорошую страховку заработать. Все нормально было бы.
Хорошая страховка (такой не было ни у кого в их классе и, пожалуй, во всей школе) давала возможность полностью вылечиться какой-то особенной технологией облучения, где были задействованы те неясные еще (не еще, а уже навсегда, поправила себя холодно и мрачно) законы физики, которые они будут проходить только в одиннадцатом, ненужном теперь ей даже в качестве мысли и подозрения, пустом чужом классе.
Вообще не надо было детей заводить, сказала Капа в ответ на неслышную ей очередную папину фразу (он продолжал что-то шамански бубнить, раскачиваясь на желтом диванчике с фотоальбомом в бледных руках) и сделала музыку погромче, потому что звук ее собственного голоса ее неожиданно разозлил. Экран ноутбука был весь забрызган мелкой звездной пылью из ненавистных теперь Капе легких. Капа хотела его протереть, но потом капризно подумала, ну и ладно, все равно умирать.
Смерть ее не пугала, возможно, оттого, что в шестнадцать лет человек к ней намного ближе с того конца (именно так она сама себе объяснила свою надменную холодность в отношении расписанного в клинике сценария, включающего в себя непременную смертную муку распада, подразумевающую как минимум месяц жизни на сомнительных, разрушающих восприятие таблетках) пугала, скорей, необходимость оставлять еще не до конца осмысленное и осознанное; тело ее будто не понимало до конца, с чем и как именно оно связано, чтобы направить текучие импульсы паники по поводу грядущей драмы разрыва в нужные нежные нервы. Или это стадия отрицания, подумала Капа. Смертьэто как уйти в ту же дверь, из которой ты пришел, только вперед, а не назад; весь этот ритуал представлялся ей хитроумным пересечением комнаты с единственной дверью насквозь и вдольтак, чтобы выйти именно из той двери, через которую когда-то пришлось войти. Страшного в этом не было ровным счетом ничего; обидногода, обидного было много.
Капа вела дневники с двенадцати лет. Ей стало невыносимо обидно, что мама их потом, наверное, прочитает.
Еще обиднее ей стало, когда выяснилось, что мама, оказывается, читала их регулярно: все это она вывалила ей, как неукротимую кровавую тошноту (у Капы пару раз случалась такая), прямо за завтраком, и Капа почувствовала, что сейчас ее солнечная яичница прямиком окажется в кофейной чашке, смешиваясь со звездной пылью и кокаином, который она мысленно нюхала, захлебываясь мечтами о недоступном, вот уже третьи сутки, размышляя о том, чего из прочитанного в любимых книгах в своей крошечной жизни она так и не попробовала.
Кокаин, как можно было такое писать, что за бред? кричала мама. Секс, ну какой секс, господи, у тебя уже даже там теперь метастазы поразбухали всюду, никакого секса, ты хочешь нас просто добить под конец совсем, что ли, ничего в этом сексе нет, боль одна, страдание одно, вот он, наш секс семнадцатилетней давности душу всю разрывает, и кому это надо? Кому?
Капу мутило. Она никогда не говорила с родителями о сексе, и именно в данной ситуации такой разговор показался ей максимально невозможным.
Зачем ты читала мой дневник? хотела сказать она, но слова выталкивались у нее из горла лающим и таким привычным, что почти беззвучным кашлем, заглушающим, к счастью, мамины стенания.
И вот про такой бред пишет, а о сигаретах ни слова же, и поэтому понятно, что знала, что я это читаю, и почему это я виновата, ну что значит личное, Дима, что ты такое говоришь, где личное, она скрывала там, что курит по пачке в день, это она назло мне такой дневник писала, ясно же, все специально, все всегда нам назло делала, и вот получила.
Я все-таки, наверное, уеду, пробормотал отец, но эти слова утонули в очередном возмущенном раскате Капиного кашля о том, что мама совсем стыд потеряла.
И даже невозможно серьезно с вами поговорить, этот уезжает, та умирает, упрямые как сволочи, одинаковые оба совершенно, что ты, что отец твой, бормотала мама, как это все можно оставлять, сама подумай, неужели тебе этого всего не жалко? Ты же писала про алмазную траву утром на даче, помнишь, как вы с Катей утром ловили сонных уток в пруду и несли их потом в дом кормить вчерашними рыбками, и стихи у тебя там были такие хорошие, это невозможно тяжело оставлять же, ты же такой человек, у тебя же дар, у тебя талант, может быть, вдруг ты писателем станешь, а мы все это упустим и похороним, ты нас в гроб загнать хочешь? В гроб?
На слове «гроб» Капа перестала мешать кофе ложечкой и подняла глаза. Все-таки оказалось, что такие актуальные вопросы, как гроб, ее интересуют даже в пылу возмущения маминой бесцеремонностью.
Мама продолжала говорить. Выяснилось, что с самого утра она пытается сказать что-то важное.
Оказалось, что какие-то мамины знакомые на службе умудрились дать ей контакты людей, занимающихся пересадкой, и мама каким-то образом передала им документы Капы, и маме написали, что Капа вполне подходит и ей можно сделать пересадку.
Капа не сразу поняла, что речь о пересадке, так она была возмущена тем, как ловко, словно запуская когтистые свои ацетоновые руки в Капины разросшиеся младенческой новой тканью смерти легкие и царапая там все, что боролось и втаскивало в себя дурацкий этот помойный воздух, мама влезла в ее текстовое святилище, ее тщательно приклеенные к изнанке столешницы синие тетради.
Про пересадку она, конечно, читала и что-то слышала. В их школе был мальчик, которому ее делали. Одноклассники, общавшиеся с ним, утверждали, что мальчик почти не изменился, только девочку свою забыл полностьювообще не узнавал ее никогда, даже после того, как заново знакомился.
Вы не подумали, как я после этого буду жить? заорала она, представив, что ей придется каждый раз заново знакомиться с Максом.
А про нас ты подумала? Как нам жить дальше?
Оказалось, что родители положили на нее всю жизнь, те же зубы, например, а она хочет все это вышвырнуть и бодрым шагом спуститься в муниципальный могильник.
Мама бегом внесла в столовую ее детские фотографии, показывала, махала руками: вот тут, тут и тут. Давай, ну давай же, пока есть возможность, это работает только до 17 лет, даже повезло, что ты именно сейчас заболела.
Капа знала, что пересадку иногда делают богатые и очень старые люди, у которых есть деньги на это непонятное облучение из недоступной физики, но нет времени, чтобы воспользоваться результатом. Тогда они оплачивают операцию смертельно заболевшему ребенку или подросткуи могут жить дальше, и ребенок тоже живет дальше. Считалось, что лучше, если это совсем маленький ребеноктогда обычно все соглашаются без вопросов, особенно если ребенок еще не разговаривает и толком не понятно, кто он и кем станет. Но здесь же целая жизнь, разве шестнадцать лет не жизнь?
Капа понимала, что ребенок после такой операции окончательно излечивается, живет долго-долго и не болеет, только душа там не его собственная, а того человека, который оплатил пересадку, какой-нибудь богатой вздорной старухи дряхлая опытная душа. Можно получить возможность не умереть физическино куда девать ее личный духовный опыт? Капа была уверена, что у нее все-таки был какой-никакой опыт. Кроме секса и кокаина, разумеется. Было бы неприятно забыть обо всем навсегда. Из груди, как поезд, наружу со свистом покатил многовагонный кипучий кашель отрицания и отказа.
Память остается, настаивала мама. Я читала, мне рассказывали. Все остается, как было. Только душа другая. Но ты даже не заметишь, может, что она другая, душа вообще еще недостаточно изучена, просто известно, что она есть и ее можно пересаживать, но что именно в ней содержится, какая разница, может быть, ничего важного. Обычно никто не замечает! Ты же учишься, ты же читаешь всякое, ты писала в дневнике про единство сознания и души, помнишь? Да это фикция вообще, это разные вещи, это туда, то сюда, главное человек, вот ты наш человек и ты нам важнее всего как человек, ты наша дочь, ты наша кровь, ты эгоист, вот ты всегда была эгоист и не понимала нас!
(Капу наконец-то тихо стошнило розовой мокротой в кофейную чашечку, от фарфоровой кромки которой захотелось с бодрым хрустом откусить ломоть единственной идеально здоровой частью ее тела: какого хрена она цитирует ее дневник? Это же личное, личное, личное, вот дура же, дура, дура, ненавижу, ненавижу, умру).
Может, и нет ничего, это все придумали, чтобы как-то оправданно все было, какая душа, где душа, нет ничего, ты сама не чувствуешь разве, с угрюмой нежностью посмотрела на нее мама. Все говорят, что этим богатым старухам нужна иллюзия, что они не умирают на самом деле, им так проще, ну и если душа все-таки есть, у нее потом, может, все отлично, благотворительность, перед смертью ценой всего своего состояния ребеночка спасли.
Капа знала, что те, кто заказывает пересадку, добровольно отказываются от всего, что у них естьтакая цена, всегда фиксированная и неопределенная. Потом они полностью проживают жизнь того человека, в которого была пересадкано не имеют доступа к своей прошлой жизни: связям, работе, фондамда и не помнят о ней ничего. Проживают еще одну жизнь совершенно никчемную, со злостью подумала она, полунищую, с этой зубной страховкой, зачем им это нужно.
Ты все будешь помнить, сказала мама. Я читала буклеты, там гарантируют.
Капа снова вспомнила мальчика из школы, которому делали пересадку.
Не все, сказала она, вот у нас один мальчик свою девушку забыл.
Это он выпендривается, сказала мама. Я знаю его родителей, я на собрание родительское ходила. Просто девушка противная, змея липучая, достала его, вот он и придумал, что забыл.
Капа заметила, что отец где-то посередине разговора вышел из комнаты.
Я подумаю, сказала она, осторожно относя фарфоровую чашку в мойку.
Ты не должна думать, сказала мама. Ты вообще не в том возрасте, чтобы думать. Ты должна о нас подумать: мы родили тебя, растили, мы все отдавали только тебе, ни минуты не жили для себя, и ты хочешь это все выбросить, швырнуть нам в лицо, мол, не надо, заберите? Хочешь, чтобы мы тебя хоронили? Ты думаешь вообще, как мы будем жить? Ты понимаешь, что все, что наша жизнь кончится? У тебя есть хоть какое-то к нам, не знаю, сочувствие, уважение там, не знаю, я понимаю, что ты нас ненавидишь, но какое-то человеческое сочувствие должно быть? Благодарность должна быть за все, что мы ради тебя оставили, чтобы ты нормально жила?
Спасибо, сказала Капа и вышла в свою комнату. Было очень вкусно, спасибо.
Всю ближайшую неделю мама врывалась в Капину комнату, как черный ворон (именно такой ее представляла Капаогромный, зубастый черный и лживый ворон, сражающийся с таким же огромным беззубым белым бескостным вороном ее смерти, отвратительной, но честной и ее личнойа у нее, как она понимала, ничего личного нет и быть не может), и вещала невермором угроз и причитаний о том, что это, конечно, Капино личное право умереть, но она обязана при этом подумать и о родителях и не разрушать свое тело, которое они ей в муках и страданиях подарили, и если оно ей так не нужно и не важно, пусть кто-то другой в нем поживет, какая ей будет разница, ее все равно не будет, это как донорство, но даже благороднее. Заметив, что Капа все-таки задумывается о перерождении и прочих вещах, связанных с зыбкой текучестью неопределимого и тревожащего ее сияющего вещества души, мама лебезила и жалко улыбалась, объясняя Капе, как ей дальше будет легко и хорошо, если она предоставит свое ненужное ей тело человеку, которому действительно надокоторый готов быть шестнадцатилетней девочкой, уважать своих родителей и никогда им не перечить, учиться, думать о своем будущем и не писать эти гадости про зубы и кокаин.