Но доктор, покончив с осмотром, сказал что-то очень неопределенное и в этом неопределенном хотя и не было приговора,не было ничего и утешительного.
И, прописав несколько рецептов, доктор ушел, пообещав зайти еще.
III.
В первые дни, однако, Стахова надежда еще не оставляла и он все ждал, что вот-вот что-то сделается с ним неожиданно во сне, и он откроет однажды утром глаза и болезни не станет, и все будет по-прежнему.
И оттого, что он надеялся так и ждал, ему нравилось делать вид, что он умирает и говорить с Грушенькой о своей смерти.
Он лежал, укутанный по подбородок одеялом и глубоко запрятав голову в подушки, так что Грушенька видела одни его светлые, насмешливые и злые, скучающие глаза.
Такие-то дела, Груша,говорил он,не стало жизни!.. Тебе, чай, и не снилось, что это может случиться так, вдруг, а оно вот никого не спросилось, подступило и капут!.. Сколько ты за это одних свечей разным угодникам поставишь?..
Глаза его суживались, он пристально, с кривой усмешкой, вглядывался ей в лицо, потом вздыхал:
Бессловесная ты... Кроткая и бессловесная!.. Я так думаю, что ты еще, пожалуй, заплачешь, как помру!.. Я вот смотрю на тебя и все думаю, что, может, вся жизнь твоя другая была бы, коли б ты была не такой... Потому что кротких и бессловесных всегда мучить хочется... Верно тебе говорю... В детстве я собачку такую имел, вроде тебя, тоже тихую и безгласную...
Бывало, только цыкнешь на нее, даже только подойдешь, а она уж на спинку опрокинется, лапочками дрыгает, хвостиком виляет... Стегал я ее тоненьким ремешком по животу и частенько долго стегал, а у нее только глаза нальются слезами, но укуситьни за что не укусит... Точь-в-точь, как ты... Н-да... Не сладка, поди, жизнь твоя была со мной?... Да уж сам понимаючто говорить!.. А вот не пляшешь же ты, что умираю!..
Вот какая ты, Грушенька!..
Да ведь и то сказать,добавлял он, помолчав,и моя жизнь была не слаще... Разочти-ка... Сузила ты для меня ее, Грушенька, жизньто и тащился я с тобой, как с тяжелым ядром на ноге... Не хочу грешить и лгатьне любил я тебя!.. М-да... Слышал я, что к тебе вот опять странники ходить стали, шепчешься ты с ними, на вериги их, выпучив глаза, смотришь... А я, ведь, пожалуй, почище твоих странников выйду, потому что таких вериг, как я, никто бы из них на себя не взвалил... Так-то оно... Ну, пошла, надоела!..
Ум у Грушеньки оставался первобытным, темным и суеверным, и иногда ночью, во время припадков удушья, Стахов будил ее и, когда припадок проходил, начинал ее пугать, как пугают детей, и наслаждался ее страхом.
Он приподымался вдруг на локте, дико глядел в темноту за окном и спрашивал:
Что это?.. Кто это звонит?.. Слышишь звон?..
Грушенька бледнела.
Это по мне... По мою душу!.. Иди, беги, чтоб перестали... Беги!..
Перепуганная насмерть, Грушенька подымалась, дрожа и, сама не зная для чего, делала шаг к двери.
Он схватывал ее за руку.
Стой... Куда пошла?
И с ненавистью принимался глядеть на нее.
Куда шла, блаженная? О чем думала, когда шла?
Слышала ты звон?
Н-не...
А коли «не», то к чему шла?.. Я, может, целый час лежал и все думал, чем бы тебя попугать... А ты сразу и пошла... Теперь уж вижу, что ты и впрямь в мою смерть веришь и ищешь ее!..
А через десять минут он уверял ее с вытаращенными глазами, что видит за окном что-то белое, что это смерть за ним пришла, и хрипло кричал, что он не хочет умирать, что нужно прогнать смерть, и щипал Грушеньку за то, что она не двигалась с места.
Он рисовал план ада и показывал ей там уголок, который ему отведут. Потом садился в угол постели и нахлобучивал себе подушку па голову.
Я уже умер,мрачно говорил он,и смотрю на тебя теперь с того света!..
И кричал громовым голосом:
Покайся, окаянная!
Грушенька дрожала.
Несмотря на то, что болезнь шла вперед гигантскими шагами, несмотря на то, что удушье мучило Стахова все сильнее, и он каждые полчаса требовал подушку с кислородом, во время коротеньких промежутков он мучился тем, что должен лежать, прикованный к постели, мучился своей бездеятельностыо, тоской и скукой, и придумывал все новые и новые жестокие забавы.
Раз он подозвал Грушеньку к постели и, глядя на нее мутно и без выражения, как ослепший, стал испуганно бормотать, беспомощно поводя по воздуху руками:
Где ты, Грушенька?.. Я тебя не вижу!..
Он трогал руками ее лицо, больно мял щеки, нос, уши и все спрашивал:
Где же ты?... Где ты?
Он впился отросшими ногтями ей в руку так, что у нее выступила кровь.
Где же ты?..
В другой раз он сумрачно сказал ей:
Ежели ты думаешь, что как я умрутак тебе настанет свобода,не думай!.. Я, брат, тебя и потом не оставлю... Ни за что... Я уж придумал...
Что?пролепетала она, глядя на него во все глаза.
Ходить к тебе буду!весело и возбужденно сказал он.
З-зачем?
Душить!...
Она отступила, дрожа. Потом бледно усмехнулась.
Мертвые не ходят!
Не ходят, которые не хотят!крикнул он злобно.А я захочу и непременно так и будет!... В первую же ночь, сейчас же и приду!.. Так и жди!..
И когда он засыпал, она опускалась на колени, сжимала руками голову и шептала:
Господи, прости мне... Господи, прости... Нет больше сил!...
И всматривалась в него, сонного, пристально всматривалась и видно было, что какая-то неясная еще, пугающая мысль шевелилась у нее, ширилась, росла, не давала ей покоя...
IV.
В течение всего дня дождь неслышно наполнял воздух туманной и холодной пылью, а к вечеру поднялся ветер и непогода усилилась. Очевидно, ветер налетал порывами; дождь с шумом обрушивался вдруг на стекла и видно было, как стекла сейчас же мутнели и покрывались широкими, чешуйчатыми полосами воды.
Стахов, дремавший, проснулся вдруг и сел в постели, весь в поту. Он не помнил, снилось ли ему что-нибудь и напугал ли его сон. Все тело его дрожало и страшный клубок, распирая и целиком захватывая горло, подступал все ближе, не давая доступа воздуху...
Груша!прошептал он...
В комнате стоял полусвет от маленькой керосиновой лампочки, горевшей в углу и прикрытой зеленой ширмочкой. Груша, нераздетая, спала около в кресле.
Груша!прошептал он снова и жадно стал ловить ртом воздух и от усилий, с которыми он это делал, слезы блестели на его выпученных глазах.
Грушенька проснулась.
Подушку!прохрипел он,подушку... скорей!..
Со сна Грушенька смотрела, не понимая... Потом сонливость у нее исчезла и глаза у нее открылись, осмысленные, покорные и тихие, как всегда, по какие-то светлые и странные.
Подушка с кислородом лежала около нее.
Но она не посмотрела на подушку и стала неторопливо поправлять волосы.
Подушку!..
Сейчас, Василий Иваныч... вот я волосы поправлю!..
П-подушку!..
Красным, гневным и изумленным стало его лицо.
Сейчас, Василий Иваныч...
Несколько головных шпилек упало на пол и она наклонилась и стала их подбирать...
Ничего... потерпите, Василий Иванович... Ничего...
Она взяла одну шпильку в рот и зажала зубами.
Сколько я-то терпела!.. Двадцать лет!.. Двадцать ведь лет, Василий Иванович!.. Подумайте!.. Ничего...
потерпите!..
Гр-руша!..
Он хрипел, и гнев его исчез, и выражение ужаса метнулось у него в глазах и застыло.
Двадцать лет, Василий Иваныч, и хоть бы раз я против вас голос подняла!..
З-задыхаюсь!..
...Как та собака, которую вы ремешком стегали... Ну, точь-в-точь, как вы тогда рассказывали!.. Дохнуть при вас не смела, глаз поднять... А сколько прочих мук я от вас приняла!.. Вспомните, Василий Иванович! Бога побойтесь!..
П-подушку!..
У него уже не хватало голоса. Ртом, изогнувшимися пальцами он ловил воздух. Выпятились белки глаз и на них проступили тонкие, как волоски, красные жилки.
Грушенька посмотрела на него вскользь, потом оперлась руками о постель, положила голову на ладони и, глядя на Стахова, тихо и скорбно продолжала:
Двадцать лет, как один день, и за двадцать лет не видела я солнцавсе ночь была!.. Да и теперь я не верю... Не может быть, чтоб это уже конец!.. Верите ли, Василий Иваныч, я вот гляжу на вас и вся трясусь от страха, что, может, это так и все еще пойдет, как было!..
Как рыба, выброшенная на берег, Стахов только разевал и закрывал рот. Глаза его с выпятившимися до последних пределов белками, полные, как прежде, смертельного ужаса, казалось, не могли оторваться от лица женщины. В горле у него клокотало. Лицо все больше и больше багровело. Огромная грудь выпятилась страшным бугром и не опадала.
Но его руки, с искривившимися и трепетавшими пальцами, делали какие-то осмысленные движения, и за пальцами бессильно тянулось все тело.
Подушка с кислородом лежала на расстоянии всего какого-нибудь аршина...
Один глоток воздуха!..
Грушенька, опустив глаза, отодвинула подушку подальше и углы рта у нее дрогнули.
Глазки-то у вас,вон какие сделались!сказала она тихо и жалостно.
И замолчала.
И в течение пяти минут они смотрели друг на друга, не двигаясь, не произнося ни слова.
Клокотанье в горле умирающего становилось сильнее. Краснота его лица принимала синеватый оттенок.
Пальцы впились в простыни и судорожно мяли и рвали их.
Грушенька встала.
Отходите вы, видно, Василий Иваныч! Вы не беспокойтесь... я вас уберу потом, как надо... Попростимтесь!
Она низко, низко поклонилась и коснулась лбом пола.
Простите, в чем грешна была!..
Стахов в последний раз забрал в грудь воздух.
Жидкий блеск в его глазах исчез, и глаза сделались красными от бесчисленных жилок, которые лопнули и залили белки кровью... Вздулись, как веревки, жилы на шее и лбу... Потом грудь опала, краснота сбежала с лица, и Стахов стал валиться на подушки.
Грушенька с минуту подождала еще. Стахов не шевелился. Тогда она осторожно уложила его на спину и сложила ему руки на груди.
Упокой, Господи, душу раба твоего Василия!..
Набожно прошептав это, Грушенька опустилась в кресло, глубоко перевела дух и отерла холодный пот, который покрывал ее лицо, как роса.
ТУК-ТУК...
...Мы колесили уже часа три по степи, ныряя между снежными сугробами и проваливаясь в ямы, а конца пути все еще не было видно. С лошади, каждую минуту увязавшей в снегу по брюхо, валил пар, у меня уже окоченели руки и ноги. А главное, не похоже было, чтобы мы был на настоящей дороге.
Ну что, Онисим, скоро?в сотый раз спрашивал я с беспокойством.
Надоть, скоро!отвечал мой возница, всматриваясь в снежную даль.Должно, вон за теми вешками дорога тебе уже прямо пойдет!..
Но никаких вешек я не видал. Кругом были только курганы, делавшие эту часть степи похожей на гигантское кладбище с высокими могильными холмами, засыпанными снегом.
Мы сделали еще с версту. Лошадь плелась все тише и тише. Наконец совсем остановилась. Онисим слез с облучка.
Ну, что там еще?сердито спросил я, выглядывая из возка.
Онисим для чего-то поправил на лошади сбрую, потом почесал затылок.
Эка незадача!смущенно пробормотал он,и ума не приложу, как оно вышло... Кажись, все правильно ехали...
Да мы сбились, что ли?
Должно, барин, сбились!..
Я вылез из возка. Кругом тянулась та же бесконечная, унылая, белая степь, без малейшего признака какого-либо человеческого жилья.
Между тем, короткий зимний день приходил уже к концу, и чувствовалось, что холодная огненная полоска, которая стояла еще на западе, скоро должна поблекнуть и растаять.
Онисим все поправлял сбрую, бормоча что-то про себя и покачивая головою. Лошаденка, вся седая от инея, стояла, тяжело поводя худыми боками, глядела в землю и, видимо, наслаждалась временным покоем.
Однако, не стоять же тут!сказал я дрогнувшим голосом, впервые осмыслив весь ужас положения. Нужно поискать дорогу!..
Поискать!уныло протянул Онисим.А где тут ее будешь искать! Сказано было, от Овечьих камней все прямопрямо и ехали... Это от курганов все...
Наворотили их тут, дьяволов, на человеческую погибель!.. А теперь влево ли, вправо сворачиватьпойди, угадай... Мы, может, уж с час как без толку кружимся! Аль сами не видите, барин?
Я видел. Однако я попытался еще что-то сделать, решительно куда-то шагнул, тотчас же увяз, выпростал с трудом ноги и вернулся...
А сумерки уже наступили. Синие тени, лежавшие на снегу от курганов, исчезли. Небо словно помутнело и опустилось ниже. И вдруг густыми хлопьями повалил снег.
Занесет!мелькнула страшная мысль.
Словно мириады неведомо откуда взявшихся белых птиц разом заполнили весь воздух и, спеша, кружась и толкаясь, бесшумно стали рваться на землю...
Эко горе!прошептал Онисим, плотнее нахлобучивая шайку, и взобрался на облучок.Видно, барин, и впрямь ехать надо... Стоять хуже... Н-ноо!..
Лошадь рванулась.
И опять пошли мы медленно нырять между снежными сугробами.
Сквозь крутящийся снег в наступавшей тьме ничего нельзя было разобрать. Несколько раз казалось нам, будто вдали начинает маячить что-то похожее на строение... Виднелись очертания стены, покосившейся крыши... Вот и дымок, разрываемый в клочья ветром.
Вспыхивала надежда и мы сильнее погоняли лошадь.
Но проходило несколько минут и мы оставляли позади себя маленькую группу кустов на холме, трепавшуюся под ветром.
Лошадь шла все медленнее. Мы подымались на какую-то возвышенность. Я и Онисим выскочили из возка и припряглись к оглоблям. Лошади стало легче.
Теперь курганы остались позади и внизу. Перед нами, насколько глаз мог различить во тьме, тянулась ровная степь. Стало холоднее. Ветер, который почти не чувствовался внизу, между курганами, здесь, на свободе, налетал порывами, свистел и ревел, подымал снег с земли, трепал полы шубы. Он забирался в рукава и от рук холод шел дальше, охватывая грудь и спину. Следы полозьев тотчас же заметало.
Онисим...
Ну?..
Куда же мы, братец, едем?.. Ничего не видать!..
Онисим не ответил. Мы оба старались побороть ужас перед тем, что казалось уже неизбежным...
Прошел час. Измученная лошаденка еле плелась.
Слышалось только ее тяжелое сопенье.
В одном месте возок вдруг сильно накренился на сторону и стал валиться. Под нами оказалась неглубокая, засыпанная снегом яма. Лошадь протяжно и жалобно заржала, потом, упершись передними ногами в край ямы, понатужилась и выскочила вместе с возком...
И вот, сейчас же за этимпомнюродился тот странный звук, который заставил меня и Онисима встрепенуться. Где-то недалеко в снежной пустыне глухо зазвякало...
Тук-тук-тук!..
Этот звук родился и, казалось, тотчас же вступил в борьбу с ветром и густыми хлопьями снега, которые, налетая на него, словно старались заглушить.
Тук-тук-тук!..
Похоже было, будто звякал колокольчик с языком, тщательно обмотанным тряпкой, и от этого звук был такой глухой, без звона.
Онисим!пробормотал я, боясь еще, что меня обманывает слух.Ты слышишь?
Онисим слышал. С задрожавшим лицом он молча вскочил на облучок и хлестнул лошадь, что было сил.
Едут!торопливо, срывающимся голосом сказал он.Услышал Господь мою молитву!..
И добавил, разом выдав все, что он пережил и передумал:
Пропали бы, барин, ни за грош!..
Мы поехали, казалось нам, прямо на звук. Мы ехали, не переставая напряженно вслушиваться. Звук не пропадал. Очевидно, и лошадь слышала и понимала, что в этом звуке все наше спасение и бежала быстрее.
Тук-тук-тук!звякало непрерывно справа или слева. Мы не могли точно определить, с какой именно стороны.
Тук-тук-тук!
Мы ехали уже минуть с десять.
Онисим... А ведь мы, пожалуй, не так едем!..
Звук не отдалялся и не приближался, словно бы мы не двигались с места. Вероятно, Онисим и сам уж это заметил. Он придержал лошадь.
Ветер по-прежнему свистел и ревел... Летели и летели на землю белые хлопья... Звук вдруг исчез...
Я посмотрел на Онисима. Онисимна меня.
Что за притча!пробормотал он.Явственно ведь слышалось!..
У обоих у нас мелькнула одна и та же страшная мысль, что мы с самого начала взяли ложное направление и отдалялись от того, к чему хотели приблизиться.
А то, может, он где-нибудь за курганом,нерешительно сказал Онисим.Ветром-то относит, нам и не слыхать... Нужно далее ехать!..
Мы опять двинулись. И только мы двинулись, «тук-тук-тук» таинственно зазвякало в снежной пустыне.
А что, барин!радостно вскричал Онисим.Говорил я... Н-но, милая, пошла!...