Теперь мы ехали, не останавливаясь, может быть, с полчаса. Сначала ехали направо, как я хотел, потом круто свернули влево, как считал правильным Онисим. Звук не пропадал, не отдалялся, но и не приближался.
Онисим, что же это?
А кто его знает!..
Это был какой-то кошмар...
Лошадь выбивалась из сил. Мы сделали новую остановку... И тотчас же пожалели, что сделали это...
Нас охватил суеверный страх; звук, который только что был так явственно слышен, словно по волшебству исчез, лишь только лошадь стала.
Вперед!..крикнул я во все горло.
Лошадь рванула и «тук-тук-тук» зазвучало, как прежде.
Стой!
Звук исчез.
Некоторое время мы оба молчали, напуганные и потрясенные...
А дело-то, барин, того,начал, заикаясь, Онисим.Неладно, говорю, дело-то...
Что неладно?сказал я, стараясь удержать челюсти, которые дрожали и прыгали.
Неспроста это, говорю... Видать, кружит нас она...
Кто она?..
Да она... Нечистая сила...
Я сжал зубы.
Ну, поговори еще, дуралей... Да пусти, пусти лошадь... Пусть сама идет, как знает!..
Опять поехали...
Тук-тук-тук... опять зазвучало.
Bce слышнее и слышнее отдавался этот звук у нас в ушах и все бодрее бежала лошадь.
Барин,сказал вдруг Онисим, весь встрепенувшись,а ведь мы теперь на дорогу попали... На дорогу, как есть... Вон и вехиглядите?.. Чудеса и только!..
Я глубоко перевел дух. По ходу лошади было уже видно, что она почуяла что-то верное...
Вот видишь, стало быть, лошадь-то умнее нас..
Вот она на звук и вывела нас прямо... А мы кружились!..
Вывела!сказал Онисим и подозрительно покосился на меня.А почему же, барин, все не видать того?
Кого?
А того, кто впереди-то едет!..
Погоди... за поворотом увидим!
Дорога, действительно, заворачивала. Но когда мы миновали поворот, мы все же впереди себя никого не увидели.
А звук становился все слышнее и слышнее. Теперь, когда ни ветер, ни снег не заглушали его, он раздавался отчетливо, похожий на мелкий дробный стук.
И стук этот сопровождал нас, звучал почти под ухом, продолжая быть необъяснимой загадкой.
Но Онисима стук не занимал уже.
Гляди-ка, гляди-ка, барин!радостно гаркнул он и указал рукой на что-то видневшееся впереди.Ведь это не иначе, как Быкинский двор!..
Я посмотрел. В полверсте от нас чернело что-то громадное и длинное и в этом длинном и громадном светились несколько огненных точек... Это был Быкинский заезжий двор, одиноко стоявший на пустынном степном тракте.
Слава Тебе, Господи!сказал Онисим и широко перекрестился.Явил чудо. Не дал пропасть!
Да, чудо!..повторил я, как эхо...
Через несколько минут мы въезжали во двор и через несколько минут, осматривая возок, я увидел отогнувшуюся от полозьев узенькую железную полоску, которая, лишь только мы повели нераспряженную еще лошадь под навес, стала бить по задку:
Тук-тук-тук!..
ШАТКИЕ КРЫЛЬЯ
I.
Их жило трое в одной комнате: белка, попугай и человек. Теперь у человека были гости, и попугай и белка, забытые и обиженные, делали вид, что дремлют.
ЧеловекИван Ильичдлинный и худой, как жердь, сохранивший от времен, когда он служил в какой-то труппе статистом, бритую актерскую физиономию, кашлянул в сторону и потом, наклонившись в гостям, сказал сиплым, приглушенным голосом, как говорят без просыпу пьющие люди:
Выпейте, Марья Антоновна! Прошу покорно! И вы, Артемий Филиппович... Прошу покорно...
Темноглазая молодая женщина с круглым лицом, тронутым оспою, и подозрительного типа субъект, похожий на беглого монаха, чокнулись с хозяином и выпили.
Женщина стала закусывать, а мужчина крякнул и налил себе вторую рюмку.
А я сегодня имел разговор,сказал Иван Ильич с таинственным видом.Прелюбопытно... Но выкушайте сначала! Прошу покорно... Марья Антоновна, за ваше здоровье!..
Выпили по второй.
Изволили слышать про Жмурова-Донского?..
Н-нет?.. Большой актер. Российский самородок... Талантище... Первый Гамлет, принц Датский... Вместе играли когда-то...
Иван Ильич закашлялся и кашлял долго и мучительно. Пот выступил у него на лбу от напряжения и, когда припадок прошел, он долго сидел, не говоря ни слова, с выпученными глазами, на которых блестели слезы, и жадно ловил воздух.
Вместе играли когда-то... Я играл тень... Хорошо играл я тогда. Главное, голос был настоящий...
Хватишь еще полбутылки, и так гудит, что самого оторопь берет, ты это или не ты... Мурашки ползут по телу... А что купцы со мной за этот самый голос делалии описать невозможно... А сегодня иду, и навстречу он самЖмуров-Донской... Узнал...
Иван Ильич потер руки и потом весь заерзал на стуле, как человек, которому не может дать успокоиться огромное счастье, выпавшее на его долю.
Фигура!.. Не видали?.. А-ах, что за фигура!.. Плечи, головаАполлон Бельведерский... И одет... Боже, до чего утонченно человек одет!.. Галстух, и в нем рубин... Не рубинвулкан огнедышащий... Трость, перчатки, цилиндр... Узнал... Облобызались... При всем народе... Солнце, экипажи, женщины... Облобызались и пошли рядом... Так и так, слово за словом... Поступай, говорит, ко мне в труппу... По всей, говорит, России гоняюсь за порядочной тенью... Поступай, сделай милость... Просит и все разные слова... Ты и ты, говорит... Дай, говорит, твое братское, дружеское слово...
Ах, что за деликатный, что за сверхъестественный в обращении человек!.. И как он всю душевную политику, самую тончайшую, насквозь понимает прямо удивительно... Я, говорит, в тебе не одежду, не болезнь твою, я, говорит, дух в тебе жалею... Дух твой подавай мне, ибо он должен воспарить... Ах, что за человек!..
Но пейте, прошу покорно
II.
В длинную и узкую комнату глядело заходящее солнце, и она вся была наполнена красноватой пылью. Пыль волновалась, как туман, и в этом странном свете все предметы приняли какой-то фантастический вид, какого днем не имели.
Белый какаду, дремавший у окна в старой поломанной куполообразной клетке, открыл круглые сонные глаза и, наклонивши голову набок, что-то тихо залепетал на своем варварском наречии.
Маленькая золотисто-рыжая белка с верхушки платяного шкапа ответила ему коротким хлипающим звуком и, спрыгнув на подоконник, уселась возле клетки и стала быстро перебирать на груди передними лапками.
Выпейте, прошу покорно... А этомои птенцы...
Молчи ты, белоголовый... Ах, алкоголик, дурак... И ты, длиннохвостая!. А они у меня водку пьют, прошу покорно... Вот, какие...
Иван Ильич показал, как птица и белка пьют водку, и скормил им крошки сухаря, вымоченного в водке.
Вот!
Он развел руками и засмеялся.
Женщина прикрыла рот рукой, чтобы скрыть недостаток двух передних зубов, и тоже засмеялась.
Скажите!.. Птицы тоже свою склонность имеют!..
Субъект, похожий на беглого монаха, выпил рюмку водки, взял в рот ягодку моченой брусники и густо отрезал:
Сказано: курица, и та пьет, и верно...
Выпейте, прошу покорно... Мария Антоновна... Артемий Филиппович...
Иван Ильич чокался с гостями, суетился и пил.
Хоть и нехорошо безвинную тварь Божию спаивать, но приучил я их к винумой грех... Не могут они теперь без вина... Вот какие они у меня несчастненькие!.. Вот, я им еще дам... Что же это?.. Мария Антоновна... Артемий Филиппович... Прошу покорно... Пейте, пожалуйста...
Иван Ильич пил, и все ярче разгорались его глаза, и на лице его все сильнее выступало выражение какого-то мучительного, томящего счастия... Он вдруг весь перегнулся к гостям и, блеснув глазами, хихикнул и заерзал на стуле.
А я ведь слово-то ему дал... Так и так, мол, говорю, ради тебя, ради доброты твоей, поступлю... Вот, придет осень, и кончено... Контрактничего не поделаешь... Десять лет не был на сцене, а ради тебя, единственного друга, говорю, и товарища, так и быть поступаю... Жмет руку... Вижу, говорит, что ты настоящий, как есть, преданный мне друг и верный человек... Ценю, говорит, это и понимаю... И как бы вы думалив карман двадцать пять рублей, как одну копейку... На, говорит, на подъем, молчи и помни... Ах, что за человек!.. Вот, только поправлюсь, и конечно...
Уеду от вас. В разные российские города экспрессами... Театр, музыка, огни, публика... Вина, шампанеи там разные, филе-турбильоиы и всякие деликатессы...
Ах, жизнь...
III.
Иван Ильич снова закашлялся, и теперь у него долго шла горлом кровь черными запекшимися сгустками.
Это у меня от печени,задыхаясь, говорил он в перерывах.Печень у меня больная... И кашель от печени... Печеночный... Это у меня сейчас...
Похожий на беглого монаха посмотрел на кровь и густо сказал:
Печень и есть...
Печень... печень... Я знаю... Это у меня живо...
Вот, и шабаш... Только передохну...
Отдышавшись, Иван Ильич выпил с гостями еще по рюмке.
Вот, поправлюсь и, наконец... Аминь... Не забыли меня еще... Н-нет Помнят еще Ваню Аргамакова... А-ах, как любила меня эта самая публика«Аргамакова подавай!» Выйдугрому подобно... Спереди, сзади, с боковглаза. А что у меня разных сувенирчиков и других там женских деликатных пустяков былоперечесть нельзя. И от всего дух... жасмин там, резеда пахучая и все такое... Любили меня...
Нужно правду сказать... Мне что... Мне это не обидно... Смеялись даже... «А ну, Ваня, подморгни!»подморгну и словно ножом срезал... Сколько их, этих самых, в ногах у меня валялось... Ии Мне что?..
Любите себе, Господь с вами!.. Не убудет меня с этого!.. Мне главное, чтобы талант соблюсти в целости...
От Бога ведь мне талант... Он дал... Господи Иисусе!..
Иван Ильич в упоении закрыл глаза и некоторое время беззвучно шевелил губами, словно молился.
Талант... Какой талант у меня был... Тень!.. Разве я тень?.. Я все могу... Я принца Датского в лучшем виде... Мне, если по совести говорить, сам Жмуров-Донской должен сапоги чистить... Ведь, я... Ах, Господи...
«Офелияничтожество тебе имя!»... Или «Бедный Йорик, ступай в монастырь!» Или еще: «Жить или не житьподать колчан и стрелы!» Ведь все это я до тонкости понимаю и в разных лицах могу изобразить...
Молчи...
Иван Ильич вдруг схватился со стула и затопал ногами.
Молчи... алкоголик, дрянь, сумасшедший... Молчи...
IV.
Теперь орал пьяный попугай.
Охватив толстым клювом одну из жердочек, он спускался вниз и подымался вверх и все время смотрел на кого-то страшными глазами. И рвал жердочки.
Он был пьян и грезил.
В красноватом тумане ему мерещился враг, которого он смертельно ненавидел и с которым уже давно жаждал биться на жизнь и на смерть. Тысячи блестящих, как искры, пичужек носились кругом и ужасались, какой он страшный, сильный и смелый... И отвага кипела у него в груди, и перья на его хвосте стояли дыбом, и он грозил врагу этим хвостом и клювом, и глазами...
И опьяневшая белка тоже грезила.
Прикрывшись хвостом, как распущенным парусом, она молча, с безумной быстротою бросалась с подоконника на шкаф, со шкафа на этажерку, с этажерки на пол...
Ей казалось, что над ней шумят вершины гигантов-деревьев и сотни сородичей с зеленых веток глядят на нее, какая она молодая, пушистая, красивая. И она делала вид, что ей душно, что она изнемогает от страшного запаха сосны, от света солнца, от птичьего свиста и гомона, от счастья, от свободы, от жизни...
Ах, жизнь!..
Гамлет, принц Датский... в атласном кафтане...
Шпага на боку... весь театр, как один человек, не шелохнется... Весь дышит на тебя и глаз не сводит... Наполеон... Фигура!.. Ах, только поправлюсь, и конец...
Ах, как хорошо иметь от Бога талант... Только до осени, и айда, марш в дорогу!.. Жмуров-Донской и я...
Гамлет, принц Датский... Господи Иисусе, до чего мне хорошо!.. Не понимаю даже!..
У Ивана Ильича по лицу потекли слезы. Он закрывал и открывал глаза и то бросался умолять гостей пить, то кричал:
Ниц, богомаз... и ты, женщина, ничтожество тебе имяниц!..
То падал в молитвенном экстазе на колени и говорил, говорил... Он говорил о великом таланте, данном ему Богом, о Гамлете, принце Датском, о необыкновенных женщинах, которые его любили, о безумных восторгах толпы,говорил, что осенью, нынешней же осенью, только немного поправится печень,все это опять к нему вернется, и друзья увидят его в венке, шествующим в храм славы, рядом с лучшим, благороднейшим из людей, Жмуровым-Донским, российским самородком...
Он кашлял, задыхался и говорил, говорил...
А попугай кричал, и белка продолжала носиться, как безумная...
_____
V.
Поздно ночью гости ушли.
В комнату смотрел серый рассвет, и красноватого тумана в ней уже не было.
Попугай спал на жердочке, и перья на его хохле лежали, и было видно, что это дряблый, изживший свои силы, ощипанный и жалкий попугай, от которого, быть может, краснея, отвернулись на его родине.
И белка была старая, некрасивая, с облысевшей и слежавшейся шерстью. И, вероятно, было уже недалеко время, когда их обоих должны будуть выбросить на задний двор в мусорную яму...
Старый актер тоже спал. Он лежал на боку, свернувшись в клубок, под тощим, сшитым из белых и черных лоскутов одеялом, в красноватом свете недавно казавшимся пышной мантией, подбитой горностаем.
Пары еще туманили ему голову, и крылья еще держали его во сне...
Он спал и грезил. Он видел камень, необыкновеннейший рубинвулкан огнедышащий. Вулкан дышал ему прямо в рот, и от этого рот у него был полон жаркой крови, и она текла вниз по подушке, белью, и в ней липли его пальбы, сжатые судорожно в молитвенном экстазе...
СОБАКА ПРОФЕССОРА
Профессор часто с ней беседовал. Иногда, если это происходило в аудитории, разговор носил характер милостивой профессорской шутки, которая должна была вызвать улыбку у студентов. Но чаще, если это было в профессорской лаборатории, с глазу на глаз, профессор, человек старый и одинокий, говорил серьезно, по-старчески делясь с ней мыслями, как бы видя в ней ученого собрата.
Итак, Румп, проделаем сегодня опыт, который докажет, что целые поколения врачей ошибались, полагая, что
Румп слушал о поколениях врачей, которые ошибались, моргал глазами и ждал. Он знал, что вслед за речью профессор непременно положит его на стол, или поставит ему какую-нибудь клизму, или воткнет куда-нибудь иглу, или наденет на него маску после чего с ним произойдет одно из обычных странных явлений, которых объяснить себе нельзя.
Румп, честный пес волчьей породы, давно уже служил науке и был любимым объектом профессорских опытов. И так как профессор был очень любознателен, то Румпу, в сущности, приходилось переносить на себе всю тяжесть экспериментальной медицины.
Это проявлялось в том, что он то целый месяц ходил забинтованный, с громадной опухолью на шее, выросшей за одну ночь, так что совестно было показываться студентам, то, как йоркширский боров, начинал непомерно толстеть, то временно терял зрение или слух, то у него отнимались вдруг ноги.
Профессору это было нужно. Румпунет.
Но он так привык к этим странностям в своей жизни, что оставался уже равнодушным и если б у него вдруг выросли рога или появился хобот, он бы тоже не удивился.
Но главное было не в этом; главноенаука не убила в нем ни одного инстинкта и он чувствовал себя самой обыкновенной собакой, а настоящая собачья жизнь проходила как-то вне его.
Иногда в окне он видел внизу город, великолепный фантастический город, который чернел людьми, шумел трамваями и автомобилями, гудел пароходными сиренами и заводскими гудками, и как всякой доброй собаке ему хотелось бежать обнюхиваться, иметь встречи, завязывать романы, видеть шумные обильные базары, за кем-то гнаться, вдыхать ноздрями воздух, в котором обилие запахов ничего не говорило людям, но ему раскрыло бы целые истории.
В молодые годы ему, разумеется, не так трудно было бы сломать деревянную клетку, но как-то выходило всегда так, что желание сделать это приходило как раз в такую пору, когда он лежал или без ног, или с трубкой в пищеводе и со вспоротым животом.
И таким образом, с несомненными зачатками серьезного научного образования, он вырос одиноким, не зная, в сущности, таких простых вещей, как сладость свободы и утехи любви.
В пятнадцать лет Румп был глубоким, ничего не испытавшим стариком, ибо пятнадцать собачьих лет приблизительно то же самое, что семьдесят пять человеческих.
Морда у его пасти успела не только поседеть, но и принять какой-то зеленоватый оттенок; он был безумно худребра можно было пересчитатьвесь в проплешинах, а один глаз, после одного интересного опыта, он так и не смог себе вернуть. И, одноглазый, худой, выгорбленный, с подагрической походкой, какой-то неживой, он наводил ужас.