Потому что эта тайна раньше, в редкие минуты, когда я касался до нее рассеянной мыслью, мерещилась мне в образах, полных грозной, мрачно-величавой поэзии; она угнетала меня, заставляла терять счастливое равновесие моей жизни. Храня свое спокойствие, здоровую душу в здоровом теле, я старался позабыть о ней. И позабыл, и никогда о ней не думал. Но она сама навязалась мне, непрошеная. И она вовсе не величавая, но мещанская, серая, будничная И это очень тяжело. Ты знаешь мою последнюю квартиру на Плющихе, в доме Арефьева, 20. Она славнаяпросторная и светленькая, для одинокого холостяка с семейными привычкамиклад. Я занял ее с августа, после дачи, заново отделанную после съехавшего весною жильца, адвоката Петрова. Я его хорошо знаю: большой делец и еще больший кутила. Нанимая квартиру, я было поехал к нему за справками, как он был ею доволен, но и на новой его квартире красовались билетики о сдаче; а дворник сообщил мне, что не так давно Петров допился до белой горячки и помещен родными в лечебницу для нервно-больных.
Я поселился у Арефьева без справок и не раскаялся. Уютно жилось. Ты у меня бывал, знаешь. Вечером, 18 ноября, я собрался было в гости чуть ли даже не к тебе. Но термометр стоял на нуле, что в эту пору года для Москвы хуже всякого мороза: значит, и ветер, и сырость, и слякоть; тучи лежали обложные, стекла залипали талым слезящимся снегом. Я остался дома за самоваром и книгою; кстати, Денисов, третьего дня, снабдил меня «La Bas» Гюисманса и просил поскорее возвратить.
Часов около десятизвонок. Сергей докладывает:
Там пришла какая-то спрашивает.
Я удивился.
Дама? в такую пору?
Да и не так, чтобы дама; на мамзюльку смахивает.
Раньше бывала?
Не примечал
Зови.
Вошла «мамзюлька». Брюнетка. Маленькая, тощенькая, но совсем молодая и очень красивая. Ресницы длинные, строгие и такие дремучие, что за ними не видать глаз. Спрашиваю:
Чем могу служить? Она, не поднимая глаз, отвечает мне этаким тихим голосом и немного сиповатым:
Я от Петрова.
Петрова? какого Петрова?
Присяжного поверенного
Который прежде жил на этой квартире?
Да.
Но позвольте: я слышал, что он очень болен, пользуется в лечебнице душевно-больных.
Да.
Как же он мог послать вас ко мне и зачем?
Он мне сказал: Анна! что ты ко мне пристала, отвязаться не хочешь? У меня ничего уже нет, я сумасшедший и скоро умру. Ты не имеешь больше права меня мучить. Иди к другим! Я спросила: Вася, куда же я пойду? Я никого кроме тебя не знаю. Он ответил: ступай в квартиру, где мы с тобой жили; там есть Алексей Леонидович Дебрянский; он тебя примет.
Это походило на ложь: откуда бы Петрову знать, что я занял его бывшую квартиру? А говоритточь в точь не очень памятливое дитя отвечает урок: ровно, и с растяжкою, каждое слово само по себе, совсем капель из желоба: кап кап кап
Что же вам угодно? повторил я, но, оглядев ее хрупкую фигурку, невольно прибавил:прошу вас садиться, и не угодно ли вам чашку чаю? Кажется, вам не лишнее согреться. Я бы даже посоветовал вам прибавить вина или коньяку.
Иззябла она ужасно: зеленое лицо, синие губы, юбка в грязи и мокра по колено. Видимое дело: издалека и пешком.
Она молча опустилась на стул. Я подал ей чашку. Она выпила залпом, кажется, не разбирая, что пьет.
Чай с коньяком согрел ее; губы стали алыми, янтарные щеки подернулись слабым румянцем. Она была, действительно очень хороша собою. Мне хотелось видеть ее глаза, но ее ресницы только дрожали, а не поднимались. Всего раза два сверкнул на меня ее взгляд, острый и блестящий, да и то исподтишка, искоса, когда я отворачивался в сторону. Зато, кусая хлеб, она обнаруживала превосходные зубымелкие, ровные, белые.
После странных откровенностей моей гостьи относительно Петрова, она начала мне казаться и в самом деле «мамзюлькой», которую отправил на все четыре стороны охладевший любовник и я был не в претензии на Петрова за новое знакомство, хотя продолжал недоумевать, зачем направил он ко мне эту молчаливую особу.
Так что, в третий раз, что ей угодно, я не спросил, сделался очень весел и решилсяраз судьба посылает мне романическое приключениеизвлечь из него как можно более интересного
Я не из сентиментальных ухаживателей и, когда женщина мне нравится, бываю довольно остроумен. Однако, моя гостьяхоть бы раз улыбнулась: будто и не слыхала моих шуток и комплиментов. Лицо ее застыло в неподвижном выражении тупого покоя. Она сидела, уронив руки на колена, вполоборота ко мне.
Я здесь жила, вдруг прервала она меня, не обращая ко мне ни глаз, ни головысловно меня и не было в комнате. Это упорное невнимание и смешило меня, и злило. Думаю:
Либо психопатка, либо дура непроходимая.
Все другое, продолжала она, глядя в угол, другое и обои, и полы Ага! сентиментальность! Воспользуемся.
Вы, кажется, очень любите эту квартиру? спросил я, рассчитывая вызвать ее на откровенные излияния. Она, не отвечая, встала и прошла в тот угол, куда глядела.
Здесь были пятна, сказала она.
Какие пятна? озадачился я.
Кровь.
Отрубила и возвратилась к столу. Я ровно ничего не понимал. Но эта дурочка была такая красивая, походка у нее была такая легкая, что волновала и влекла она меня до одурения и как-то случилось, что, когда она проходила мимо меня, я обнял ее и привлек ее голову к себе на плечо. Не знаю, что именно в моей гостье подсказало мне, что она не обидится на мою дерзость, но я был уверен, что не обидится, и точно, не обиделась, даже не удивилась. У нее были холодные, мягкие ручки и холодные губкибольшая прелесть в женщине, если она позволяет вам согревать их.
Взгляни же на меня, шептал я, зачем ты такая безучастная? У тебя должны быть чудные глазки. Взгляни.
Она отрицательно качнула головой.
Ты не хочешь?
Не могу.
Не можешь? почему?
Нельзя.
Ты всегда такая?
Вместо ответа, она медленно подняла руки и обняла мою шею. Стало не до вопросов.
Любовный смерч пролетел. Я валялся у ее ног, воспаленный, полубезумный; а она стояла, положив руку на мои волосы, холодная и невозмутимая, как прежде. У меня лицо горело от ее поцелуев, а мои не пристали к ее щекамточно я целовал мрамор.
Мне пора, сказала она.
Погоди погоди
Она высвободила руку.
Пора
Тебя ждут? кто? муж? любовник?
Молчит. Потом опять:
Пора.
Когда же мы увидимся снова?
Через месяц я приду
Через месяц?! так долго?
Раньше нельзя.
Почему?
Молчит.
Разве ты не хочешь видеть меня раньше?
Хочу.
Так зачем же откладывать свидание?
Это не я.
Тебе трудно прийти? тебе мешают?
Да.
Семья у тебя что ли?
Молчит.
Где ты живешь?
Молчит.
Не хочешь сказать? Может быть ты нездешняя?
Молчит и тянется к двери
Пусти меня
Я озлился. Стал поперек двери и говорю:
Вот тебе мое слово; я тебя не выпущу, пока ты мне не скажешь, кто ты такая, где твоя квартира, и почему ты не вольна в себе.
Губы у нее задрожали и слышу я ну, ну, слышу тем же ровным голосом:
Потому что я мертвая.
Внятно так
И и я ей сразу поверил, и вся она вдруг стала мне ясна. И я не испугался, а только сердце у меня как-то ухнуло вниз, будто упало в желудок, и удивился я очень.
Стою, молчу и гляжу во все глаза. Она спокойно прошла мимо меня в переднюю. Я схватил свечуи за нею. ТамСергей, и лицо у него странное. Он выпустил гостью на подъезд. На пороге она обернулась, и я наконец увидал ее глаза мертвые, неподвижные глаза, в которых не отразился огонек моей свечи Я вернулся в кабинет. Стою и думаю:
«Что такое? разве это бывает? Разве это можно?»
И все не боюсь; только по хребту бежит вверх холодная, холодная струйка, перебирается на затылок и ерошит волосы. А свеча все у меня в руках, и я ею машу, машу, машу и остановиться никак не могу О, Господи!.. Увидал бутылку с коньяком: глотнул прямо из горлышка зубы стучат, грызут стекло.
Барин, а, барин! окликает меня Сергей.
Взглянул я на него и вижу, что он тоже знает. Бел, как мел, и щеки прыгают, и голос срывается. И тут только, глядя на него, я догадался, как я сам-то испуган.
Барин, осмелюсь спросить: какая это госпожа у нас были? Я постарался овладеть собою.
А что?
Чтой-то они какие чудные? Вроде, как бы
И мнется, сам стесняясь нелепости необходимого слова.
Ну?!
Вроде, как бы не живые? Якак расхохочусь да ведь во все горло! минуты на три! Аж Сергей отскочил. А потом и говорит:
Вы, барин, не смейтесь. Это бывает. Ходят.
Что бывает? кто ходит?
Они неживые то есть И дозвольте: такая сейчас мзга на дворе, что хороший хозяин собаки на улицу не выгонит; а онив одном платьишке, и без шляпы Это что же-с?
Я ужасно поразился этим: в самом деле! как же я-то не обратил внимания?
И еще доложу вам: как сейчас вы провожали ее в переднюю, я стоял аккурат супротив зеркала; вас в зеркале видать, меня видать, а ее нет
Яопять в хохот, совладать с собой не могу, чувствую, что вот-воти истерика. А Сергей стоит, хмурит брови и внимательно меня разглядывает; и ничуть он моей веселости не верит, а в том убежден. И это меня остановило. Я умолк, меня охватила страшная тоска
Ступай спать, Сергей.
Он вышел. Я видел, как он, на ходу, крестился.
Не знаю, спал ли он в ту ночь. Янет. Я зажег свечи на всех столах, во всех углах, чтобы в квартире не осталось ни одного темного местечка, и до солнца проходил среди этой иллюминации. Так вот что! вот что! там всекак живое, как обыкновенное; и однако оно и необыкновенно, и мертво. Я не трус. Я не люблю думать нет, не люблю решать о загробных тайнах, а фантазировать кто же не любит? Я интересовался спиритизмом, теософистами, новой магией. Я слежу за французской литературой и охотник до ее оккультических бредней.
Вон и сейчас на столе валяется La Bas. Но оккультизм красив, огромен, величав. ТамСаул, вопрошающий Аэндорскую волшебницу, тамбоги, выходящие из земли. Манфред заклинает Астарту; Гамлет слушает тайны мертвого отца; Фауст спускается к «матерям». Все эффектные позы, величавые декорации, значительные слова, хламиды, саваны. Ну, положим, я не Саул, не Манфред, не Фауст, а только скромный и благополучный управляющий торговою конторой. Положим, что и чертовщина имеет свой табель о рангах, и мне досталось привидениепо чину: из простеньких, поплоше. Но чем же я хуже, например, какого-нибудь Аратова из «Клары Милич?» А сколько ему досталось поэзии! «Розы розы розы»звуковой вихрь, от которого дух захватывает, слезы просятся на глаза. Но, чтобы привидение пришло запросто в гости и попросило чашку чаю и, вон, лежит недоеденный кусок хлеба, со следами зубов
Это что-то уж чересчур по фамильному! Даже смешно Только как бы мне от этого «смешного» не сойти с ума!
Свечи мигают желтым пламенем; день. Пришел Сергей; видит, что я не ложился, однако, ни слова. И я молчу.
Напившись чаю, я отправился в лечебницу, где содержался Петров. Это оказалось недалеко, на Девичьем поле, в каких-нибудь пяти-шести минутах ходьбы. Хозяин лечебницыспокойный, рыжий чухонец, с бледным лицом, которое узкая длинная борода так вытягивала, что при первом взгляде на психиатра невольно являлась мысль:
Этакая лошадь!
Очень удивился, узнав мое имя.
Представьте, как вы кстати! Петров уже давно твердит нам вашу фамилию и ждет, что вы придете.
Следовательно, вы позволите мне повидать его наедине? спросил я, крайне неприятно изумленный этим сообщением.
Сколько угодно. Он из меланхоликов; смирный. Только вряд ли вы разговоритесь с ним.
Он так плох?
Безнадежен. У него прогрессивный паралич. Сейчас он в периоде «мании преследования» и всякую речь сворачивает на свои навязчивые идеи. Путаница, в которой, как сказал бы Полоний, есть однако же что-то систематическое.
Камера Петрова, высокая, узкая и длинная, с стенами, крашеными в голубой цвет над коричневой панелью, былакак рама к огромному, почти во всю вышину комнаты от пола до потолка, окну; на подоконник были вдвинуты старинные кресла-розвальни, а в креслах лежал неподвижный узел коричневого тряпья. Этот узел был Петров. Я приблизился к нему, превозмогая трусливое замирание сердца. Он медленно повернул ко мне желтое лицоточно слепленное из целой системы отечных мешков: под глазами на скулах, на висках и выпуклостях лбавсюду обрюзглости, тем более неприятные на вид, что там, где мешков не было, лицо казалось очень худым, кожа липла к костям.
Петров бросил на меня взгляди бессмысленный, и острыйи проворчал:
Ага, приехал Я знал ждал Садись.
Мы с ним никогда не были на «ты», но теперь его «ты» не показалось мне странным. Как будто вдруг явилось между нами нечто такое, после чего иначе говорить стало нельзя, и «вы» звучало бы пошло и глупо. Мы внезапно сблизились, теснее чего нельзя, хотя и не дружественной близостью. Я мялся, затрудняясь начать разговор:
Как, мол, это ты, Василий Яковлевич, посылаешь ко мне в гости мертвых женщин?
Ему, сумасшедшему, такой вопрос, может быть, и не покажется диким; но ведь я-тов здравом уме и твердой памяти: какое же нравственное право имею я предлагать такие вопросы? Но, пока я медлил, он сам спрашивает:
Что? была?
Совсем равнодушно. А у меня дыхание теснит, и губы холодеют.
Вижу, бормочет, вижу, что была. Ну что ж? С этим, братец, мириться надо, ничего не поделаешь. Терпи.
Ты о ком говоришь то, Василий Яковлевич? не уразумею тебя никак
Как о ком, братец? О ней об Анне.
Я привскочил на стуле, схватил Петрова за руки. И все во мне дрожало. Шепчу:
Так это было вправду? И он шепчет:
А ты думалнет?
И, стало быть, действительно, есть такая мертвая Анна, которую мы с тобой вдвоем видим и знаем?
Есть, брат.
Кто же она? скажи мне, безумный ты человек!
Я знаю, кто она была, а кто она теперь, это, брат, мудрее нас с тобою.
Галлюцинация? бред? сон?
Нет, братец, какой там сон Но потом подумал и головою затряс.
А, впрочем, черт ее знает: может быть, и сон. Только вот именно от этого сна я сначала спился, а теперь собрался умирать. И притом, как же это? он ухмыльнулся, я сижу в сумасшедшем доме, ты обретаешься на свободе и в своем разуме, а сны у нас одинаковые.
Ты мне ее послал? горячо упрекнул я. Он прищурился как-то и хитро, и глупо.
Я послал.
Зачем?
Затем, что она меня съела, а еще голодна, пускай других ест.
Ест?!
Ну, да: жизнь ест. Чувства гасит, сердце высушивает, мозги помрачает, вытягивает кровь из жил. Когда я умру, вели меня анатомировать. Увидишь, что у меня, вместо крови, одна вода и белые шарики как бишь их там?.. Хоть под микроскоп! Ха-ха-ха! И с тобой то же будет, друг Алексей Леонидович, и с тобой! Она, брат, молода: жить хочет, любить. Ей нужна жизнь многих, многих, многих
И расхохотался так, что запрыгали все комки и шишки его обезображенного лица.
Ты смеешься надо мною. Как: «хочет жить и любить»? Она мертвая
Мертвая, а ходит. Что она разбила себе пулей висок, да закопали ее в яму, да в яме она сгнила, так и нет ее? Ан вот и врешь: есть! На миллиарды частиц распалась и, как распалась, тут-то и ожила. Они, брат, все живут, мертвые-то. Мы с тобой говорим, а между нами вон в этом луче колеблется, быть может, целый вымерший народ. Из каждой горсточки воздуха можно вылепить сотню таких, как Анна.
Он сжал кулак и, медленно разжав его, отряхнул пальцы. Я с содроганием последил его жест. Сумасшедшая болтовня Петрова начинала меня подавлять.
Ты думаешь, воздух пустой? бормотал он, нет, брат, он лепкий, он живой; в нем материя блуждает понимаешь? послушная материя, которую великая творческая сила облекает в формы, какие захочет
Господи! Василий Яковлевич! взмолился я, не своди ты меня с ума: не понимаю я Но он продолжал бормотать:
Дифтериты, холеры, тифы Это ведь они, мертвые, входят в живых и уводят их за собою. Им нужны жизни чужие в отплату за свою жизнь. Ха-ха-ха! в бациллу, чай, веришь, ачто мертвые живут и мстят, не веришь. Вот я бросил карандаш. Он упал на пол. Почему?
Силою земного притяжения?
А видишь ты эту силу?
Разумеется, не вижу.
Вот и знай, что самое сильное на светеэто невидимое. И, если оно вооружилось против тебя, его не своротишь! Не борись, а покорно погибай.