Тихо плескала в озере рыба, издалека, от нескольких разбросанных в чаще костров доносились постуки барабанов и детские вскрики, протопал за спинами, осыпая песок, речной крыс и нырнул в тростниках, отфыркиваясь. А Нуба все сидел, водя слипающимися глазами за движениями рук. Булькал котелок, и мальчик, оседая набок и поджимая к голому животу озябшие колени, заснул, не дождавшись, когда маримму скажет, что зелье, наконец, готово.
Проснулся один, сел, отирая щеки, мокрые от росы и выступившего под жарким уже солнцем пота, и огляделся. Деревня жила размеренной утренней жизнью, мальчики, тихо переговариваясь, таскали от родника кувшины и бурдюки с водой, кое-где белели тоги маримму. А закопченные камни очажка были чисто убраны, выметена зола из песчаного круга, ини котелка, ни учителя, ни расстеленной циновки, полной тайных ночных сокровищ.
С этого дня каждую ночь Нуба проводил у костра, следил за руками учителя, подавал бутылочки и мешочки, отсчитывал комки смолы, черпал костяными ложечками порошки. Задавал вопросы и иногда получал ответы на те, которые были настоящими, нужными.
А почему от каждой меры надо отнять малую часть, учитель? И никогда нет ровной, в истинный размер?
Потому что истинная мера даст идеальное знание, не протяженное во времени. И цена его будет мала, потому что нет над ним усилий.
Ночь шла следом за ночью, держась за поводок дня, и Нуба научился спать мало, чтоб успевать наловить рыбы, напечь лепешек, а потом снова сидеть у костра почти до рассвета.
Шли недели, луна убывала и прятала серп за ночной темнотой, а потом вырастала, кругля рябые бока. И мальчика уже не пугали мерные слова сотни названий сотен частей для одного лишь отвара, что готовился для одного лишь ученика несколько ночей подряд. Нельзя сказать, что знания укладывались в бритой голове, как цветные стебли в плетеной циновкевсе на виду. Нет, они проваливались куда-то внутрь и Нуба, не осматривая свои мысленные тайники, просто протягивал руку и доставал, уже потом посмотрев, что именно.
Знания вливаются в ток твоей крови, мальчик, говорил учитель, глядя, как поднятые над огнем худые руки начинают мерное неостановимое движениеот сосуда к плошке или к мешку, не мешай им течь, как течет кровь, они сами найдут себе путь.
Было многое. Была страшная ночь, когда напоенный первым отваром, самостоятельно приготовленным Нубой, двенадцатилетний сновидец захрипел и забился в судорогах, хватая ночной воздух перекошенным ртом. До рассвета маримму отхаживали мальчика, покинув свои костры и своих избранных. А Нуба, выгнанный на всю ночь из деревни, сидел мрачно под большим деревом и бил кулаком по камню, поднимая и опуская окровавленную руку.
Когда над головой заорали, проснувшись, летающие обезьяны, мелькая оранжевым глянцевым мехом, пришел учитель и сел рядом. Сказал усталым глухим голосом:
Найди в себе слова «теперь я знаю все», поймай их и убей. Никогда ты не пожалеешь об этой смерти.
Он пошарил рукой в траве и подал мальчику широкий лист подорожника. Тот взял и, прикладывая к ссадинам на руке, сказал:
Значит, я плохой избранный, если никогда не буду знать всего. Да?
Маримму вздохнул.
Нет. Но ты ученик, а я твой учитель. Потому просто подчинись. Убей слова. И учись дальше.
Нуба увидел, что у его маримму тонкий нос, высокие скулы с резкими впадинами на щеках, и большой рот с тонкими, серыми от усталости губами. Прижимая прохладный лист к разбитой руке, понял в отчаянии, что снова сделает отвар, и снова будет слушать, затаивая дыханиене придет ли в зелье смерть для сновидца, потому что он, ученик Нуба, сделал его неумело. Маримму учил его и невозможно подвести учителя. А значит нужно не только осмелиться снова вершить дела, полные смертельного риска, но делать их правильно, чтоб этого риска не было.
Зачем вообще? спросил он, чуть не плача, глядя в полузакрытые глаза маримму, зачем мы делаем это? Ведь боги отдельно, им молятся в деревнях, а мы тутсами. Зачем это?
Маримму протянул руку и взял из травы камень, на котором мальчики кололи орехи. Камень щербатился выбоинами и трещинами. Учитель положил его у босых ног Нубы. И сказал коротко:
Мир.
А потом подал ему крошечный осколок.
Найди его место.
Нуба принял каменную крошку, прикладывая к ямкам и впадинам, нахмурился. Осколок упирался краями, торчал над круглой поверхностью, вываливался из мест, куда его запихивали пальцы.
Ты, сказал маримму.
Нуба сосредоточился, бережно ощупывая поверхность камня, вел кусочек, примерял и, наконец, перевернув камень, вскрикнул, осколок плотно лег в неровную ямку и прильнул к поверхности.
Мы ищем истинные места избранных в этом мире. А это больше, чем счастье и сытость одной деревни.
Маримму встал, отряхивая края одежды.
Иди спать, Нуба. Сегодня ночью, под полной луной, ты примешь обряд инициации, как все мальчики, которым время назначило стать мужчинами.
Глава 7
Боль, пришедшая из памяти, окатила бедра мужчины кипятком, и он дернулся, оцарапывая спину, прижатую к стволу. Обряд. Он прошел его раньше, чем прочие мальчики племени, и разве не об этом толковал старый Карума со своим годоей? Маур не придет. Сейчас, отданный знахарям, он готовится к обряду или уже принял его. А потом его заберут. Что толку сидеть тут, под деревом, ожидая. Тропа мальчика вильнула и побежала по саванне, между торчащих серых скал и лавовых камней, между корявых кустарников, полных мелкого зверья и насекомых; выскочила на берег огромного озера-моря, с водой такой соленой, что она выедает глаза, и свернулась змейкой на пропитанных мокрой солью бальсовых бревнах. Дальше тропу повезет паромщик, скинет с плота на скалистый берег, разворачивая ее под ноги мальчика, которого никто не увидит больше ни в той деревне, ни на берегах озера.
Нуба остался, чтобы помочь ему. Из-за этого пренебрег просьбой любимой вернуться. Так что же он сидит неподвижно? Надо разорвать ремни. Старый глупец Карума затягивал их, пыхтя, но разве его сил хватит, чтоб удержать пленника Тихо пойти через ночь к загону старика, и там, у костра, задать свои вопросы.
Нуба усмехнулся. Вопросы годои своему говорильщику. То-то старик удивится, умирая. А может, и нет, ведь он умен и не зря спрашивал позволения убить сосуд своего годои.
Великан пошевелился и снова замер, не пытаясь встать. В чем же дело? Почему он, так верно и прямо ступающий по своей тропе, сидит теперь, как старый бурдюк, и не делает следующего шага?
Потому что ты не знаешь, верен ли будет твой шаг, сказал голос в голове, и Нуба кивнул, соглашаясь. Его судьба была связана с княжной, и ей он был предназначендо порога богатого дома. А дальше он должен был умереть, и знал это. Любая случайность годилась для этого, и он ждал ее, сидя на заднем дворе под ветками огромной смоковницы. Но упрямая Хаидэ не отпустила его. Тогда ему казалось, сам проявил слабость, не сумел уйти в смерть, чтобы придать ей силы стать той, кем назначено. Он так хотел остаться. И остался. Тысячи раз пожалев об этом, когда снова и снова глядел в равнодушные полусонные глаза молодой жены знатного Теренция, одетой, как подобает, в роскошные одежды, украшенной всеми возможными драгоценностями. И Нуба, обманув судьбу, ждал и ждал, пока, наконец, княжна сама не сказала емууходи.
Выкинутый из жизни и смерти, остался один. Так обходятся боги с теми, кто бережет их покой, кто стоит на страже высокого. А теперь этого мальчика отправляют туда же, выдергивают из обычной жизни и вталкивают в клетку, где сидит его назначенная судьба. Он ее добыча.
Но это его судьба, не твоя, напомнил ему голос, ты ведь знаешь, нельзя искать чужие костры, чужие судьбы отравят тебя и собьют с пути.
Великан напряг плечи и почти без усилия развел руки. Ремень, защекотав, свалился к ногам. Вспомненные слова старого маримму удержали его на месте и, разминая запястья, Нуба снова вгляделся в прошлое, надеясь увидеть полную картину времени и пространства, чтобы найти свое теперешнее место в ней.
* * *
Наутро болело все, боль была стыдной, приходилось мочиться, закусывая губу, чтобы не закричать. Его тело, к которому он так привык и не замечал, какое оно быстрое, ловкое и сильное, сейчас разваливалось на куски, а всего-то одна небольшая рана, нанесенная костяным ножом на дальней поляне, окруженной кострами маримму. Мальчик поднялся с циновки, и потуже затягивая на поясе кангу, взял кувшин с водой. Нагибаясь, снова закусил губу, злясь на себя. Хорошо, что ночью у него получилось молчать. А лучше бы боги принимали мужскую жертву как-то по-другому, думал, жадно хлебая из кувшина и гоня мысль, чем больше выпьет, тем скорее снова идти за хижину выливать из себя воду. Пусть бы брали кровь из плеча. Или ставили раскаленное клеймо на бедре, как ставят его козам. Но нет, эта боль привычна и переносима с детства, сколько раз мальчишки резали себе пальцы, или обжигались огнем. А такой не было. Наверно, потому обряд такой. Он одернул себя, обряд такой, потому что так хотят боги. И все.
Никто не пришел в его хижину, в которой он очнулся утром. Дома, если бы маримму не забрал его, он все еще бегал бы с ровесниками по лесу, а потом, после обряда, вернулся к матери, принимая ее последнюю материнскую заботу и ласку. Стал бы мужчиной в деревне, охотился и присматривал себе жену, чтоб построить свой маленький дом на толстых ветвях огромного дерева.
Он поставил опустевший кувшин и, стараясь не горбиться, взял у стены удочку. Вышел, щурясь от яркого дневного солнца, и побрел к озеру. Никто не смотрел на него, все занимались своими делами. Мальчик знал, несколько дней после обряда он будет нечист, никто из учеников не рискнет даже заговорить с ним просто тако рыбе или о найденном в лесу пчелином гнезде. Потому шел все дальше и дальше, чтоб тихие звуки деревни остались за месивом листьев и веток. Выйдя к упавшему в воду мертвому стволу, пробрался к удобной развилке над маленьким омутом.
Там было тихо и сонно, светлые спины небольших рыб ходили под ветками, мелькал над водой цветной зимородок, и водила птенцов по широким листьям водяницы куличиха, раскидывая тонкие, как пауки, ножки.
Натаскав два десятка мелких рыбешек, он встал, вешая на плечо шнур с уловом. И пошел по бревну на берег, где белым изваянием стоял в ожидании его маримму. Внимательно осмотрев мальчика, учитель сказал:
Не приходи к моему костру. Когда луна вырастет до полного круга, разведешь новый, сам. На нем приготовишь отвар для себя. Пришло время тебе встретиться со своей судьбой.
Сердце мальчика прыгнуло, деревья перед глазами качнулись, унося ветки за края зрения. Сам. А казалось ему, когда следил ночами за плавными движениями рук маримму над котелкомон ничего еще не знает и не умеет.
Так надо, сказал маримму, следя, как сереет лицо мальчика, иначе ты на всю жизнь останешься в учениках, поедая знания без надежды пустить их в дело. Иногда шагнуть вперед необходимо, когда кажетсяеще не готов.
А если я не сумею?
Сварить верное зелье? Тогда ты умрешь, будничным голосом ответил маримму и пошел от него по песку.
Нуба стоял, сжимая в руке детскую удочку. Смотрел вслед учителю. А тот вдруг остановился и поманил его к себе. Сунул в ладонь маленький узелок. И ушел.
В хижине Нуба, свалив рыбу на циновку, морщась, размотал кангу, покрытую пятнами свежей крови. Осторожно усевшись, развернул сверточек из пальмовых волокон. Внутри лежала горсть свежих фиников, камушек сладкой смолы, любимого лакомства мальчишек. И черные семена око-око, травы, что быстрее других заживляет любые раны.
Улыбаясь, он сунул смолу в рот, а финики сложил в миску, чтоб поесть после рыбы. И принялся готовить лечебный отвар в маленькой плошке над очагом.
Дни до полной луны казались крошечным шагом, невидимым после разбега в огромный полет. Нуба начал его, свой полет, разведя в гуще ночного леса собственный маленький костер, и ночи потекли, медленно и равнодушно.
Четырнадцать капель вильи. Тринадцать в котелок и одна наземь рядом с огнем. Сухой стебель керинока-коу. Горсть трещащих живых бобов, каждый с суетливым червячком внутри. Девять листьев со старого менге, по числу отверстий человеческого телавосемь в отвар и один лист в костер, где он заскрипел, скручиваясь и чернея. Вода, намытая с белого песка, взятого из норы озерной выдры, отмеренная хрупким черепом убитого им зверяна глаз в отвар и остаток выплеснут в костер чуть дрогнувшей рукой
И еще сто вещей, растущих, живущих, умерших, своих и чужих, жданных, чтоб быть собранными в нужное время, найденных во сне и пришедших в голову наяву, когда сидел с удочкой, глядя на солнечную безмятежную рябь.
И вдруг острое пониманиеотвар неверен, ядовит, потому что десять ночей тому в листьях заухала сова, и рука, дрогнув, уронила в котелок лишнюю каплю. Выбрасывая десятки томительных ночей, проведенных в ночном лесу, он дважды, нет, трижды выливал почти готовое зелье в костер. Дожидался, когда тот зашипит, угасая, и уходил дальше, в чащу, чтоб развести новый. И начать все сначала.
Иногда днем, встречая мальчика на песке, маримму говорил ему незначащие словао скором дождевом ветре, о новых мисках или пришедшей со стороны родников рыбе. Редко и не при каждой встрече добавлял нужное.
Не пытайся бежать впереди себя, не смотри из будущего в то, что делаешь сейчас. Это темнит твой глаз нетерпением и страхом перед огромностью пути
Дневные знаки учат твою ночь верным шагам. Не пропусти их.
Не бойся возвращаться, дорога дождется тебя, если ты делаешь шаг. И еще один.
И он делал шаг. И еще один. Спал перед рассветом, утром медленно ел, вспоминая обрывки снов, гнал из головы мысли о том, что означает эта картина и этот шум, дожидаясь, когда понимание придет и уляжется в голове, будто всегда там жило. Убирался в маленькой хижине, чинил крышу, переплетая длинные листья с тонкими ветками. Помогал маримму конопатить смолой легкие лодки. Поев, перед вечером садился на корточках у плетеной стены и смотрел, как солнце валится за чернеющие деревья на закраине котловины, а тени от гор толкают по воде красную рябь все ближе к песку. Когда последние лучи гасли, поднимался и, прихватив стоящий у порога заранее приготовленный мешок, отправлялся в лес, где неподалеку от его очага в тайнике дожидался котелок, запечатанный воском и укутанный мягкими шкурами. Разводил огонь, приносил молитвы богам луны и ночи. И ждал, когда варево заговорит с ним невнятным булькающим языком, прося и указывая.
Однажды он сидел, навалясь грудью на колени и, держа руку над котелком, уже раскрыл пальцы, чтоб с ладони посыпалась тонкая струйка летучей пыльцы пустынного зогго (часть ее должен развеять ветер, и Нуба ждал его несколько ночей, чтоб тот был нужной силы и дул точно с заката), как вдруг пальцы снова сомкнулись. Сжимая кулак, поднялся, понимаявсе. Он сделал его. Обведенный закопченным краем котелка, отвар лениво пыхтел, лопаясь невидными на глянцевом черном фоне пузырями. От него пахло сухими травами, солнцем и шкурой непонятного, не знаемого им зверя.
Осторожно относя руку за спину, чтоб ни пылинки не уронить в готовое зелье, юноша отряхнул ладонь, вытер ее, потную, о сбившуюся кангу. Оглянулся с бьющимся сердцем. Его маримму стоял позади, на фоне черных деревьев с глянцевой, облитой светом костра листвой. Свет ползал по складкам белых одежд, казалось, маримму выкупался в светлой летучей кровиона еще живая и дышит. Блестели черные глаза под низко намотанным тюрбаном.
Мать дала мне имя Байро и еще пять имен. Я отдал их все своему маримму, когда понялмой путь не идет дальше этого места: я назначен учить и отпускать других. Теперь я беру имя Байро обратно и буду носить его снова. Это третье, возвращенное мне.
Он помолчал, будто прислушиваясь к ночной тишине. Покивал и махнул тонкой рукой:
Иди, Нуба. Иди, выспись в последний раз сном обычного земного человека. Следующей ночью начинается твоя настоящая дорога. Зелье будет у меня.
Я благодарю тебя, учитель Байро.
Иди
Следующий шаг, первый на его настоящей дороге начался. Нуба весь день волновался, ожидая ночи. И, еле утихомирив себя, сел на пороге хижины, вслушиваясь в привычные ночные звуки. Сонно стрекотали ночные сверчки, далеко ухала и замолкала сова, говоря сама с собой, вскрикивали, возясь в листве, спящие обезьяны. Учитель Байро не приходил. Нуба, устав ждать, задремал, неловко осев на подогнутую ногу. И вскрикнул, выброшенный из сна жалящей болью в шее. Вскакивая, схватился за плечо, стряхивая кусачих крупных муравьев.
Возьми, сказал стоящий перед ним маримму, сунул в руку маленькую тыкву, в которой шуршало и потрескивало, как только сон придет за тобой, приложи ее горло к коже, муравьи проследят, чтоб ты не спал.
Учитель сказал Нуба, сжимая тыкву.
Тот уходил, освещенный белым светом луны.
Нуба снова сел, тараща глаза в ночь и пристроив тыкву на голом колене. Муравьи шебуршились, и он, передергивая плечами, решил держаться, чтоб не давать себя укусить.
Он держался и днем, делая обычные дела, только рябь на воде стала ярче и резала глаза, а стук топора в зарослях и негромкие возгласы учеников, несущих от родника воду, казалось, втыкались в виски.
Следующей ночью муравьи пригодились. А еще он много пил, прикусывая край долбленого кувшина зубами и не вытирая мокрого подбородка. Пил и выходил за хижину, нарочно медленно, стараясь протянуть каждый шаг и каждое действие, чтоб рассвет пришел побыстрее.
Рассвет пришел через множество вдохов и выдохов, через сотни вскриков сновидцев, доносящихся из леса, через пятнадцать злобных муравьев, кусающих мякоть у локтя. И солнце, вырвавшись из-за крыши хижины, вдруг загудело и заухало, мигая, как страшный красный рот. Нуба забрал удочки, ушел к своему бревну, оскальзываясь, долго лез и у самой развилки упал в воду, выбрался, фыркая, и рассмеялся. Горела кожа, покусанная муравьями, но все было почти нормально. Вот только солнечная рябь на воде сплеталась в непонятные письмена, непохожие на те, которым учил его маримму, водя пальцем по ветхим свиткам из пальмового листа. Не обращая внимания на уплывающую удочку, Нуба попробовал спеть знаки и снова засмеялся, потешаясь над своим голосом.
Маримму еще раз приходил, через две ночи, чтоб принести ему новых муравьев. А когда, еще через ночь, муравьи перестали помогать, остался с Нубой в хижине, сидел с ним у очага и, прикладывая к ноге мальчика тлеющую ветку, слушал его болтовню.
Следующий день стал самым мучительным для неспящего. То, что должно было сверкатькричало. Грохотала рябь на воде, трещали блики на листьях, ахало небо, пуская солнечные стрелы в уши. Пронзительно, как огромные москиты, пищали белые тоги маримму, а черные плечи и колени учеников глухо и изматывающе бормотали.
Сидя у стены хижины Нуба поднял голову и осклабился. Голос его маримму отдавал едкой кислотой, как дикие плоды сегерика. Поливая затылок горечью, закричала с верхушки дерева обезьяна, забились в открытый рот, проваливаясь в горло, сладкие вопли пролетающей птичьей стаи. Он заговорил, не понимая своих слов, только чувствуя, как наливаются они солью, раздирающей глотку. И, промахиваясь, поймал поданный учителем Байро маленький сосуд, бутылочку мутного стекла без пробки. Суя к лицу, на ощупь нашел свой рот и присосался, надеясь, что зелье, принесенное учителем, прояснит его мозг. Бутылочка оказалась пустой. Хмуря брови, Нуба наклонился вперед, стараясь понять слова, что падали на песок изо рта его учителя и подпрыгивали, брызгая кислым соком.
Зелье в тебе, вопили слова, падая дохлыми муравьями, другого нет-нет-нет, оно в тебе.
Бросил бутылочку наземь и откинулся к стене.
«Сейчас я умру». Мысль была в меру сладкой, свежей и хорошо пахла. С ней надо было побыть подольше. Как можно дольше. Остаться. Чтоб уже ничего
«Умру»
Через полузакрытые глаза он видел, почему-то наступил вечер, солнце, гудя, тащит за собой лучи, отражения, блики и стрелы на воде, и все это пищит, стрекочет и коротко постукивает.
Умереть мешал маримму. Стоял, не давая сосредоточиться, смотрел исходящими кислотой глазами. И запах смерти стал портиться. Впадая в отчаяние, Нуба возненавидел учителя, солнце, катящуюся на него ночь. И поднимая голову, напрягся, стараясь напоследок найти и себя, поймать, задать трепку этому вот, который сидит и мычит, как убогий старик у колоды с питьем для коз, не умея справиться с миром.
В это мгновение, мелькнувшее мимо его сознания, пелена искаженного мира вдруг упала. Утащилась под землю, явив ему мир настоящий, такой, каким он привык его видеть и слышать. Только в тысячи раз более яркий и четкий. Ибольшой. Как освещенный полуденным светом камень приблизилось к Нубе огромное лицо маримму, зашевелились губы, открывая ущелье рта.
Вставай, время идти.
Юноша встал, расправляя плечи в пустыню и горы, поднимая голову за небеса.
«Ябог»
Не медли. А то силы кончатся раньше, чем мы дойдем.
Маримму охватил плечо-гору ладонью-равниной и оба двинулись вперед, поднимая вековые деревья ног, мимо хижин-отрогов, полных людей-великанов. Минуя бескрайние плоскости вытоптанных великанскими ступнями деревенских троп, вышли на бесконечный песок у озера и Нуба милостиво оглядел необозримые просторы. Все тут достойно его величия и размеров. Прекрасный мир, населенный богами. И бог-маримму Байро идет рядом с богом-Нубой, показывая за черные деревья, где сверкает солнце-костер.
Садясь, Нуба принял из рук маримму длинную бутылочку из тыквы, кивнул и поднес ко рту. И тут мир стал стремительно уменьшаться, стягиваясь в точку посреди кромешной темноты. По ушам ударил голос учителя:
Скорее!
Теряя сознание, Нуба успел единожды отхлебнуть из узкого горла, пока язык и глотка еще слушались.
Глава 8
Маленькая ива клонилась, будто разглядывая что-то в быстрой воде, и ветки длинно шевелились в переменчивых струях. Листья-рыбки стояли против течения зеленой стайкой. А рядом на воде дрожали тени этих же веток, с такими же листьями-рыбками.
Он смотрел на спину девочки, обтянутую старой рубахойна одном рукаве красовалась прореха и в ней согнутый локоть, испачканный засохшей глиной. Внимательно глядя на пространство между листьями и их тенями, она подавалась к воде, рубаха на спине натягивалась все сильнее, очерчивая лопатки. А под ногами, обутыми в мягкие кожаные сапожки, уже поехала мокрая глина, оставляя блестящий след.
Сейчас, вполголоса сказала Хаидэ, не поворачиваясь, медленно протянула руку, локоть мигнул светлым и скрылся в прорехе. А девочка добавила в ответ на его напряженно сведенные брови и только начинающийся жест больших рук с растопыренными пальцами:
Я не упаду. Ты не бойся.
Нагнулась еще ниже, держа раскрытую ладонь над самой водой и поворачивая ее ребром. Сильнее блеснула глина, показываясь из-под сапожек.
И тут из воздуха мелькнула оранжево-синяя молния, с коротким вскриком вонзилась в воду прямо перед лицом Хаидэ, плеская в стороны белые брызги. И вырвалась на поверхность, шумя мокрыми крыльями и почти сразу исчезая в солнечной пустоте.
А! успела сказать девочка, взмахивая руками, чтоб защитить лицо, и с шумом обрушилась в ледяную воду, мелькнув под вылетающей птицей измазанными глиной подошвами.
Мвэммм! Ы! прорычал-простонал Нуба, кинувшись следом, поймал ее длинной рукой, обхватывая поперек живота, выдернул из воды, поднимая тучи радостных брызг, схватил второй рукой вокруг пояса и, прижимая к себе, откачнулся, переступая босыми ногами, чтоб отпустить девочку там, где берег уже не ползет в воду при каждом движении.
Пусти! смеясь, княжна уперлась ему в грудь и замотала головой, стряхивая с плеча привязанную шнурком шапку, я и не упала, не ругай. Если бы не дурная птица
Он поставил ее на траву, гримасничая, быстро развязал мокрый узел и откинул шапку. Собрал в большую горсть потемневшие мокрые волосы, отжимая воду. Нахмурился, чтоб она видела.
Топчась по траве, подставляя голову и вытягивая руки, чтоб снял с нее рубаху, княжна рассуждала, смеясь и споря с молчаливым спутником.
Ну и что? Зато я видела их, совсем близко. Между зеленым и черным, они стоялицветные-цветные. Птица одну унесла, съест ведь, жалко, такую красивую и съест. Ну, может птенцам, им ладно, пусть, они глупы и не понимают красоты. Я? Нет, я умна. Неправда, Нуба! Мне уже вот сколько! Двенадцать! А ты со мной, будто я в колыбели. Зачем штаны? Они сухие. Почти. Хорошо, хорошо, только не говори Фитии. А дым она не унюхает. Ты собери хворост, а я пока раскину одежду на ветки.
Когда он вернулся с охапкой хвороста, княжна сидела на корточках, обхватив голые колени пупырчатыми руками, и Нуба укоризненно цокнул языком. Весеннее солнце ярилось вовсю, но не могло прогреть воду ручья, и ветер задувал с севера, приносил в себе дыхание талого снега. Быстро двигаясь, он разложил ветки, устроил среди них ворошок сухой прошлогодней травы и высек огонь. Когда почти невидные в свете дня, языки пламени запрыгали, переползая с ветки на ветку, княжна протянула руки к огню, со вздохом пошевелила озябшими пальцами.
Нуба ушел к низким зарослям шиповника, присев, отрыл несколько белых корней спаржи и, принеся, прикопал их у края огня. Сел рядом, вытягивая над черными коленями длинные руки. Княжна подобралась ближе и, поворачиваясь, как ящерица, влезла к нему между колен, прижалась к теплому животу, обнимая, насколько хватало рук, вздохнула.
Ты теплый. И совсем сухой. Знаешь, Нуба, как хорошо, что с тобой можно, как мне хочется, просто. Будто я вовсе и не княжна. И не суждена знатному.
Поглядывая на светлую макушку у своей груди, Нуба ухмыльнулся. Сидит, трещит. Не княжна. А сама чуть чтоглаза ледяные и рот сжат, как лезвие. И голосом таким может сказать, будто и не девчонка, а воин, и не простой. Но не замечает. Разве есть нужда замечать, что в крови по рождению?
Только тут эти рыбы. Такие красивые. Они плывут по ручью к морю, я знаю. Пастух Ай говорил, только они могут жить в воде пресной и в воде соленой. Жаль, что нельзя взять одну рыбу с собой, она ведь умрет.
При каждом слове он чувствовал тепло ее дыхания. Вот сказала про смерть и замолчала. Даже дышать стала тише и легче.
И тогда, открывая запечатанный судьбой рот, медленно разлепляя пересохшие губы, он ответил княжне, голосом гулким и глубоким, какого не слышал у себя. Никогда.
Я принесу тебе таких, Хаидэ. Только стеклянных. Я знаю мастеров, далеко, за морями, которые делают этих рыб. В огне.
Будто услышав последнее, растянувшееся в вечность слово, огонь завыл и кинулся с вороха веток, облизывая висящие над костром мокрые вещи, рванулся в лицо, ширясь и вырастая. И ничего не осталось, только огонь перед глазами и жар, обжигающий лицо.
Нуба закричал, обхватывая девочку, откинулся назад, поворачиваясь на пятках, зашарил руками по голой груди. Один. Нет ее, исчезла, утекая из рук, утончаясь и пропадая.
Невнятно и мерно забормотал над головой глуховатый голос маримму, ударил в левое ухо стук барабана, перемежаясь с шелестом бамбуковой погремушки.
Всхлипнув и дергаясь, Нуба раскрыл глаза, водя ими по черным листьям, гроздьями свешенным над маленьким костром. Сглотнул пересохшим горлом, ощупывая языком сухой рот. На бритую голову легла теплая рука маримму. Продолжая выпевать слова, тот придерживал его затылок, покачивая успокаивающе.
Где она? Ку-да?
Слова проталкивались колючими шариками, застревая в горле, но надо было спросить, потому чтоисчезла, а как же он будет хранить ее. Он вытянул перед собой удивительно тонкую жалкую руку, сжал кулак и, сморщив лицо, возненавидел свое тощее юношеское тело, худые плечи, острые колени.
Имя! Назови мне его! лицо маримму приблизилось, глаза впились в лицо мальчика, и боль побежала по руке, там, где учитель схватил его запястье, сжимая все сильнее.
Хаи Хаидэ, княжна
Размываясь, утекая белым тонким песком, взвихренным водяными струями, исчезала широкая степь, полная через край сочных трав и цветов, нежных и пряных запахов и птичьих вскриков. Исчезал ручей, бегущий к морю по руслу из золотого песка и желтой глины. Ива, опустившая ветки в прозрачную воду. Светлые мокрые волосы девочки, прижавшейся к широкой черной груди.
Маримму, глядя в теряющие выражение глаза, ждал. Но лицо мальчика, лежащего головой на его коленях, каменело, превращаясь в равнодушную маску. И тогда он, встряхнув тыкву-бутылочку, поднес узкое горло к сухим губам, раздвинул их пальцем. Мальчик послушно приоткрыл рот, глотнул протекшую по языку влагу. Убирая бутылочку, маримму быстро заткнул ее пробкой, бережно пряча за пояс в распахнутый мешочек. Придерживая голову мальчика, глядя, как закатываются глаза, показывая полумесяцы белков, а из уголка рта натекает тонкая ниточка блестящей слюны, стал ждать.
По обеим сторонам толстого дерева, под которым сидел маримму с бесчувственным телом на коленях, два учителя помоложе мерно встряхивалиодин маленький барабан, прижатый к белой тоге, другойпогремушку в черной руке.
Потрескивал тихий огонь, пролезая звуками в промежутки, когда замолкал барабан, мелькали на глянцевых листьях красные пятна. Мальчик спал, мерно поднимая и опуская грудь с выступающими ребрами, и его голова тяжелела на локте маримму. Время шло. Над черной кроной, перекрывающей усыпанное звездами небо, выкатилась белая маленькая луна и незаметно для глаза двинулась через небо. После долгого ожидания маримму пошевелился и, нащупав рукой мешочек, снова вынул бутылочку, зубами вытащил пробку, выронил ее в услужливо подставленную ладонь помощника. Приложил узкое горло к губам, вытягивая ноги под отяжелевшим телом. Набрав в рот щиплющего язык зелья, дождался, когда второй маримму закроет бутылку пробкой и сунул в мешочек, затягивая горловину. Только тогда, откидываясь спиной и головой к стволу, глотнул. Всхлипывая, втянул воздух в легкие. И теряя себя, полетел, пронизывая костер, поднимаясь над ним вместе с белесыми клубами теплого дыма, закружился в черных пустотах между крупных, мигающих звезд и, отодвигая бестелесной рукой облака, а другой продолжая придерживать затылок сновидца, вынул из черноты солнце, палящее над бескрайним морем зеленой травы, усыпанной белыми и синими цветами.