Все быстрее и быстрее летел вниз, падая к самой траве и, бесшумно ударившись, боком покатился по вытоптанной поляне к палатке, обтянутой старыми шкурами, вытертыми до блестящих проплешин. Там, перекатившись через краешек бронзового подноса, подскочил и встал чеканным кувшином, под самое горло налитым свежей родниковой водой, замер, касаясь пузатым боком лежащего рядом кинжала в старых ножнах со сбитыми серебряными накладками. На одной вычеканен полустертый рисуноклежащий навзничь обнаженный мальчик-подросток с запрокинутой головой.
Исчезая в ушах, отлетая от того, кто был недавно учителем маримму в многослойной белой одежде, шелест и постукивание превратились в женские причитания и резкие вопли.
Полог из шкур заколыхался, оттуда спиной вперед выползла старуха, обряженная в лисьи шкуры. Поднялась, бормоча скороговоркой, накинула на жидкие седые волосы капюшон с оскаленной острой мордой. Всплескивая руками, манила вторую, что пятилась, выставляя косматый зад, обернутый старой волчьей шкурой. И, вскрикивая по-звериному, подбежала сбоку, хватая руку белокожей высокой женщины, что выбиралась следом за волчицей. Оказавшись снаружи, женщина выпрямилась, выпячивая к солнцу огромный живот. Оттолкнув старух, пошла вперед, глядя перед собой сощуренными глазами на белом, как мел, лице. Шла медленно, но уверенно. И только единожды остановилась, коснувшись живота, но тут же отдергивая руку. Старухи, идущие по бокам, с готовностью взвыли, имитируя крики роженицы при схватках. А беременная, молча переждав несколько мгновений, снова пошла вперед, через утоптанную площадку, к раме из срубленных и вкопанных в землю стволиков степного дуба. Солнце стекало по золотым волосам, укрывающим крепкую выгнутую спину, трогало щеки и лоб, высушивая бисеринки пота над верхней губой.
Подойдя к раме, женщина повернулась и, встав на колени, схватилась руками за висящие кожаные петли. Уперлась раздвинутыми коленями в пыльную землю. Несколько раз вздохнув, закусила губу, глядя через прищуренные глаза на солнечный диск. Схватка выгнула ее тело, и волосы, коснувшись травы, легли на нее плотной волной. Приплясывая вокруг, старухи мяли торчащие под шкурами животы, куда они заранее привязали по мешку, набитому травой. Зорко следили за рожающей, и когда очередная схватка сводила каменное лицо и сжатый рот, не издававший ни единого стона, разражались жалобными воплями, стенали, охали и причитали.
Время шло, солнце палило все жарче, сильные руки тянули и выкручивали крепкие кожаные петли, дергались по белой земле колени. И вот, после особо громкого крика лисицы и волчицы, роженица повелительно крикнула, прислушиваясь к своему телу. Поскуливая и взвизгивая, старухи закружились, кивая оскаленными мордами, и давя на поддельные животы изо всех сил. А из-за палатки вышла и, подхватывая с подноса кувшин и кинжал, стремительно двинулась к ним высокая статная женщина в черном глухом платье и белом покрывале, прижатом к волосам серебряным обручем. Отскочив, ряженые затянули дрожащими голосами родильную песню, выманивающую плод. И беременная, ухнув через стиснутые зубы, оскалилась, напрягаясь в последнем долгом усилии. Женщина в покрывале упала на колени, пачкая расшитый подол светлой пылью, поставив кувшин рядом, протянула руки. Подхватывая мокрый красный комок, улыбнулась пронзительному сердитому крику.
Хватая ртом жаркий воздух, роженица осела на окровавленную землю, вытягивая в петлях руки, ее голова повисла, а с висков упали пряди волос, закрывая мокрое лицо.
Я, Фития, посланная твоим мужем, принимаю это дитя, женщина чуть нахмурилась, поворачивая кричащего ребенка, твою дочь, Эния, да будут долгими ее годы и твои годы.
Держа на коленях девочку, нянька протянула назад руку, нащупывая отскочивший кинжал, вытряхнула из ножен и отсекла пуповину, ловко завязала узелок у маленького живота. Передавая ребенка волчице, взяла с земли кувшин. Тяжело поднялась с колен, убирая с лица матери волосы.
Попей. Ты хорошо справилась, как и подобает воительнице.
Эния пила, иногда отрываясь, тяжело дыша, разыскивала глазами волчицу, держащую новорожденную. Лисица рядом сыпала девочке на живот целительную золу, растирая ее сухой старой рукой. Кивали над плачущей девочкой две мордылисья и волчья.
Благодарю тебе, посланная Торзой непобедимым, хрипло проговорила амазонка, вынимая из петель руки. Опираясь на плечо Фитии, встала. И принимая на руки дочь, поднесла ее к груди. Другой рукой придерживая пустой живот, медленно двинулась к палатке.
А Фития, хмурясь, подобрала кинжал, взяла кувшин и, кивнув шаманкам, понесла к костру, разведенному за палаткой.
Три старые женщины стояли вокруг костра, шепча заклинания на счастье, силу и удачу новорожденной. Смотрели, как в пламени вокруг почерневшего кувшина и тлеющих ножен сгорают мешки-животы, набитые сухой травой. Трава и рогожа сгорит, а перед утром шаманки разворошат угли и, вынув оплавленные куски металла, оставшиеся от кувшина и ножа, похоронят их в степи, разровняв потом место так, чтоб даже сами, отвернувшись, уже не смогли найти его. Чтоб так же никто не нашел и не отобрал счастье, силу и удачу новорожденной дочери князя Торзы, нареченной именем Хаидэстепь над морем.
Пламя лизало колени и локти, а когда подобралось к лицу, Нуба закричал, ощущая, как оно прогрызает дыры в щеках и зубы трескаются от жара. Дергаясь и тыкая слабыми руками, кричал, спихивая с себя обмякшее тело в спутанных белых одеждах. И, выползая из-под маримму, лежашего без сознания, вскочил, кружась и дрожащими руками стряхивая с лица огонь. Он кричал и кричал и вдруг умолк, замерев и оглядываясь, когда на его крик эхом отозвался другой. Вокруг стояла ночь, чуть светлел за деревьями восток, где за краем гор просыпалось солнце. Под деревом, лежа на боку, как плохо набитое шаманское чучело, не шевелясь, хрипло кричал маримму. И Нуба, в последний раз ощупав свое лицо и стискивая зубы, чтоб убедитьсяна месте и целы, подбежал, валясь на слабых ногах.
Учитель Бай-й-ро
Тронул черное лицо под размотавшимся тюрбаном, оглянулся беспомощно. На опушке поодаль устало приплясывали маримму, потрясая погремушкой и постукивая в барабан. А маримму, под его ладонью, еще раз вскрикнул, забормотал и, хватаясь за его руку дрожащими пальцами, медленно сел, заваливаясь на бок. Слабо, но повелительно крикнул подручным и звуки инструментов стихли. Поднял руки, заправляя конец ткани на затылке.
Сегодня она родилась. Ты сварил очень хорошее зелье, мальчик.
Она?
Ответом на вопрос оба увиденных сна обрушились на Нубу, перемешиваясь и сталкиваясьцветами, шумом, запахами и воспоминаниями. И застонав, он уцепился за главное, выплывая вместе с ним из огромного, вопящего красками и событиями мира.
Светлая голова девочки, смирно, как зверек, сидящей в кольце сильных рук, и ее дыхание, трогающее черную кожу.
Где она? закричал Нуба, хватая широкий рукав учителя, где? Когда она?
Не знаю, ответил тот и похлопал мальчика по сведенным пальцам, еще не знаю. Но ей расти, а тебевидеть сны и учиться быть с ней. Теперь вам нельзя не встретиться.
Глава 9
Солнце, заглядывая в выплетенные из ветвей окошки по сторонам открытого входа, цеплялось за кончики веток и тени от них чертили земляной пол. Нуба прищурил глаз, повернул голову, чтоб наколоть на раздвоенную ветку слепящий кружок. Потом прищурил другойсолнце перескочило на птичий шаг, укалываясь о другую ветку.
Он никогда не лежал в своей хижине днем, уходил поутру, когда мягкий туман покрывал землю до пояса, и свет в хижине был рассеянным и теней не давал. А заходя за вещами, нужными в дневных делах, не смотрел на то, как и куда светит солнце. Брал миску или топорик, ставил в угол копье, вытаскивал из мешка моток прочной веревки из пальмового волокна. И уходил снова. Возвращаясь лишь после заката, когда приходилось нащупывать ногой пол и наизусть брать лежащую на лавке коробку с огнем, чтобы разжечь очаг. И то не всегда, что делать в хижине при огне ночью? Зайти и улечься спать, завертываясь в плащ. Или, поставив удочки, отправиться к озеру, ступить в лунную дорожку, чтоб омыться серебряной водой, и уйти в чащу готовить отвар.
Сейчас хижина, решетчатая от солнечных пятен, проникающих в переплетения стен, казалась незнакомой. Но Нубу это не волновало. Этой ночью, первой настоящей ночью своего пути, он был совсем в другом месте. И сам был другим, с запечатанным ртом, с головой, уходящей, казалось, под самые тучи и с мускулами, способными разорвать бронзовый браслет на плече одним лишь напряженным движением. Каким же еще быть хранителю и защитнику, проводнику той, которую увидел сегодня впервые? Она неосторожна в своей юной силе, и может погубить себя сама. Кинувшись в глубокий ручей с водой такой прозрачной, что глубина обманчиво добра, но холод струй мгновенно сковывает ноги и руки, останавливая сердце.
Нуба повернулся на бок и нехотя протянул руку к миске. Перебрал на ощупь орехи, захватил несколько и понес ко рту. Рука легла на циновку, орехи раскатились по цветным полоскам. Есть не хотелось.
Ночью он спас ее. Как так получилось? Пришел из сна и спас? Оногромный и сильный, но все же это был онНуба: видел все своими глазами и знал, смотрит из себя, не из другого. Не так как в другом сне о рожающей сильной женщине, где Нуба был старым кинжалом, а его мариммукувшином с водой. Потом их сожгли. Он передернулся, вспомнив свирепое нападение огня под выцветшим от весеннего зноя небом. Зубытрескались. Хотякакие же у кинжала зубыМаримму сказалсегодня она родилась. Сказал уже тут, лежа под деревом в чаще сновидцев. Значит, про это сегодня, нынешнее.
Опираясь рукой о раскатившиеся орехи, Нуба сел. Значит, она вправду родилась сегодня, а в первом сне он видел их общее будущее? Она сказаладвенадцать. Смешно, по-детски показывая ему растопыренные пальцы и после быстро выставив к десяти еще дварожками улитки.
Кривой квадрат солнечного света на полу померк и мальчик обернулся.
У тебя времени и много и мало, сказал маримму, но много стремится уменьшится. Всегда. Возьми этот бурдюк, принесешь воды.
Мальчик встал. У ног маримму лежал сплющенный кожаный мешок. Поднимая его, Нуба вопросительно посмотрел на учителя, и тот улыбнулся.
Когда станешь поднимать мешок легко, возьмешь другойбольший.
Они шли рядом по утоптанной сотнями босых ног тропе, что спускалась к озеру. Нуба нес длинный, почти в свой рост бурдюк и внимательно слушал маримму.
Часто бывает так, что сновидец оказывается хранителем человека. Но никогда не было, чтоб первый же сон унес его в день, когда избранный рождается. Я ждал твоих снов, чтоб истолковать предназначение и найти твое место. Ты мог стать учителем. Или отправиться туда, где лишь ты сможешь повернуть судьбу мира, совершив один, только тебе назначенный поступок. После могла прийти смерть, сразу, потому что жизнь твоя уже не важна, а важно действие. Но случилось так, что ты отсек пуповину, а я омыл девочку родниковой водой. Вы родились в один день, Нуба. Тыкак сновидец и хранитель. Онавыйдя из чрева матери.
Нагретые доски старого причала заскрипели под их шагами. На самом конце сидели белые птицы, такие яркие, что, казалось, горят в своем собственном белом пламени.
Я научу тебя всему, что знаю сам. Всем языкам и умениям. Ты станешь воином и охотником, колдуном и знахарем. Сможешь прочитать знаки, высеченные на камне, начертанные на папирусе, положенные на телячьи кожи. Ты будешь нянькой, защитником и другом.
Птицы, лениво кликая, поднялись над густой синей водой белым облаком с острыми кончиками крыльев. Маримму ступил на лесенку, ведущую к воде.
А еще нам предстоит узнатьгде она.
Мальчик остановился, глядя сверху на белый тюрбан.
Разве ты не знаешь этого, учитель Байро?
Я знаю лишь то, что увидел в твоем сне о рождении. И знаю названное тобой имя.
Нуба спустился следом за маримму и сел на узкую доску, опуская босые ноги в воду. У ног сразу же собрались мелкие рыбки. Учитель и мальчик сидели неподвижно, глядя на мелькание солнечной ряби. Вдалеке посреди расплавленного солнечного огня торчала черная лодка, будто она сгорела в этом слишком яростном свете. Нуба вспомнил о красной пустыне, отделяющей их от остального мира. Еще недавно он и думал, что она и есть мир. Что караваны рождаются в знойном мареве, пройти по горизонту, вздымая тучу красноватой пыли, а после умереть, уходя в дрожащий раскаленный воздух. Но где-то там, оказывается, есть эта степь, она огромна, как мертвая пустыня, но совершенно живая, набитая жизнью, как деревянный короб с полуоторванной крышкой набит снастями и поплавками, что вываливаются, не давая крышке закрыться.
Положив руку на распластанный рядом мешок, Нуба заговорил, медленно подбирая слова. Он рассказывал маримму о сне, который увидел сам. Вспоминал, мучительно морщась, если куски сна размытые солнечным светом, не давали ему увидеть картинку четкой. Остановился, колеблясь, говорить ли о той огромной нежности, которую испытал, когда сидела, прижимаясь, и тихо дышала, а мокрые волосы прилипали к его горячей груди. Рассказал и это. И закончив, добавил:
Я думаю, учитель Байро, что она
Но маримму поднял худую руку, останавливая:
Мало знаешь. Не думай. Ты сновидец и это продлится, по крайней мере, пока ей не исполнится десять. Это и назначенный тебе срокжить в деревне маримму. Тогда, если за это время не увидишь более поздних событий, уйдешь к ней. И еще
Черная лодка вдалеке плеснула веслами и ушла из солнечной ряби, сделалась почти невидимой на густой синеве воды.
Тебе нужно научиться не только терпению, но и самостоятельности. Я не смогу сопровождать тебя часто, зелье сварено лишь для тебя и каждый мой выход отсюда в твои сны сокращает жизнь моего тела. А мне еще нужно вернуть два данных мне имени.
Он встал и, расправив одежды, подхватил подол, поднимаясь на ступеньки.
Воду отнесешь за деревню, на дальний склон, на поляну красноягодника. В середине поляны посадишь ветку с дерева площади. И вырастишь. Каждый день по три бурдюка, налитые под самое горло.
Шумя тогой, он ушел, шлепая по причалу босыми ногами. А Нуба, набрав в бурдюк озерной воды, с трудом вытащил его на приступку и, пыхтя, взвалил на плечи.
Сон. Когда мальчишкой бегал в лесу, цепляясь как обезьяна, за гибкие ветви, возвращался, чтобы помочь матери в хозяйстве, бегал к охотникамдонести убитое зверье и птицу, потом проваливался в сон, ощущая как гудят ноги. И улыбался в темноту, знаясейчас поплывут перед глазами картинки, покачиваясь, как листья в тихих тайных ручьях. Видел многое, и многое потом забывал. О чем-то пытался спросить отца или стариков, сидящих на шатких террасах, но те отмахивались или смотрели с подозрением и смутным страхом. Виданное ли дело, рассказывать мальцу о том, что и вправду есть за пустыней огромная вода, качающая мир над собой. Города, возносящие к небу белые острые башни. Несметные войска, что бряцают железом, сшибаясь в клубах поднятой конскими копытами пыли. Старики знали, все это есть, ведь рядом шли и шли через пустыню караваны, и в селениях на склонах благодатных гор появлялись чужеземцы, наполнить бурдюки сладкой водой, и пойти дальше. Но это была их жизнь, чужая. И когда в поселке появились маримму и некоторые останавливались рядом с Нубой, внимательно заглядывая в лицо мальчика, старики успокоенно кивали друг другуему найдено место в этой жизни. Он будет прибран и пристроен. Подальше от тихой деревни.
Это знала и мать, когда стоя рядом с отцом Нубы, нашла его руку и сжала крепко, глядя вдогон сыну, который уже не вернется.
Теперь знал это и сам Нуба.
На белых от солнца досках причала оставались темные следы мокрых ноглегкие, когда шел с пустым бурдюком и большие, расплющенные тяжестью мокрого кожаного мешка, норовящего соскользнуть с плеч. Через темный скрипучий песок, по мягкой упругой травке к извилистой тропе, уводящей по склону вверх, в гущу огромных дубов. И там, на маленькой неприметной полянекривая веточка, врытая посередине. Ей было много воды, которую приносил Нуба, и он выливал почти весь бурдюк под ближайшие деревья. Отдыхал, привалившись головой к твердой коре и, таща пустой мешок, снова спускался к озеру.
По утрам и после полудня маримму ждал его на границе темного песка. Они сидели там или шли в его хижину, к сундукам, полным странных вещей, каждая из которых требовала внимания и памяти. Нуба слушал, напряженно пытаясь запомнить сразу, понять, связать новые знания с прежними. И, проваливаясь в глухой сон усталости перед закатом, просыпался ночью, услышав привычный зов маленького барабана. Вставал, с чувством все той же глубокой усталости. Плеснув в лицо воды, с кружащейся от постоянного бодрствования головой, брел в лес, к своему костру.
Там ждал его учитель Байро, протягивал усевшемуся на циновку мальчику узкогорлую бутылку, и забирал, затыкая пробкой, когда, закрывая глаза, Нуба мягко валился на плетеное полотно.
Так было не каждую ночь. Маримму зорко следил за своим подопечным: когда сны захватывали мальчика, день становился в тягость, и он нетерпеливо ждал ночиуйти в сон, жить там, где в палатке из шкур растет его княжна, ползая по сухой траве под присмотром высокой молчаливой няньки, тогда барабан не стучал в ночи. Нуба лежал без сна в своей хижине, изнемогая от нетерпения. И учился быть терпеливым.
Каждый твой деньдрагоценность, сухо сказал ему маримму, объясняя перерывы, а ты готов выкинуть познанное, убегая к желанному. Учись использовать все. В твоей жизни будут времена, когда придется просто ждать, не имея возможности схватить, сделать, получить сразу. Так преврати ожидание в ценность для себя. Тогда будешь силен.
Ему было тринадцать лет, когда он услышал и постарался принять эти слова. С тех пор прошли десять лет путешествий во снах и подготовки себя к предназначению. Еще два года тяжкого пути в поисках той самой степи. И после жизни в эллинском доме, еще семь лет в изгнании, которые закончились тем, что он сидит под старой акациейсосуд годои в чужом племени, голос чужих богов. Сидит и терпеливо оглядывает свое прошлое, стараясь найти ту развилку, которая вывела его тропу в жизнь. Ведь он должен был умереть. Чтобы не мешать тому, что должно случиться дальше. Что делать тому, кто нарушил законы судьбы?
Ночь стояла все так же глухо и черно, и Нуба подумала ведь он уже видит еезлобную птицу Гоиро, видит ее крылья над головой. Люди идут из селения в пустыню, через океан в города и горы, спускаются со склонов и углубляются в мокрые джунгли, или находят степь. А на самом деле это одни боги передают их в руки другим богам. Хорошо бы сейчас выпить зелья и увидеть, что таму яркого моря, на шумных улочках полиса, петляющих по склонам просторного холма. Но сны кончились, и бутылочка опустела, когда он попрощался с маримму и двинулся в путь. Теперь все наоборотХаидэ видит его во снах, и приходит, чтобы помочь. Но редко, так редко и ничего не говорит о себе. Только забота о нем написана на лице княгини. А сейчас его ждет мальчишка, Маур, избранный темнотой. Может темнота и есть предназначение мальчика, но огромный черный мужчина, сосуд годои, когда-то выбрался из неумолимой хватки судьбы, и нужно сделать попытку дать мальчику выбор. Вдруг он выберет свет.
Нуба прижался спиной к стволу и стал ждать, прислушиваясь к тихим шагам на тропе от стойбища старого Карумы. Сегодня ночью старик услышит последние слова годои в человеке. А дальше пусть разбирается со своими богами сам.
* * *
На сердце Карумы лежало множество разных камней. Целой горой давили они стариково сердце, были мелкими и большими, гладкими в своей тяжести и колючими от острых граней. Карума прожил на свете шесть с половиной десятков лет, и знал, невелика гора: у каждого человека камней на сердце не меньше. Знал и то, что многие просто ссыпают ее в дальние уголки души, захлопывают крышки памяти и идут себе дальше, делая вид, что камней нету. Он был не таким, он свои камни берег и гордился, считая это проявлением силы. Часто, сидя без сна у тихого родника, составляющего одно из его богатств, он мысленно брал камень в сухие руки и крутил, вспоминая.
Вот двадцать коров, которые уплатила ему вдова его старого друга. Это было давно, она умерла и коровы те давно издохли, но их потомство ходит по саванне, мычит и щиплет траву. Она плакала тогда, красивая, статная, после гибели мужа ей нечем было платить за пастбища для своего стада, и Карума согласился помочь. Двадцать коров из пятидесятине так велика цена, и этот камень не лежал бы сейчас на его сердце. Но только сам Карума знал, что когда они вместе с Охонго возвращались с ярмарки, он проснулся раньше друга и увидел змею, выползающую из-под мешка, лежащего под головой спящего. Его каменьэто те несколько ударов сердца, которые Карума провел в молчании, прежде чем вскрикнуть, чтоб разбудить друга. Когда он закричал, змея уже укусила. Да, Карума завидовал Охонго, тот был всегда весел и женщины любили его больше других мужчин. Но и сейчас не мог сказать себе, промолчал ли нарочно или просто остолбенел от растерянности. И потому этоего камень.
Вот девочка с сотней давно не чесаных косичек. Ее нашли брошенной на караванном пути, а может она убежаланикто не узнал, потому что язык ее был непонятен. Совет собрался на площади и девочку решили отдать младшей женой, тому, кто выбросит больше костей. Каруме повезло, и он хорошо заботился о ней. Два года. А потом она исчезла, убежала, в чем ходила пасти его стадо и больше ничего не взяла с собой. Каруме бы радоваться, что два года он кормил сироту. Но он знал, что схитрил, бросая кости, а кормил, потому что не любил худых женщин. Но она все молчала и молчала, и каждую ночь шарахалась от него, закрываясь руками, а после плакала. Так что он отдал ее проезжавшим купцам. За кусок яркой материи. А его подарил другой, которая приводила к его стаду коров и, озираясь, хихикала, оставаясь до солнца.
Жизнь долгая, рассуждал Карума, взвешивая камни своих грехов и бережно кладя их обратно на сердце. Приходит время, когда и грехи в радость, потому что тело стареет, уже не обманешь девчонку, чтоб вкусить ее сладкого. Остается лишь перебирать воспоминания. А чтоб не гневались боги, что же, Каруме не жалко и побичевать себя. Признаться в том, что совершал нехорошее, темное.
Идя по знакомой тропе, он поднял лицо к звездам, прикрытым клочковатыми бесплодными тучами, и прошептал нужные слова птице Гоиро. А может, и должно ему совершать такое в жизни, чтоб быть ближе к первенцу светлых богов. А?
Сейчас он направлялся к годое, чтобы снова спросить для себя. Ведь не каждый день и не каждый год появляются избранные тьмой, да еще в ведении папы Карумы. Ну и что же, что он говорильщик, а они никогда для себявсе для прочих. Сейчас ему надо не просто спросить, а «поторговаться»подсказал ему шепот в голове. «Ты идешь торговаться с могучей Гоиро, старик. Хорошо бы она не убила тебя на месте»
Но соблазн был велик и Карума решил рискнуть. Жизнь все равно шла к концу, и он не прячет своих камней от Гоиро, вот они все! Он знает сотни людей, у которых гора камней так велика, что высыпись они из нутра злодеяпридавили бы насмерть. А Карума честен. И честно попросит.
Он нес котелок, калебас со смесью, из которой сварит зелье годое, огонь на конце длинной ветки и коровий рог со спиленным кончиком. Медленно ступал, повторяя про себя просьбу и доводы, почему это нужно Гоиро. И нащупывал в мешочке у пояса горстку особого порошка, купленного у безъязыкого одноглазого ил-паро, нищего колдуна, ходящего из деревни в деревню. Этой ночью ему не нужны неясности в ответах годои, все должно быть сказано точно.
Глава 10
Небо над глазами было черным, совсем черным. И усыпанным по черноте множеством ярких звезд. Звезды покачивались. Мальчик вздохнул полусонно, то прищуривая глаза, то открывая их шире, но веки сами собой опускались, и он позволил им. На закрытых веках отпечаталось странное небо наоборот, как бывает то днем, если при ярком солнце закроешь глазакрасное огромное поле. И по немучерные пухлые точки. Точек днем не бывало, медленно подумал Маур. И вспомнил рассказ папы Карумы о свете и темноте. Тени, которые заползают в углы, хоронятся и смотрят оттуда на яркий свет, всегда стерегут его. А ночью, сказал тогда ему Каруманочью нет светов, которые сами смотрели бы на темноту.
Маур снова приоткрыл глаза. Звезды висели и все так же покачивались. Вот же! Вот он свет в темноте! Висят сами, и глядят вниз. Значит, папа Карума соврал? Хотя, о чем он думает, это не просто куски света, это же зоркие глаза ночной птицы Гоиро, для того, чтоб высматривать, кого наказать. Какая странная голова у меня, подивился мальчик, она сегодня думает странные мысли. Глаза снова закрылись, перед ними опять нарисовалось оранжево-красное небо, будто наполненное жидкой кровью. И эти страшные точкивезде. Будто темнота вышла из углов и расположилась, следя за светом явно, держа его своей невидимой сетью. Он нахмурился, чувствуя, как собираются морщинки, сбегаясь к переносице. Одна из точек прыгнула ближе, еще ближе, разрастаясь, и превратилась в черное кольцо, толстое, с яркой искрой середины. А круглый обруч закостился рваными краями, углами и впадинами. Как старые черные скалы вокруг котловины. Что это там, прилепилось к одной из впадин? Маленький темный квадратик и что-то светлое шевелится на нем.
Кольцо наползало, уходя в сторону, чтоб зрению оставался этот край, на который смотрел наполовину спящий Маур. И квадратик тоже покачивался, заплескивали на опущенные края оранжевые мелкие волны. Тыкался в жидкое ленивое пламя шест, тонкий, как шип с колючего дерева зогго. И светлая фигура, переступая еле видными под длинным подолом черными ногами, тянулась шестом, отталкиваясь от обломка черной скалы.
Это же озеро-море, понял мальчик, и тот плот, что увозит к острову еду и овец, а иногда редких молчаливых чужестранцев. Они никогда не заходили в деревню. Но мальчишки на то и мальчишки: хоронясь за кустами, крались, подглядывая, как те, замотанные в темные глухие одежды, ждали на дальнем берегу перевозчика и, ступив на плот, уплывали к черному острову Невозвращения. Никогда мальчики не видели их лиц и не слышали разговоров, потому что этим берегом владело племя рыбоедов-алмолуникого из пастухов сюда не пускали их воины. Были они невысоки, с гнутыми кривыми ногами и тощими животами, а зубы на черных лицах крошились и торчали как у старых зверей. Но все стрелы и гарпуны алмолу пропитывали ядом и никого не жалели.
Сейчас плот, увиденный им под закрытыми веками, был пуст. Лишь перевозчик медленно суетился, запуская шест то с одной стороны, то с другой. И плотик, ныряя и захлебываясь набегавшей волной, двигался к берегу, а корявое кольцо острова уплывало за край глаза, куда-то к виску.
Мауру надоело следить за колыханием красной воды, он вздохнул, поворачиваясь. И скривился от резкой боли. Дернул рукойположить на живот, где будто ели кожу злые муравьи, но рука не поднялась, заныв в запястье. Моргая, он попытался поднять голову, захрипел, когда веревка надавила на горло. Звезды мигнули и скрылись, перед испуганными глазами поплыла черная голова с поблескивающими в ушах и на шее украшениями. Черноголовый довольно хмыкнул, повернувшись, проговорил что-то резким лающим голосом. И сказал уже Мауру, успокаивая насмешливо:
Дергаешься, будто мышь. Сто шагов осталось, там встанешь.
Мальчик затих, шаря глазами по вновь заблестевшим звездам. И не пытаясь вырваться, напряг слух. Его покачивало, он лежал, на спине. Рядом слышался мерный топот, сопение, а издалека доносился плеск воды. Кто-то из темноты крикнул, и один из тех, что рядом, крикнул в ответ, неожиданно громко, над самым ухом.
Через обещанные сто или чуть больше шагов, покачивание прекратилось, тело мальчика ухнуло вниз и в спину вдавились острые камни. Черноголовый навис, расплетая петли на запястьях и щиколотках. Дернул за веревку, освобождая шею. Но не снял петлю, когда мальчик неуклюже сел, хватаясь за камни онемелыми пальцами. Подтягивая за грубый ошейник, заставил встать. В свете пыхнувшего и затрещавшего факела Маур увидел большое плоское лицо бэйуна, заблестел на широкой груди бронзовый знак.
Мы с тобой не поплывем, избранный. Да будет справедлива к тебе ночная птица Гоиро, служи ей верно. Понял?
Мальчик молчал. Бэйун отошел, натягивая веревку, пошептался со спутникамите разминали уставшие от носилок руки. И ступая к черной, резко пахнущей солью и нефтью воде, потянул мальчика за собой.
Из темноты, смутно чернея на залитой жидким светом от звезд воде, показался плотик, собранный из размокших пухлых бревен. Забелел перевозчик, точно такой, какого увидел Маур под веками. И соскочив с размокших бревен, заговорил вполголоса с одним из бэйунов. Другой подвел мальчика к воде, подтолкнул на плот, и, передавая веревку перевозчику, осклабился так, что зубы ярко блеснули.
Будешь там, помни, что твоя названная мать продала тебя старику за худую корову. А Карума, пусть не накажет его птица Гоиро, перепродал тебя нам, бэйунам приозерных земель. За десять хороших овец. Мы же получили за тебя еще лучшую плату!
Приподнял на руке связку нарубленных серебряных квадратиков с дырками. И захохотал, издеваясь.
Перевозчик, шепча, усадил мальчика в центре плота, набросил конец веревки на крюк, торчащий в бревне. И наклонившись, сунул ему ко рту бурдючок, из горла которого запахло резко и неприятно.
Я не хочу, попытался возразить мальчик, но мужчина прикрикнул и впихнул горлышко в полураскрытый рот. Даваясь и плача, Маур хлебнул вонючей жидкости, проглотил, вытирая рукой текущие на подбородок струйки. И слушая, как грубые голоса мужчин улетают в ночное небо, медленно повалился на спину. Засыпая, радовался, что боль на животе заснула тоже. И лишь мысль о том, что он продан трижды, не захотела спать, а билась и билась в висках, жалила и колола сердце, пока плотик, покачиваясь и ныряя краем в плескающие волны, медленно увозил его к острову, с которого нет возврата.
Этой ночью папа Карума пришел один, и некому было помочь ему напоить годою отваром. Но когда он поднес ко рту черного пленника коровий рог, уже наполненный вязкой жижей, тот сам открыл рот, и Карума, с облегчением переведя дыхание, убрал палец от спиленного кончика. Нуба глотнул и напрягся, ощутив в знакомом запахе съестногогорячего молока с кровью, перемешанного с крепким мясным бульоном на травахчужой резкий запах. Но жидкость уже протекла в желудок, а рог вдвинулся глубже, в самое горло. И так же как мальчик на плоту, давясь и кашляя, Нуба глотал, обвисая на затянутых веревках.