И хорошо, сказал Карума, выдергивая опустевший рог. Бросил его в костер, вытер руки намоченной в отваре травы тряпицей и ее тоже выбросил. Снова наклонился над неподвижным лицом великана и ласково повторил:
Хорошо. Ты, мятежный сосуд годои, может, и знаешь, как управляться с тем, что за краями дня и ночи, а папа Карума хорошо знает этот мир. И знает, когда нужна осторожность.
Он распутал ремни на руках пленника, наклонился, без всякой боязни подставляя тому спину. Снимая петли с ног, продолжал говорить, хваля сам себя и радуясь своему уму:
Еще когда отвечал мне, я услышал, голос не тот, не тот голос, годоя. А теперь будешь как большой мул, послушный и сильный. Встань. Ну!
Задрал голову, глядя снизу, как подымается к колючей кроне большая голова с короткой отросшей щетиной упрямых волос. Отойдя на шаг, засмеялся глупому виду годои, его опущенным вдоль тела безвольным рукам с полураскрытыми кулаками, и глазам, глядящим перед собой.
Задирая подол плаща, помочился в костер, затоптал сандалией ползающие искры. Приказал:
Иди! Туда!
Нуба шагнул в темную степь. Ветки акации хлестнули по равнодушному лицу. Мерно переставлял ноги, давя ступнями камушки и колючие кустики на обочинах тропы. Карума шел позади, придерживая локтем на боку дорожный мешок, и снова, посмеиваясь, говорил сам с собой, обращаясь к пленнику.
Пока ты был послушным годоей, то и жил без всякой заботы. Папа Карума тебя спас. Кормил и поил. И не продал тебя и сам не погнал со стадом на большой базар. Говоришь, не сумел бы? Ну-ну, какое теперь делосумел бы или нет. Смотри, слушай, мой большой мул, все вышло, как хотел папа Карума! Даже если в твоей голове крутились другие мысли. А ведь крутились? Мальчишка убегал к тебе по ночам. Думаешь, я не знал, куда юркает? И ответы твои Всего раз папа Карума захотел спросить для себя. И ты не дал! Сверни. Сюда. А то лоб разобьешь. Иди прямо. Надо было дать тебе разбить лоб. Я не злой человек, но почему кто-то должен забрать у меня мое? Я ведь не забирал твоего, а? А вовсе даже спас тебя, когда ты выполз из пустыни и помирал, как большой червяк, весь в красной пыли.
Уставая говорить, он вынимал из мешка флягу, гулко глотал из нее молоко и вытирая рот, поспешал, догоняя мерно идущего великана, облитого звездным светом. Дважды, покрикивая, останавливал пленника и садился отдыхать, вытягивая ноги в крепких сандалиях. А потом снова вставал и гнал послушного мула дальше.
Нам всю ночь идти, до рассвета. А там переждем в буше день. Хорошо бы оставить тебя себе, такого вот, на хозяйстве. Но порошок ил-пиру сильно сокращает жизнь, я знаю, как тобой распорядиться получше, мул.
Нуба шел и шел под воркотню старика, глаза его глядели вперед, все видя и ничего не оставляя в замершем мозгу. И тело, отмечая каждый попавший под ступню камешек и каждую колючку, впившуюся в локоть, равнодушно принимало боль.
Он видел, как звезды над краем земли потускнели и скрылись в наползающей светлой заре, как сбоку выкатило яркий краешек солнце и пошло вверх, вытаскивая из ветвей и трав порскающих в небо дневных птиц. Слышал, как они пели и как порыкивал вдалеке лев, укладываясь спать после ночной трапезы. И послушно остановился, когда папа Карума повелительно крикнул, указывая на купу густого кустарника, усыпанного кожистыми листочками и неожиданно нежными белыми цветами, крошечными, как светлые дети.
Старик расстелил плащ, поближе к переплетенным стволикам, командуя, поставил пленника так, чтоб тот загораживал яркое солнце. Подумав, велел тому наклониться и обмотал большую голову старой тряпкой, чтоб солнце не убило его жарким днем.
Стой пока. К закату пойдем дальше.
И Нуба послушно стоял под палящим солнцем, глядя сквозь переплетения веток. Там, среди рыжих трав и торчащих кое-где серых больших валунов сверкала полоска воды, того самого озера-моря, невдалеке от которого была деревня, откуда пришел к пастуху Маур, отданный колдунам-бэйунам.
День в саванне казался целой жизнью, безоблачный, долгий и жаркий, он не шел, а просто стоял, без единого движения, позволяя тем, кто живет днем, двигаться внутри своего прозрачного, злого от предельной жары, стекла. Небольшие стада антилоп, по самые спины укрытые светлой травой, плыли и останавливались, разом опуская головы с черной полосой по округлым шеям. И, резко вздернув морды, вдруг срывались с места и, не разбивая строя, бежали, топоча невидимыми ногами, как ударенные ветром плавучие островки, уменьшались и пропадали из виду, темнея напоследок еле различимой полоской на светлой траве. Плавно проносили через плетеные сетки акациевых теней яркие шеи жирафы, качали ими, отмечая шаги, и посматривали сверху крошечными головками с прядающими ушами. Вздымая к самому клюву собранные в щепоть голенастые лапы, неспешно бежал страус, окидывая назад кудрявые локти крыльевбелоснежных на черном. И, будто привязанный к нему невидимой ниткой, поодаль бежал еще один и еще. А следомтолпясь, целая стайка. Орали птицы, тучей садясь на плоские прозрачные кроны, так что казалосьдерево вмиг расцвело и вот, через малое время придуманным ураганом цветы сбиты и унесены на другое, растущее дальше.
Из-под мелких веточек кустарника выползла большая ящерица, пошла медленно, изгибая над короткими лапами тяжелое тулово. И поворачивая надменную вытянутую морду, наткнулась на черные ступни, замерла, обдумывая. Ощупала пыльную кожу быстрым раздвоенным языком и, взгромоздясь на мужскую ногу, застыла, изогнувшись и глядя с удобного возвышения на стебли травы.
Карума заворочался, ловя ускользающую дремоту. Не вставая, прислушался, осмотрел все, что мог увидеть, не подымая головы. И, успокоенный, снова закрыл глаза, чтоб дрема утекла постепенно, забирая с собой усталость ночного перехода. Его рука лежала на тощем мешке, с накрепко завязанной горловиной. Жаль, нечего было нести из лагеря к берегу, его мул послушно дотащил бы поклажу. А если была бы чужая, то можно получить за это кур или даже немного серебра.
Но просыпаясь, Карума строго одернул себя, гоня жадные мысли. Не дело выжимать из удачи все до капли, иначе она рассердится и упорхнет. Садясь, зевнул, показывая крепкие желтоватые зубы. Развязав мешок, вынул флягу. Попил, присасываясь к горлышку, чтоб не потерять ни капли. И с довольным кряхтением встал, распутывая завернувшийся во сне плащ. Осматривая неподвижного громадного мужчину, усмехнулся, топнул, прогоняя с его ног ленивого ящера. И поманил рукой.
Встань-ка на колени. Дам воды.
Держа флягу у толстых потресканных губ, считал гулкие глотки и отнял после пятого. Нуба смотрел перед собой, блестели мокрые губы, по широкому лбу с мгновенно выступившей влагой, ползали мелкие мухи. Карума подумала вот оставить так, столбом посреди саванны, сколько дней простоит, пока солнце не сожрет его, обтягивая кожу вокруг костей? Или раньше его найдут красные муравьи, будут глодать, а онстоять без движения. Ил-пиру, отдавая порошок, показал жестами и гримасамипроглотивший все чувствует и слышит
Испуганный своими мыслями, Карума огляделся быстро, будто прокричал гадкое вслух, и его могла услышать огромная степь под тяжелой ладонью света. Что же это? Чем ближе он к перевозу, тем злее онипадающие в голову мысли. Или они лежали на дне его души и теперь поднимаются, покачивая змеиными головами? Надо быть осторожным, очень осторожным. Остров Невозвращения близок этому берегу, не зря перевоз именно тут. И кто знает, какую силу имеют тут его мысли и на кого направятся. Вдруг на него самого?
Он опрокинул флягу над сухой ладонью и омыл великану потный лоб. Спрятав воду, поправил тому тряпицу на макушке.
Хорошо, что кожа твоя не боится солнца. А мух я прогнал. Будешь там, помни, папа Карума был добр к тебе.
Глядя поверх ветвей, как полоска воды загорается оранжевым светом заката, блестя так, что больно глазам, Карума ел сыр, развернув влажную тряпку. Отщипывая небольшие куски, совал их в рот Нубе, всякий раз командуя:
Ешь. Вот так. Проглоти.
Завернув остатки еды, поднял пленника, показывая направление рукой:
Вставай. Туда иди.
Шел следом, глядя, как мерно движутся бедра, обмотанные куском серой тряпки, и волновался все сильнее. Трава поредела, вырастая куртинками посреди плешин блестящего красного песка. Его становилось все больше, вот уже лишь отдельные сухие стебли клонились под легким закатным ветром, а птицы и зверье остались позади. Только красный песок и развернутая перед глазами бескрайняя пелена воды, режущая глаза оранжевым светом вечерней зари. Солнце садилось, медленно проваливаясь в красную воду, как в расплавленный металл. И на фоне его багрового остывающего круга чернела корявая макушка плоского островажелезным самородком, который плавиться не захотел, поддерживаемый своим внутренним колдовством.
Идти по песку можно было без тропы, он поскрипывал под ногами и тихо шуршал, осыпаясь в ямки следов. Карума зябко повел плечом и перекинул конец плаща до самой шеи, будто защищаясь от вечерней настороженной тишины. Только их шаги по песку, тонкое посвистывание ветра, да мерный плеск воды, становящийся все громче.
Степной орел, парящий в остывающем небе, повисел над границей травы и песка, провожая желтым зрачком две точки, ползущие через красное к расплавленному красному, на котором пласталось корявыми краями черное скалистое кольцо. И взмахнув крыльями, повернул, расправил их в нисходящем потоке, уносясь подальше от места, где все одно никогда не бывает добычи.
* * *
Перевозчик был очень стар. Иногда он вытягивал перед собой мальчишескую руку, удобнее ухватывая шест, и дивился небольшим жестким мускулам, вздутым под темной лоснящейся кожей. Он знал, если в дальнем углу своей маленькой теплой пещеры нашарить закутанную в кожу полированную пластину, принести ее ко входу и, держа на коленях, заглянутьон увидит в подрагивающем от собственного дыхания отражении лицо мальчика, только вступившего во взрослую жизнь.
Но ему давным-давно надоело смотреть на неизменно гладкие скулы и ярко блестящие глаза. Зеркальная пластина лежала в углу, а по складкам старой кожи нарастал тонкий пушок плесени. Даже обертка неживой вещи стареет
Он просыпался, ел принесенную рабами еду и шел на берег, садился в углубление на вершине прибрежной скалы, что одним краем уходила в воду и была по черноте расписана белесыми разводами соляных кристаллов. Ждал огней с большого берега.
Были времена, когда огни загорались почти каждую ночь. И руки перевозчика саднили от гладкой рукояти шеста, а ноги не просыхали от соленой воды, плескающей в промежутках мокрых бревен. А иногда наступали тихие времена, неделями ночь плыла над черной водой новолуния, серебряной водой полной луны, багровой водой заката, и ни единый огонь не протыкал теплую влажную темноту.
Неся свою службу, он имел все, что попросил взамен. Вдоволь еды и пива, пугливых плачущих женщин, их приводили рабы, стояли у входа в пещеру, пока они стонали и бились в жестких умелых мальчишеских руках, а потом забирали, и женщины те исчезали неведомо куда.
Когда-то его еще интересовалокуда же они пропадают. Но то было давно и ему надоело собственное любопытство. Даже сожалеть о том, что сделка была совершенно честной, и неумолимо исполнились все его высказанные желания, как сказал, именно так и исполнилисьему надоело. Потому что одним из условий сделки было то, что изменить после нельзя ничего. Ни единого проговоренного им слова.
Ушли в прошлое бессонные ночи, когда, насытившись до удивления едой, женщинами, сладким питьем и бешеными танцами на праздниках черного песка, он перебирал в памяти сказанные слова и прикидывал, как нужно было сказать их иначе. Чтобзахотел и вернулся, туда, откуда был изгнан за мелкие кражи и мелкие пакости, и мальчишки смеялись вслед дрожащему старику, подымающему в бессильной ярости высушенную годами руку с маленьким кулачкомСтать старейшиной, карать и миловать соплеменников, выбирать женщин, сладко есть и изредка отправляться на степную охоту. Но лежа без сна, разглядывая вереницы светляков на неровном потолке пещеры, отбрасывал одну мысль за другой. Старейшинойнавечно? Нет. Никем и ничем нельзя становиться навечно, без возможности измениться.
Настал день, когда он сел и засмеялся открытию. Оказывается, он хотел получить все и остаться свободным в делах и решениях. Но именно свобода была его платой. Потому что когда он приполз на берег переправы и разжег свой маленький костер, шепча в него призывные заклинания, у него не было ничего. Ни знаний, ни силы, ни молодости. И понимая, что та сделка была единственно верной и неумолимо честной, он перестал смеяться и заплакал. Лег снова, потому что после дневного сна его ждала ночь, сторожевая скала на берегу и маленький плот. А также огни, читать которые они научился точно и без ошибок. Огни глупцов, приходящих со всех краев огромной земли, несущих то, что казалось им мелким, не имеющим цены, чтоб выпросить за это нечто большое и важное.
Тогда он вытер слезы, текущие по красивым щекам, украшенным небесными татуировками. И постарался заснуть, чтоб к ночи сделаться, наконец, настоящим. Тем, кто осознал и смирился.
В тот вечер с площадки на кольце скал, внутренности которого перевозчик никогда не видел, смотрел на темный вход в маленькую пещеру жрец-повелитель. Прозревая метания человека, что наполняли каменную пустоту биением, подобным биению сердца в клетке костей, ждал, и когда понял, что переход закончен и еще один живой пополнил ряды темноты, став бессловесным и смирным довеку, кивнул и отправился вниз по длинной витой лесенке с резными, ласковыми к руке, перилами.
* * *
Этой ночью перевозчик занял свое место, удобно устроился на мягкой шкуре, постеленной в углублении скалы, и стал смотреть в темноту, присыпанную сверху яркими звездами. Луна уже побелела и тихо торчала над головой кривой нашлепкой на праздничном небесном своде. Свет от нее ложился на черную воду, рисуя по ней белую рябь, но не доставал да берега. Там, на полосе песка, было темно.
Не сводя глаз с глухой темноты, перевозчик лениво перебирал в памяти последнюю еду: перед жареным мясом крокодила рабы принесли ему запеченных черепашьих яиц. А еще раньшетушку крупной степной курицы, это хорошо, он любил жареную курятину. Надо подумать, чего не ел давно, подумать сильно и тогда к следующему утру он увидит молчаливого раба с подносом, на котором разложено желанное блюдо. Жаль, не так много он знал их за свою жизнь, а попробовать нового в этой второй жизни уже нельзя. Ничего. Он захочет к да, к тушеным бобам с козлятинойбелого пива из кокосового молока
Перевозчик цокнул языком, вспоминая, как на ярмарке в свои настоящие пятнадцать, девушка вынесла ему калебас и подала смеясь. Ах, какое же вкусное было пиво, как щипало язык, как улыбались ее глаза, обведенные россыпью цветных узоров!
С тех пор он мечтал о нем всю свою долгую нищую жизнь, а потом, уже на острове пил бессчетно. И девушек несколько раз приводили к нему точно такихневысоких, с черными блестящими косичками, закутанными цветным покрывалом. И с грудями как вымя молодой козычтоб соски длинно торчали в стороны. Но то первое пиво было лучшим. А девушка
Он приподнялся с нагретой шкуры, опираясь рукой на верхушку скалы.
На темном берегу вспыхнул маленький огонек. Помигал и загорелся ровным пока еще светом. Не сводя глаз с огня, перевозчик медленно сел, охватывая руками блестящие гладкие колени. Не пропустить изменения цвета, не моргнуть, когда огонь заговорит с ним. Он первый стоит на страже острова Невозвращения и на его сильных красивых плечах лежит первое знание о том, кто пришел и что принес владыкам-жрецам.
В мешке папы Карумы кроме полупустой уже фляги, тряпицы с остатками сыра и нескольких квадратиков серебра на кожаном шнурке лежали маленькие, туго свернутые кожаные свитки. В одном из них торчала палочка, привязанная к пузырьку из крошечной тыквы. А под плотно пригнанной пробкойгустая черная жидкость из ягод аханки. Каруму никто не учил грамоте. Но видя на ярмарках, куда он гонял скот, иноземных писцов, с важным видом скребущих по восковым табличкам острыми стилами, пастух задумал и себе облегчить жизнь, добавив к голове написанные для себя памятки. Таблички не годилисьтяжелы и неудобны углами. И он, прохаживаясь и зорко наблюдая за разноголосым людом, брал на заметку все, что могло пригодиться. Он знал, что умен и гордился этим. Конечно, придумывать чернила сам не стал, к чему тратить силы и время, когда можно угостить пивом писца и поговорить с ним о всяких пустяках, нахваливая и удивляясь. А вот выделывать тонкие гладкие кожи, по которым палочка оставляла четкие следы, это он сам догадался. И ничего, что его значки и картинки не прочитает никто, так даже лучше. Крупицы знаний, то от подвыпившего купца, а то от старейшины деревни или от колдуна-бэйунапревращались в тесные ряды лишь ему понятных крошечных значков, а тонкая кожа потом сворачивалась в тугую трубочку и укладывалась на дно мешка. Вторая голова хитрого Карумывот чем был его мешок, и потому он нес его сам.
Сейчас, на песчаном берегу, под бледным светом далекой луны Каруме не было нужды разворачивать кожаные свиточки. Все, что относится к берегу Невозвращения, он знал наизусть и даже то, что когда-то записал, выучил тоже. Но к чему рисковать, вот его вторая головавсегда под рукой. На тот случай если первая вдруг поглупеет и потеряет память.
Он знал, нужно дождаться, когда луна вскарабкается на самый верх ночного неба. И знал, для костра нужно отыскать древний очаг, сложенный на самом берегу, напротив острова. В его мешке лежали сверточки с порошками, которые не дадут костру погаснуть и кусок кремня для высекания огня. А ещедва заклинания, нанесенные тайными точками на кожаный свиточек. Прочие сведения о береге Невозвращения ходили слухами, передавались с оглядкой изо рта в ухо в ночных разговорах.
Короткое заклинание стоило ему трех калебасов пива и целой ночи на ярмарочной площади с хмельным здоровяком-бэйуном. Но умный Карума понималкороткое, если дается всего лишь за пиво, может завлечь его в ловушку. И потому искал еще одно.
Это обошлось ему дорого. Пятнадцать хороших коров отдал он, а как долго искалкому отдать! Было это давно, он записал заклинание на отдельном свиточке, туго свернул кожу и, закрутив ее в тонкую пластинку металла, повесил на шею. Стал ждать. Он умел быть терпеливым.
Очаг был похож на сам островкольцо неровных камней, казалось, сросшихся боками, а не сложенных по отдельности. В центре песок расплавился в стеклянистую гладь, и туда Карума, поглядывая на смирно стоящего Нубу, положил ворох сухих стеблей и мелко накрошенные веточки с одинокого куста, растущего неподалеку. Когда сламывал ветки, наколол палец до крови. Кивнул, выдавливая ленивые капли. В свиточке это было записано. Высек искру, огонь занялся, треща и быстро поедая сухую жалкую мелочь. Карума, хмурясь и торопясь, высыпал поверх три щепотки из одного узелка, пять из другого, одну из третьего. Запершило в горле, огонь вырос, бросился в стороны летучим жаром и вдруг развернулся дрожащей радугой, меняя в высоком плоском гребне цвета.
Старик качнулся назад, боясь отскочить, прикрыл лицо рукой и сразу убрал: огонь, не трогая его, пластался по темноте широким веером, плыли по нему волшебной красоты цветные пятнасиние, зеленые, перламутровые. Бросали нежные отблески на высокую фигуру Нубы.
Ну, вот, шепотом сказал старик и, всмотревшись в темную гладь озера, подошел к Нубе. Потянув того за вялую руку, заставил сесть на колени лицом к огню. И глядя, как медленно ползут по блестящей коже и широко открытым глазам цветные полосы, сказал вполголоса:
Перед тем, как годоя уйдет со мной из тебя, большой человек, я спрошу у него еще одно.
Он замолчал, ожидая. Посреди цветных прозрачных полос раскрылся черной пещерой рот. Усталый мерный голос прогудел:
Годоя говорит, спрашивай.
Скажи мне, годоя в человеке, не делаю ли я ошибки? Не пожалею ли? Нет, не отвечай! Скажи, получу ли я все, о чем попрошу? Нет! Скажи не накажет ли меня ночная птица Гоиро за просьбу, исполненную чужими темными богами? Вот.
Ожидая ответа, кривился, нещадно ругая себя за бессвязные речи, ведь знал-знал, что вопросы к годое путают голову, а времени так мало, скоро плеснет вода под плотом, и скоро годоя выйдет из большого черного тела. Но все случилось так, как случилось.
Нет, проговорил мерный голос черного великана и Карума осел на слабых ногах напротив сидящего Нубы, ты не пожалеешь о том, что твою просьбу исполнят. Птица Гоиро не накажет тебя.
От облегчения Карума засмеялся дребезжащим неровным смехом и, откидывая голову, погладил жидкую бороду.
Во-от. Ну вот. Хорошо. Ты отдыхай, человек. Уже скоро.
Завозил руками по теплому песку, расправляя полы плаща. Поглядывая на огонь, стал ждать, когда плеснет вода под плотиком перевозчика.
Глава 11
Перевозчик бежал по черному песку, легко вскидывая ноги, и колени блестели в свете неровной луны. Он старался не смотреть на блики, что появлялись и исчезали при каждом шаге на согнутых коленяхбелая луна пугала его. А она торчала над головойникуда не денешься. Хорошо читать обычные костры, что загораются яркими пятнышкамипобольше и поменьше, светят, мигая, или ровно вытягивают к звездам тонкую огненную нить. Прочитав послание огня и, дождавшись, когда костер начнет повторять его, перевозчик брал маленький барабан-бонго, и, прижимая его к животу, выстукивал указания. Тогда приходили рабы. Несли кожаный мешок с раковинами в уплату за овец и коз. Или на кольце из толстой витой проволоки младшие жрецы приносили квадратики серебра и, становясь рядом с ним на плоту, говорили с теми, кто пришел торговаться.
Или два молчаливых воина отправлялись с ним, чтоб забрать человека.
Все это было знакомо, и за долгие годы перевозчик привык. К жадной хитрости пришлых, к их страху, и к внезапной нерешительности. К попыткам вдруг все изменить, закидывая молчаливых тучами мелких слов. И к тяжкому молчанию забираемых или их суетливым разговорам, когда, ступив на черный песок острова, они вдруг начинали оглядываться в кромешную темноту большого берега, колеблясь. А потом, понурив головы, уходили к скалистому кольцу и медленно поднимались по узкой тропе-лестнице, что вела к гребню. Обратно никто не возвращался, на то он Остров Невозвращения.
Иногда перевозчик думалда куда же столько Ичто там. Но испуганно прогонял мысли. Хватит с него бессонных ночей и тяжелых раздумий в маленькой уютной пещереего пещере.
Но костер прочитанный сегодня, редчайший, означал разговор с людьми Луны. А это
Остановясь у подножия скал, перевозчик поежился, переминаясь с ноги на ногу. Дважды видел он жреца Луны. В первый раз при заключении сделки и тогда все полнило его ужасом, собственной смелостью, а после возвращением молодости тела. И потому лик жреца остался в памяти как грозное белое пятно в мешанине впечатлений. А второй раз он шел к нему пересказать знаки огня. И после несколько ночей мучился от тяжкой усталости, исполняя свою работу внимания, потому что днем не мог спать: сердце не отдыхая, колотилось, а перед глазами стояло белое тяжелое лицо с глазами, полными серой паутины.
Он облизал сухие губы, уговаривая себя, его сделка неизменяема и, передав послание, он просто уйдет обратно, на скалу, застеленную мягкой шкурой, что пахнет его потом и старым прогорклым козьим молоком. А там, внимательно глядя в темноту берега, постарается забыть лицо человека луныкак можно скорее.
Протянул руку, тронул висящее у тонких перилец серебряное кольцо, прохладное, витое. Стукнул основанием кольца о гладкую пластину, и быстро отпустил, будто обжегшись, когда ноющий звон, родившись под его пальцами, быстро побежал вверх вдоль перилец. Перевозчик следил, как белая искра показывает путь звука. Вот она, скача вдоль поворотов и изгибов, достигла верхней площадки лестницы и, вспыхнув, остановилась, показывая путь.
И он, слушая, как колотится сердце, пошел вверх по ступеням, стараясь не дотрагиваться до перил. Мимо плыл темный ночной воздух, овевая горячие щеки холодом ночного ветерка. Временами ветер стихал, лестница врезалась в скалы, эхо ловило шаги и множило их. Он старался не смотреть по сторонам, потому что черные, с высветленными луной трещинами, стены показывали пугающие картинкистрашных животных, терзающих человеческие тела, людей, терзающих непонятных животных, умирающих пленников, женщин Снова выбираясь из расщелины в темноту ночи и ветра, перевозчик вздыхал с облегчением. И гнал мысль о том, что может, картинкиэто окна в скалах.
Когда он ступил на первую ступень последнего лестничного пролета, скала над площадкой раскрылась, выпуская в ночь режущий белый свет, а в нем уже стоял жрец Луны, закутанный в бесформенное одеяние, молчал, ожидая. И перевозчик, становясь на колено, дотронулся пальцами до своего лба, сердца и опустил щепоть вниз, к холодному металлу лесенки. Не имея сил поднять голову, чтоб не столкнуться глазами с мертвым взглядом жреца, пробормотал:
Человек разжег костер возвращения, Отец Луны. Он хочет говорить с тобой и вернуться.
Жрец молчал, а мальчик с юным лицом и сердцем старика, прижимая дрожащую руку к ступеньке, чувствовал, как мертвые глаза ползают по его затылку и плечам. И знал, тот не ответит, пока их взгляды не встретятся. Обреченно поднимая голову, посмотрел в белое лицо, куда сверху заглядывала луна. Жрец брезгливо разглядывал его, как раздавленное насекомое, которое нужно поскорее смахнуть с кожи рукой.
Вот как Чем же порадует темноту старый пастух Карума?
Он у него там великан. Большой человек, черный. Старик хочет сам отдать его тебе, Отец луны. И после вернуться.
Жрец оторвал глаза от напряженного лица перевозчика и посмотрел вверх, на луну, потер большой рукой гладкий подбородок, поправил длинную, падающую на круглое плечо серьгу.
Старик решил заняться торговлей чужими душами. Ну что же, его находки хороши. А жадность ему заменяет смелость. Отправляйся за ним, плотовщик. Привезешь своего брата, который думает, как ты, но шагает немного шире.
Повернулся уходить и, загораживая белый свет, льющийся изнутри скалы, добавил:
Люблю таких.
Скала замкнулась. Идя вниз, перевозчик решил, что он вполне обойдется той малой толикой любви, которую уже получил, а больше пусть достается гостю. Как сказал Отец Луны? Старому пастуху Каруме
Нуба стоял на плоту. Он видел то, что попадало в поле его зрения и не мог обдумывать это, мысли замерли, как замерло большое тело, приняв в себя отраву. Мимо плыли посеребренные луной волны, а на краю зрения увеличивалась бесформенная черная груда. Плескала вода, перемежая звуки с тяжелым дыханием, изредка перед глазами мелькал длинный шест, проносился и снова исчезал, вонзаясь в воду.
А потом плот дернулся и остановился. Карума, подталкивая пленника в спину, вывел того на песок. Черные скалы, расписанные лунными трещинами, покачиваясь в такт шагам, стали подходить все ближе, закрывая звезды. Протянулась вверх лестница, полная прохладных серебристых ступеней, долго-долго маячили они перед глазами, пока ноги, мерно шагая, подымали его к яркому квадрату входа, расположенному на круглой площадке.
Там гостей уже ждали. Три жреца, в белых накидках, распахнутых на груди, так что луна освещала черные линии одинаковых знаковшестиугольники с вытянутыми крюками лап. А в серединетронутый лунным светом клубящийся серый туман. Нуба стоял чуть ниже площадки, и глаза его без приказа не закрывались, потому туман был виден ему, а больше ничего вокруг.
Какую плату ты хочешь получить за своего истукана, смелый Карума?
Старик вздрогнул, услышав свое имя. Внутри все сжималось и переворачивалось, желудок съезжал вниз и поднимался к самому горлу. Хотелось оказаться далеко отсюда, сидеть у родника, поглядывая на бугры спящих коров, теребить жидкую бороду и рассказывать пастухам старые сказки, в которых он мастер.
Он не простой, голос Карумы сломался и пискнул, как у вчерашнего мальчика, он был сосудом годои. Да будет птица и замолчал охваченный ужасом, не зная, как отнесется жрец к восхвалению ночной птицы.
Но жрец милостиво кивнул и махнул толстой рукой, ободряя.
Справедлива птица Гоиро, шепотом закончил Карума и перешел снова к делу, он прозревает невидимое. И он очень силен. Не умер в пустыне и потом жил у меня, почти без еды и без тех желаний, что есть у каждого живого человека. Я хочу отдать его насовсем. А мне Я хочу, чтоб я снова был молодым и полным мужской силы. Но чтоб я вернулся туда, где мой дом и мое стадо.
Кем же ты вернешься туда, умник? жрец пристально оглядел высокую тощую фигуру. Жрецы, стоящие по сторонам, осклабились и луна, отразившись в блеске зубов, сделала их лица еще белее. Как старые кости, беспомощно подумал Карума, как смерть
Кто позволит юнцу владеть стадом пропавшего в ночи уважаемого говорильщика? Или ты станешь рассказывать всем, что продал человека владыкам черного острова? И что взамен получил гладкие щеки и блестящие глаза?
Нет! Нет Но как же?
Сила не обязательно видна всем, старик. Мы дадим тебе мужскую силу и крепкое здоровье. А внешне останешься собой. И не волнуйся, несколько нужных слов ты получишь от наси женщины будут покорны всегда, только проговорить их на ухо красавице. Хочешь так?
Карума немного подумал. Вдруг почему-то вспомнил затравленный взгляд мальчишки-перевозчика и то, как подергивалась у того щека, когда взглядывал на луну.