Вот какой документ я прочел; теперь я кладу его в жестяную коробку вместе с барельефом и бумагами профессора Эйнджелла. Туда же отправятся и эти мои записидоказательство моего душевного здоровья; в них собрано вместе все то, что, я надеюсь, никогда больше не будет сведено воедино. Я узрел весь тот ужас, что содержит в себе вселенная, и теперь даже весенние небеса и цветы лета отныне и впредь будут для меня что яд. Но не думаю, что мне суждено прожить долго. Как ушел из жизни мой двоюродный дед, как ушел бедняга Йохансен, так уйду и я. Я слишком много знаю, а культжив.
Жив и Ктулху, полагаю я, все в той же каменной расселине, в которой укрывался с тех пор, как солнце было молодо. Его проклятый город вновь ушел под воду, ибо «Бдительный» проплыл над тем местом после апрельского шторма, но служители Ктулху на земле и по сей день орут и вопят, отплясывают и проливают кровь вокруг увенчанных идолами монолитов в глухих укрывищах. Должно быть, монстр оказался в ловушке, когда канул на дно, запертый в своей черной бездне, иначе мир уже оглох бы от воплей безумия и страха. Но кому известен финал? То, что поднялось из глубин, может и затонуть; то, что затонуло, может подняться на поверхность. Тошнотворная мерзость ждет и грезит в пучине, города людей рушатся, расползается распад и тлен. Настанет времяно я не должен думать об этом, я не могу! Об одном молюсь: если я не переживу своей рукописи, пусть в моих душеприказчиках осторожность возобладает над храбростью и они позаботятся о том, чтобы страницы эти никому больше не попались на глаза!
Кларк Эштон СмитВозвращение чародея
Вот уже несколько месяцев как я сидел без работы, и мои сбережения грозили того и гляди иссякнуть. Неудивительно, что я возликовал, получив от Джона Карнби положительный ответ с приглашением представить мои характеристики лично. Карнби требовался секретарь; в объявлении он оговаривал, что все кандидаты должны предварительно сообщить о своей компетенции по почте, и я написал по указанному адресу.
По всей видимости, Карнби, ученый анахорет, не желал лично иметь дело с длинной чередой незнакомцев и решил таким способом заранее избавиться от большинства тех, кто ему явно не подходит, если не от всех скопом. Он изложил свои требования исчерпывающе и сжатода такие, что обычный образованный человек до них недотягивал. Помимо всего прочего, от кандидата требовалось обязательное знание арабского, а я, по счастью, этим экзотическим языком худо-бедно овладел.
Я отыскал нужный дом, о местоположении которого имел представление крайне смутное, в самом конце уводящей вверх по холму улицы в пригороде Окленда. Внушительный двухэтажный особняк прятался в тени древних дубов, под темной мантией необузданно разросшегося плюща, среди неподстриженных изгородей бирючины и плодовых кустарников, что за много лет выродились и одичали. От соседних домов его отделял с одной стороны заброшенный, заросший сорняками участок, а с другойнепролазные заросли деревьев и вьюнов вокруг почерневших руин на пожарище.
Даже независимо от атмосферы давнего запустения, в этом месте ощущалось нечто гнетуще-мрачноенечто, заключенное, казалось, в размытых плющом очертаниях особняка, в затененных, затаившихся окнах, в самой форме уродливых дубов и причудливо расползшемся кустарнике. И отчего-то, когда я вошел в калитку и зашагал по неподметенной тропе к парадной двери, восторга у меня несколько поубавилось.
Когда же я оказался в присутствии Джона Карнби, ликование мое поутихло еще больше, хотя я так и не сумел бы толком объяснить, почему у меня по спине пробежал тревожный холодок, накатило смутное, недоброе беспокойство, а душа вдруг ушла в пятки. Может, темная библиотека послужила тому причиной не в меньшей степени, чем сам хозяин, казалось, затхлые тени этой комнаты не в силах разогнать ни солнце, ни электрический свет. Да, наверняка дело было именно в этом; ведь сам Джон Карнби оказался именно таким, каким я его представлял.
С виду он был точь-в-точь ученый-одиночка, посвятивший долгие годы какому-то узкоспециализированному исследованию. Сухощавый, сутулый, с массивным лбом и пышной гривой седых волос; по впалым, чисто выбритым щекам разливалась типично библиотечная бледность. Но вкупе со всем вышеперечисленным в нем ощущались нервозность, боязливая зажатость, не похожие на обычную стеснительность затворника, неотвязный страх прочитывался в каждом взгляде обведенных черными кругами, лихорадочных глаз, в каждом движении костлявых рук. По всей видимости, здоровье его было серьезно подорвано чрезмерным усердием, и я поневоле задумался о природе ученых занятий, превративших его в жалкую развалину. Однако ж было в нем нечтовозможно, ширина согбенных плеч и гордый орлиный профиль, что наводило на мысль о немалой былой силе и об энергии, еще не вовсе иссякшей.
Голос его прозвучал неожиданно низко и звучно.
Думаю, вы мне подойдете, мистер Огден, объявил он, задав несколько формальных вопросов, главным образом касательно моих лингвистических познаний, и в частности моего владения арабским. Ваши обязанности не будут слишком обременительны, но мне нужен кто-то, кто был бы под рукой в любое время. Потому вам придется жить со мной. Я отведу вам удобную комнату и гарантирую, что моей стряпней вы не отравитесь. Я нередко работаю по ночам; надеюсь, вы не против ненормированного рабочего дня.
Разумеется, мне полагалось не помнить себя от счастья: ведь это значило, что должность секретаряза мной. Вместо того я ощутил смутное, безотчетное отвращение и неясное предчувствие недоброго. Однако ж я поблагодарил Джона Карнби и заверил, что готов переселиться к нему по первому его слову.
Карнби, похоже, остался весьма доволени на миг словно отрешился от необъяснимого страха.
Переезжайте немедленносегодня же днем, по возможности, отвечал он. Я буду вам весьма рад; и чем раньше, тем лучше. Я уже какое-то время живу один-одинешенек и должен признаться, что одиночество мне несколько приелось. Кроме того, в отсутствие помощника я изрядно запустил свои занятия. Раньше со мною жил мой брат и немало мне содействовал, но теперь он отбыл в далекое путешествие.
Я вернулся к себе на съемную квартиру в деловой части города, расплатился последними наличными долларами, упаковал вещи, и не прошло и часа, как я уже возвратился в особняк моего нового работодателя. Тот отвел мне комнату на втором этаже: даже пыльная и непроветренная, она казалась более чем роскошной в сравнении с дешевой меблирашкой, в которой я вынужден был ютиться вот уже какое-то время в силу недостатка средств. Затем Карнби провел меня в свой рабочий кабинетна том же этаже, в дальнем конце коридора. Здесь, как объяснил он, мне и предстояло работать по большей части.
Озирая обстановку этой комнаты, я с трудом удержался от изумленного восклицания. Примерно так я бы представлял себе подземелье какого-нибудь древнего чародея. На столах в беспорядке лежали допотопные инструменты сомнительного предназначения, тут жеастрологические таблицы, черепа, перегонные кубы, кристаллы, курильницы вроде тех кадил, что используются в католической церкви, и внушительные фолианты, переплетенные в источенную червями кожу с позеленевшими застежками. В одном углу высился скелет громадной обезьяны, в другомчеловеческий скелет, с потолка свешивалось чучело крокодила.
Шкафы ломились от книг; даже беглого взгляда на названия хватило, чтобы понять: передо мнойпоразительно полная подборка древних и современных трудов по демонологии и черной магии. На стенах висело несколько жутковатых картин и гравюр на сходные темы, и вся атмосфера комнаты дышала полузабытыми суевериями. В обычном состоянии я бы только поулыбался перед лицом этакой экзотики, но отчего-то здесь, в пустом и мрачном особняке, рядом с одержимым невротиком Карнби, я с трудом унял дрожь.
На одном из столов, резко неуместная на фоне мешанины из всей этой средневековщины и сатанизма, стояла печатная машина, и тут жебеспорядочные кипы рукописных листов. В одном конце комнаты, в небольшом занавешенном алькове, стояла кроватьтам Карнби спал. В другом конце, напротив алькова, между человеческим и обезьяньим скелетами я разглядел запертый стенной шкаф.
Карнби уже заметил мое удивление и теперь зорко и внимательно наблюдал за мною; выражение его лица было для меня загадкой. Наконец он счел нужным объясниться.
Я посвятил жизнь изучению демонизма и колдовства, сообщил он. Это невероятно увлекательная область и, что характерно, почти не исследованная. Сейчас я тружусь над монографией, в которой пытаюсь сопоставить магические практики и демонические культы всех известных эпох и народов. Ваша работа, по крайней мере в первое время, будет заключаться в перепечатке и приведении в порядок обширных черновых заметок, мною составленных, а еще вы поможете мне в поисках новых ссылок и параллелей. Ваше знание арабского для меня бесценно; сам я в этом языке не слишком сведущ, а между тем очень рассчитываю обрести некие ценные сведения в арабском оригинале «Некрономикона». У меня есть основания полагать, что в латинском переводе Олауса Вормиуса некоторые фрагменты опущены или истолкованы неправильно.
Я, конечно, слышал об этом редкостном, почти легендарном фолианте, но никогда его не видел. В книге якобы содержались высшие тайны зла и запретного знания; более того, считалось, что оригинал, написанный безумным арабом по имени Абдул Альхазред, навсегда утрачен. Я поневоле задумался, а как он вообще попал к Карнби.
Я покажу вам фолиант после ужина, продолжал Карнби. Вы наверняка сумеете прояснить для меня один-два отрывка, над которыми я давно ломаю голову.
Вечерняя трапеза, приготовленная и поданная на стол собственноручно хозяином, явилась желанным разнообразием после дешевой общепитовской снеди. Карнби, похоже, почти избавился от нервозности. Он сделался весьма разговорчив, а после того, как мы распили на двоих бутылку выдержанного сотерна, даже принялся шутить на высокоученый лад. Однако ж, в силу неясной причины, меня по-прежнему одолевали смутные опасения и предчувствия, которые я не мог ни толком проанализировать, ни отследить, откуда они взялись.
Мы вернулись в кабинет, Карнби отпер выдвижной ящик и извлек на свет фолиант, о котором упоминал ранее: неимоверно древний, в переплете из черного дерева, украшенном серебряными арабесками и загадочно мерцающими гранатами. Я открыл пожелтевшие страницы и невольно отшатнулся: такой отвратительный запах шел от нихвонь, наводящая на мысль не иначе как о физическом разложении, как если бы книга долго пролежала среди трупов на каком-нибудь забытом кладбище и впитала в себя привкус гниения и распада.
Глаза Карнби горели лихорадочным светом. Он принял старинную рукопись у меня из рук и открыл ее на странице ближе к середине. И ткнул указательным пальцем в нужный отрывок.
Что вы скажете вот об этом? взволнованно прошептал он.
Я медленно, не без труда расшифровал фрагмент; Карнби вручил мне карандаш и блокнот, и я записал приблизительный перевод на английский. А потом по его просьбе зачитал текст вслух:
«Воистину немногим то известно, однако ж доподлинно подтверждено, что воля мертвого чародея имеет власть над его собственным телом и может поднять его из могилы и с его помощью довершить любое деяние, оставшееся незаконченным при жизни. Такого рода воскрешения неизменно преследуют злые цели и совершаются во вред ближнему. С особой легкостью труп оживает, ежели все его члены остались неповрежденными; и однако ж бывают случаи, когда превосходящая воля мага поднимала из земли расчлененные фрагменты тела, изрубленного на много кусков, и заставляла их служить своей цели, будь то по отдельности или временно воссоединившись».
Бредовая тарабарщина, иначе и не скажешь. Вероятно, виной всему был не столько треклятый пассаж из «Некрономикона», сколько странная, нездоровая, жадная сосредоточенность, с которой мой работодатель внимал каждому слову; я занервничал и вздрогнул всем телом, когда, ближе к концу отрывка, в коридоре снаружи послышался не поддающийся описанию звукчто-то не то ползло, не то скользило по полу. Я дошел до конца абзаца и поднял глаза на Карнби. И до глубины души поразился: в лице его отражался неизбывный, панический ужассловно его преследовал какой-то адский призрак. И отчего-то меня не оставляло ощущение, будто Карнби прислушивается не столько к моему переводу Абдула Альхазреда, сколько к странному шуму в коридоре.
Дом кишмя кишит крысами, объяснил Карнби, поймав мой вопрошающий взгляд. Сколько ни стараюсь, никак не могу от них избавиться.
А звук между тем не смолкал: такой шум могла производить крыса, медленно волочащая что-то по полу. Шорох звучал все отчетливее, приближаясь к двери в кабинет Карнби, затем ненадолго смолк и раздался снова, но теперьудаляясь. Мой работодатель явно разволновался не на шутку: он напряженно вслушивался, боязливо отслеживая передвижение неизвестного существа; ужас его нарастал по мере приближения звука и слегка поутих при его отступлении.
Ячеловек нервный, посетовал он. В последнее время я слишком много работаю, и вот вам результат. Даже самый легкий шум выводит меня из душевного равновесия.
К тому времени шорох затих, сгинул где-то в глубине дома. Карнби, по всей видимости, отчасти пришел в себя.
Будьте добры, прочтите ваш перевод еще раз, попросил он. Мне нужно внимательно вникнуть в каждое слово.
Я повиновался. Он слушал все с той же пугающе жадной сосредоточенностью, и на сей раз никакие шумы в коридоре нам не помешали. Когда я прочел последние фразы, Карнби побледнел, как если бы от лица его отхлынули последние остатки крови; в запавших глазах пылал огоньточно фосфоресцирующее свечение в недрах склепа.
Чрезвычайно интересный отрывок, прокомментировал он. Я не был уверен, что в точности понимаю смыслв арабском я не силен, а надо сказать, что этот фрагмент полностью опущен в латинской версии Олауса Вормиуса. Благодарю вас за превосходный перевод. Вы, безусловно, прояснили для меня это место.
Голос его звучал сухо и официально, как если бы Карнби изо всех сил сдерживался, усмиряя водоворот неизреченных мыслей и чувств. Мне почудилось, что он разволновался и разнервничался еще сильнее, чем прежде, и что смятение его неким таинственным образом вызвано прочтенным мною отрывком из «Некрономикона». В его мертвенно-бледном лице отражалась глубокая задумчивость, как если бы ум его занимала какая-то неприятная запретная тема.
Однако ж, взяв себя в руки, Карнби попросил меня перевести еще один отрывок. Это оказалась прелюбопытная магическая формула для экзортации мертвых: ритуал включал в себя использование редких арабских пряностей и правильное произнесение по меньшей мере сотни имен разных упырей и демонов. Я переписал текст для Карнби на отдельный лист; тот долго изучал его с восторженным упоением, что явно не имело отношения к научному интересу.
И этого тоже у Олауса Вормиуса нет, отметил Карнби. Перечитал перевод еще раз, аккуратно сложил листок и убрал в тот же самый ящик, откуда достал «Некрономикон».
Более странного вечера я не припомню. Часы текли, а мы все обсуждали трактовки разных отрывков из нечестивой книги. Я все больше убеждался в том, что мой работодатель панически чего-то боится, страшится остаться одини удерживает меня при себе именно поэтому, нежели в силу иной причины. Он то и дело настораживался и прислушивался в мучительном, тягостном ожидании, а на беседу реагировал по большей части машинально. В окружении жутковатой параферналии, в атмосфере смутно ощущаемого зла и невыразимого ужаса рациональная часть моего сознания понемногу сдавала позиции пред натиском темных наследственных страхов. Я, в нормальном состоянии презиравший все эти оккультные штуки, теперь готов был уверовать в самые зловещие порождения суеверной фантазии. Мысли порою заразительны: не иначе как мне передался потаенный ужас, терзающий Карнби.
Однако ж ни словом, ни звуком мой работодатель не выдал своих чувств, о которых столь наглядно свидетельствовало его поведение, но то и дело ссылался на нервное расстройство. Не раз и не два в ходе разговора он давал понять, что его интерес к сверхъестественному и к демоническому носит исключительно академический характер и что он, как и я, сам не верит ни во что подобное. Однако ж я знал доподлинно, что мой работодатель лжет, что он ведом и одержим искренней верой во все, что якобы изучает с научной беспристрастностью, и, несомненно, пал жертвой некоего воображаемого кошмара, связанного с его научными изысканиями. Но касательно истинной природы кошмара моя интуиция ничего не подсказывала.