Вот, значит, ваша честь, я и говорю, как-то раз семейство из замка остановилось в Дублине на неделю или на две; поэтому, как обычно, кто-то из деревенских должен был сидеть в замке, и на третью ночь выпал черед идти туда моему отцу. «Винная бочка и маленький бочонок! сказал он самому себе;с чего это я должен сидеть там всю ночь, когда старый бродяга, царствие ему небесное, так говорит мой отец, будет разгуливать по всему замку и делать всякие пакости?» Однако отказаться от поручения было невозможно, поэтому он сделал мужественное лицо и отправился на ночное бдение, прихватив с собой бутылку самогонного виски и бутылку святой воды.
Шел сильный дождь, и было уже темно, когда мой отец добрался до замка; он здорово вымок, да перед тем еще обрызгался святой водою, и прошло, совсем немного времени, как он почувствовал, что должен выпить стаканчик, чтобы согреться. Дверь ему открыл старый слуга, Лоуренс ОКоннор, они были большие приятели с моим отцом. Поэтому, когда он увидел, кто стоит перед ним, а мой отец сказал ему, что сегодня его очередь охранять замок, то предложил составить ему компанию и сторожить ночью вдвоем; будьте уверены, что моего отца не пришлось уговаривать. Однако вот что сказал ему Ларри:
«Мы растопим камин в главной зале», говорит он.
«А почему не в прихожей?»говорит ему мой отец, потому как он знал, что портрет эсквайра висит как раз в главной зале.
«Мы не можем развести огонь в прихожей, говорит Лоуренс, потому что старый аист свил в дымоходе гнездо».
«Ну тогда, говорит мой отец, давай сядем на кухне, потому что мне очень не хочется сидеть в зале», говорит он.
«Нет, Терри, это невозможно, говорит Лоуренс. Если уж мы взялись соблюдать старый обычай, то надо соблюсти его до конца».
«Дьявол подери этот обычай!»говорит мой отец, но про себя, ведь он не хотел показывать Лоуренсу, что чего-то боится.
«Хорошо, говорит он вслух. Я согласен, Лоуренс», говорит он; и они вместе пошли на кухню, подождать, пока не протопится камин в зале, на это ушло немного времени.
Значит, так, ваша честь, скоро они вернулись и сели поудобнее возле камина, стали разговаривать о том о сем, курить и попивать понемногу из бутылки с виски; еще они подбросили в огонь торфа и сухого валежника, чтобы лучше прогреть свои ноги.
Как я уже говорил, они продолжали курить и разговаривать до тех пор, пока Лоуренсу не захотелось спать, и это было вполне понятно; ведь он был старый слуга и привык много спать.
«Нет, так дело не пойдет, говорит мой отец, ты уже спишь, приятель!»
«О, черт, говорит Ларри, я только на минуту закрыл глаза; проклятый дым разъедает их, говорит он. И незачем совать нос в чужие дела, говорит он, а он в то время выглядел совсем неплохо (упокой его душу, Господи), продолжай свой рассказ; я тебя прекрасно слышу», говорит он и снова закрывает глаза.
Когда мой отец увидел, что спорить с ним бесполезно, он продолжил свой рассказ. По случайному совпадению это была история о Джиме Саливане и о его старом козлеочень занятная история, настолько занятная, что пересказ ее мог бы разбудить целое стадо церковных крыс, не говоря уж о том, чтобы не дать заснуть одному христианину. Но пока мой отец рассказывал ее; а я думаю, ее стоило бы тогда послушать: он почти выкрикивал каждое слово, стараясь разбудить старого Ларри; увы, в крике не было нужды, и задолго до того, как он добрался до конца своей истории, Ларри ОКоннор храпел, как прохудившаяся волынка.
«Гром и молния, говорит мой отец, час от часу не легче, говорит он, старый разбойник назвался моим другом и заснул, а комната та самая, с привидением, говорит он. Крест Господний!»говорит он, и с этими словами принимается трясти Лоуренса за плечо, чтоб разбудить его. Но тут он подумал, что если Лоуренс проснется, то уж точно пойдет досыпать ночь наверх, в свою постель, и таким образом он останется совершенно один в зале, что будет гораздо хуже.
«Ладно, говорит мой отец, не стоит будить старика. Это совсем не по-дружескимучить беднягу, когда он спит, говорит он, пожалуй, и мне надо последовать его примеру».
После этого он принялся расхаживать взад-вперед по зале и шептать про себя молитвы, пока он не взмок от них, извините, ваша честь. Но молитвы не помогали, и ему пришлось выпить около пинты виски, чтобы привести свои мысли в порядок.
«О, сказал он, как бы я хотел быть на месте Ларри! Может быть, говорит он, я смогу заснуть, если попытаюсь»; после этого он подвинул свое кресло поближе к Лоуренсу и расположился в нем как только мог удобнее.
А весь вечер его смущала одна странная вещь, о которой я забыл рассказать вам. Когда бы он ни глянул на картинуон ничего не мог поделать с собой, все ему казалось, глаза на портрете смотрят на него, моргают и следят за ним, куда бы он ни пошел. «Ого, сказал он, когда увидел такое, это, кажется, по мою душу, говорит он;мне дьявольски не повезло, что именно сегодня выпала моя очередь, говорит он;но, если мне и суждено умереть этой ночью, думаю, уже поздно чего-либо бояться», говорит он.
Да, ваша честь, он изо всех сил пытался заснуть, и два или три раза казалось, это удавалось ему, но его снова будил шторм, бушевавший за стенами замка. Скрип деревьев, свист ветра в каминной трубеможно было подумать, что стены вот-вот рухнут, так вздрагивал замок при порывах ветра. И вдруг все стихло и стало спокойно, совсем как июньским вечером. Да, ваша честь, все было тихо, и не прошло трех минут, когда моему отцу послышался странный шорох, доносившийся от прогоревшего камина; он осторожно приоткрыл глаза и увидел старого сквайра, вылезающего из картины. Плащ сквайр оставил на холсте, а сам стоял на каминной полке и раздумывал. Наконец он полностью вышел из рамы и спрыгнул на пол. Да, такого мой отец едва ли ожидал в тот вечер. Прежде чем начать свои проделки, призрак на минуту остановился возле спящих; как только ему показалось, что все спокойно, он протянул руку и схватил бутылку виски; одним глотком он выдул из нее целую пинту. Да, ваша честь, когда он выпил, то поставил ее обратно точно на то самое место, где она стояла. После этого старый сквайр принялся ходить взад и вперед по комнате, трезвый и серьезный, как будто и не пил вовсе. И когда он проходил мимо моего отца, тому казалось, что он явственно ощущает запах жженой серы, и это его очень пугало, потому как он знал, что серой топят печи в аду, прошу прощения, ваша честь. Он часто слыхивал об этом от преподобного отца Мерфи; сейчас-то он знает об этом навернякаупокой его душу, Господи! Да, ваша честь, мой отец притворялся спящим всякий раз, когда привидение проходило мимо него, но запах серы был так силен, что у него перехватывало дыхание и он сколько мог сдерживался, но в конце концов закашлялся, да так сильно, что выпал из кресла, в котором сидел.
«Ого-го! говорит сквайр, остановившись в двух шагах от моего отца и разглядывая его. Это никак ты? А что ты делаешь здесь, Терри Нейл?»
«Служу вашей милости, говорит мой отец (он сидел, где упал; ни жив ни мертв от страха), очень рад видеть вашу милость сегодня», говорит он.
«Теренс, говорит сквайр, ты уважаемый человек (и это действительно было так), трудолюбивый и трезвый человек, ты пример трезвости для целого прихода», говорит он.
«Благодарю, ваша милость, говорит мой отец, немного оживая, вы всегда умели хорошо говорить. Упокой, Господи, вашу милость».
«Упокой, Господи, мою милость? говорит привидение (у него даже лицо покраснело от злости). Упокой мою милость? говорит он. Ты, невежественный крестьянин, говорит он, ты, скудоумный, ничтожный невежа, говорит он, в каком хлеву ты оставил свои манеры? говорит он. Если я и мертв, в том нет моей вины, говорит он, и не тебе напоминать мне об этом», говорит он, при этом так топнув ногою, что дубовые доски затрещали под ним.
«Ох, говорит мой отец, я всего лишь бедный невежественный крестьянин», говорит он.
«Никем другим ты и не можешь быть, говорит сквайр, но я пришел сюда не для разговоров с тобой. Послушай, Терри Нейл, говорит он, я всегда хорошо относился к тебе и к твоему деду, Патрику Нейлу», говорит он.
«Это правда, ваша милость», говорит мой отец.
«И, кроме того, я думаю, что я всегда был порядочным и справедливым джентльменом», говорит сквайр.
«Клянусь вашим именем, это правда», говорит мой отец (хотя это и было вранье, он ничего не мог с собой поделать).
«Ладно, говорит призрак, пусть я и не всегда был справедлив и иногда даже жесток к своим крестьянам, говорит он, за все это мне приходится нелегко там, где я живу сейчас, говорит он, хотя у меня еще есть надежда», говорит он.
«Какая жалость, говорит мой отец. Может быть, ваша милость желает переговорить с преподобным отцом Мерфи?»
«Попридержи свой язык, ничтожный человечишка, говорит сквайр, если я о чем и думаю, то не о душе; меня изумляет твоя наглостьговорить джентльмену о его душе, и это тогда, когда его беспокоит совсем другое, говорит он, хлопая себя по колену. Нет, меня беспокоит не душа, говорит он, присаживаясь напротив моего отца;гораздо больше, чем душа, меня беспокоит моя правая нога, говорит он, я вывихнул ее около Гленварлока, в тот день, когда я убил черного Барни».
Потом мой отец узнал, что это был любимый жеребец сквайра, павший во время охоты.
«Я надеюсь, говорит мой отец, ваша милость не беспокоится о душе черного Барни?»
«Попридержи свой язык, болван, говорит сквайр, я скажу тебе, почему меня так беспокоит моя нога, говорит он. Там, где я провожу большую часть своего времени, говорит он, исключая то время, когда я отдыхаю здесь, говорит он, я должен пешком ходить по большой долине, к чему я не привык, говорит он, и расстояния, которые прохожу я, больше тех, что я способен пройти, говорит он. Я должен сказать тебе, говорит он, что люди там, где я живу, ничто на свете не ценят так, как свежую, прохладную воду; к тому же там очень жарко, и это весьма неприятно, говорит он;и там я определен, говорит он, подносить свежую воду, но очень малая ее часть достается мне, говорит он, а самое неприятное то, что их всех мучит невероятная жажда и они выпивают воду с такой же скоростью, с какой мои ноги приносят им ее, говорит он;но что меня совершенно убивает, говорит он, это слабость моей ноги, говорит он, и я хочу, чтобы ты дернул ее и вставил на место, говорит он, это все, что мне нужно от тебя», говорит он.
«О, с удовольствием, ваша милость, говорит мой отец (хотя ему совсем не хотелось вправлять ноги привидениям), но я не смею побеспокоить вашу милость, говорит он, ведь до сих пор я исправлял ноги таким же беднякам, как я», говорит он.
«Не говори глупости, говорит сквайр. Вот моя нога, говорит он и протягивает ее моему отцу, тяни ее, если тебе дорога жизнь, говорит он, а если откажешься, я не оставлю в тебе самом ни одной костивсе сотру в порошок», говорит он.
Когда мой отец услыхал это, он понял, что едва ли что спасет его, если не его уменье, потому он обхватил руками ногу и стал тянутьтянул, пока не вспотел. Господи помилуй, аж пот побежал по его лицу.
«Тяни, сильнее тяни», говорит сквайр.
«Рад стараться, ваша милость», говорит мой отец.
«Еще сильнее, как дьявол тяни!»говорит сквайр.
Тут мой отец вцепился в его ногу обеими руками и ну тянуть ее, как дьявол.
«Я глотну немного, говорит сквайр, протягивая руку к бутылке, мне необходимо освежиться, говорит он и снова хватает бутылку. Но в этот раз чутье подвело его, и вместо виски он схватил бутылку со святой водой. Твое здоровье, Теренс, говорит он;а теперь тяни, как дьявол.» С этими словами он поднял бутыль со святой водой, однако едва ли ее содержимое предназначалось для его глотки; как он заревел! могло показаться, что замок рассыпается на куски от его крика; он вздрогнул всем телом, нога у него отлетела и осталась в руках моего отца. Тот кувырком перелетел через всю комнату, перекатился через дубовый стол и упал на спину в погасший камин.
Когда отец пришел в себя, солнечные лучи пробивались сквозь закрытые ставни. Он лежал на спине, сжимая в руках ножку одного из старых кресел. Конец ее, вывороченный из гнезда, глядел в потолок, а в соседнем кресле, как будто ровным счетом ничего не произошло, храпел старый Ларри. Этим же утром мой отец отправился к преподобному отцу Мерфи и с этого дня до самой смерти не пренебрегал ни исповедью, ни мессой, и тому, о чем он рассказывал, можно было верить, ибо он об этом рассказывал весьма редко. А что до сквайрато ли ему не пришелся по вкусу напиток, то ли потому, что он лишился одной ноги, но в замке его больше не встречали.
Макартур РейнольдсТРИБУНАЛ ИНКВИЗИЦИИПеревод А. Бутузова
Большая зала, где заседал трибунал, была убрана черным. В дальнем конце ее возвышался широкий полукруглый стол; позади него стояло массивное кресло, обитое черным бархатом. Поверхность стола и пол перед ним были покрыты грубым черным сукном.
В кресле, похожем на трон, заседал Великий Инквизитор, Петр Арбец. Над сиденьем его на черной стене белело распятие из слоновой кости. Еще два черных кресла стояли по обе стороны инквизиторского трона. Их занимали инквизиторы, исполнявшие обязанности судебных исполнителей. Справа от Инквизитора на столе стоял колокольчик; слевалежала раскрытая Библия. Перед председательским креслом возвышалась стопа бумаг и протоколов, рядом стояли песочные часы.
Перед столом стояла грубая скамья, точнее, грубо обработанная доска треугольной формы, предназначавшаяся в качестве сиденья для обвиняемого. По правую руку от Инквизитора стояли палач и четверо его подручных в масках. Облаченные в черное, с головами, покрытыми подобием колпаков с прорезями для глаз и носа, на этих четверых было страшно взглянуть! По левую руку от Великого Инквизитора сидели два секретаря; они писали под диктовку председателя и заносили в протоколы свидетельские показания.
В парадном облачении, с белым крестом Святого Доминика на груди Петр Арбец взошел на председательский трон и сел, окинув залу недобрым взглядом. Страсти, бушевавшие в груди этого страшного человека, были неведомы сердцам четырех младших судей, однако же и их возбуждало непередаваемое ощущение собственной власти; с показной деловитостью они перебирали бумаги, ожидая появления заключенного. Их каменные лица не выражали чувств; им были чужды сомнения и тревоги настоящих судей, трепещущих при мысли о том, что кара может задеть невиновного. Обычно их приговоры выносились еще до суда. Ошеломить и раздавить без сожалениятаков был их девиз. Единственное, что могло бы смутить их, оправдательный приговор; его они выносили с большой неохотой.
В противоположном конце залы стояли священники и монахи различных орденских званийобычные свидетели заседаний; рядом с ниминесколько грандов Испании. Они преданы делу Святой Инквизиции, и их Петр Арбец вызвал намеренно, ибо сегодня будет судим не простой еретик, но славный и знатный рыцарьревностный католик, обвиненный в ереси.
Гнетущая тишина пронизывала скорбное собрание. Можно было подумать, что здесь собрались самые мрачные и молчаливые из священнослужителей; от их неподвижности веяло смертью. Но через несколько мгновений легкое движение пробежало по их рядам, глаза их медленно обратились к дверям: двое стражников ввели в залу суда обвиняемого.
Это был человек высокого роста, очень бледный, приблизительно пятидесяти лет. В его волосах, от природы темных, виднелись седые пряди; открытое лицо его было скорее надменно, нежели умно; глаза сверкали благородным огнем истинных сынов Кастилии. Глубокая религиозностьотличительная черта испанских христиансмягчала печаль и горе, отражавшиеся в его чертах. Тягостные размышления и двухдневное заключение в подземельях Инквизиции изнурили его дух.
С охраною по бокам он медленно приблизился и остановился перед судьями. Оглядевшись в поисках сиденья, он не обнаружил ничего, кроме треугольной скамьи; горькая усмешка тронула его губы. Однако он сел на это странное изобретение инквизиторов. Вскинув голову, он взглянул в глаза Петру Арбецу. Исполненный достоинства, взгляд был способен смутить кого угодно, но не Инквизитора.
Не переменившись в лице, Петр Арбец выдержал взгляд и, обращаясь к заключенному, произнес: «Обвиняемый, встаньте! Поклянитесь на Библии говорить только правду». Заключенный медленно поднялся, подошел к столу и, положив руку на Святую книгу, проговорил отчетливо и твердо: «Именем Спасителя и его Святым писанием клянусь говорить только правду».