Но потом я подумал, что не могу себе позволить слишком долго возиться.
Около следующего дома на той же улице я обнаружил мужчину, который валялся на лужайке так, будто он поздно вечером пришел домой с дружеской попойки да спьяну и заснул там. Однако иллюзию нарушала его правая рука, отрубленная но плечо и висевшая на тонкой полоске из кожи и мышц. Срез был ровнымпо-видимому, кто-то напал на него с мачете, похоже, в целях самообороны. Но кем бы он ни был, победа далась ему нелегкой ценой. Это с лихвой выдавали зубы мужчины. Застрявшие в зубах куски гниющей плоти были вторым доказательством того, что это был не просто спящий человек.
Я встревоженно поглядел по сторонам, ожидая, что родители крадутся за мной по пятам, однако меня до сих пор не засекли. Я снова выстрелил в воздух в надежде, что они еще раз ошибочно истолкуют этот звук, и положил ружье на траву рядом с мужчиной. Потом взял его за ноги и потащил через лужайку на улицу и дальшек тому дому, который я уже посетил. Я заволок тело в спальню мальчика, затем принес из гостиной стул, взгромоздил на него мужчину и придвинул его поближе к ребенку. Теперь все выглядело так, будто отец помогает сыну делать уроки. Если смотреть на них со спины, то лишь свисавшая рука мужчины выдавала неестественность позы, поэтому для полноты иллюзии я положил ее мальчику на плечи.
Я снова сел на кровать и наблюдал эту живописную картину до тех пор, пока не понял, что в ней чего-то не хватает. Тогда я вернулся за ружьем и продолжил поиски.
Недостающий предмет нашелся тремя домами дальше, в плавательном бассейне. Это было не совсем то, что мне требовалось, она была старовата и походила скорее на бабушку. Однако сгодится, решил я. Мне везло, но я знал, что времени у меня оставалось в обрез, так что снова положил ружье на землю, взял багор с сетью на конце и подтянул тело к краю бассейна.
Вытащив женщину на мощенный булыжником бортик, я поволок ее тем же способом, что и мужчину, но вскоре остановился, заметив тянувшийся позади след из ее плоти.
В бассейне тело пропиталось водой и стало рыхлым. Я догадался, что женщина пробыла в воде довольно долго. Очевидно, ожив однажды ночью, она оступилась и потом каждый день спала в воде, а каждую ночь предпринимала отчаянные попытки выбраться наружу, но ей уже не хватало ни сообразительности, ни чувства равновесия для того, чтобы воспользоваться лесенкой.
Сперва я подумал, что придется обнять ее, чтобы перетащить туда, куда мне требовалось, не ободрав при этом тело о тротуар, однако уж очень не хотелось перемазаться слизью одного из этих уродов. Однако, хорошенько поразмыслив, я сообразил, что, может быть, мне удастся этого избежать. Я вернулся к дому, где обнаружил ребенка, и, как и ожидал, нашел в гараже маленькую тележку. Я подкатил ее к бассейну и кое-как загрузил в нее женщину.
Она была слишком крупная и все норовила скатиться. Я опять вынужден был оставить оружие, потому что одной рукой тащил за ручку тележку, а другой поддерживал голову женщины.
Вернувшись в дом, я осторожно усадил ее у подножия лестницы, перекинул ее руку через перила и запрокинул голову. Когда я отстранился от нее, она слегка осела, но все же сохранила первоначальное положение. Было обеденное время, и она будто бы созывала семейство вниз, чтобы всем вместе сесть за стол и поесть. Я снова поднялся в спальню и поглазел на отца с сыном из угла комнаты, встав как можно дальше от них. Я даже прищурился для полноты иллюзии, чтобы не видеть пятнистой плоти и неестественных поз. Да, именно так все и должно было выглядеть.
Я мог бы любоваться ими весь день, но мне следовало поторопиться. Выйдя из спальни, я еще на мгновение задержался наверху лестницы и в последний раз вгляделся в сидевшую внизу, тщательно сбалансированную женскую фигуру.
"Мы идем, мать", мысленно откликнулся я на ее зов и улыбнулся.
Потом поспешил назад, туда, где оставил ружье.
Но ружья там не было.
Я смотрел на кромку бассейна, где оно лежало, и первой моей мыслью было: "Что я скажу отцу?" И тут до меня дошло, что, кроме отца, некому было взять мое ружье.
Звуки пальбы подтвердили мою догадку. Прогремел сначала один, и следомеще два выстрела подряд. Я понял, что это означало, по тому, в какой последовательности было отправлено на тот свет семейство, которое я соорудил. Вначале мать, потомотец с сыном. Я помчался к дому, где заставил позировать зомби, и подоспел к входной двери как раз в ту секунду, когда из нее выходил отец, держа в каждой руке по ружью. Он отшвырнул их и бросился на меня, и на этот раз матери не было рядом, чтобы вмешаться.
Я уткнулся подбородком в грудь и обхватил руками голову, однако несколько сильных ударов кулаком достигли цели. Он орал на меня, но я не слышал его слов, потому что уши у меня были зажаты. Было впечатление, словно я сижу под водой. Но, и не слыша ничего, я прекрасно знал, что он говорит. Отец уже столько раз высказывал все это раньше и мне, и мамеи с кулаками, и без них.
Я упал не столько от мощи его ударов, сколько зная, что лишь знак капитуляции с моей стороны заставит его остановиться. Удары действительно прекратились, и тут неожиданно последовал еще один тычок в челюсть. Почувствовав вкус крови во рту, я поднял на него глаза. Солнце стояло уже высоко над головой, и нависший надо мной отец оказался в светящемся ореоле лучей. Рот у него открывался и закрывался, но прошло несколько секунд, прежде чем из него вырвались слова:
Прости, Робби.
Он всегда извинялся. А что толку? Извинениями дела не поправишь.
Мне даже не надо было высказывать этого вслух. Он сам мог легко догадаться, о чем я думал. Отец опустился рядом со мной на колени и посмотрел мне прямо в глаза.
Послушай, сын, я хочу, чтобы ты жил, сказал он. Ты должен прекратить эти игры, если собираешься выжить. Тогда мы сообща справимся с этим, обещаю. То, что я увидел здесь, Робби, вызывало тошноту. Это было отвратительно. И если ты не прекратишь этого, оно неминуемо убьет тебя. Отныне больше никаких игр. Согласен?
Он протянул мне руку. И я принял ее. Это могло что-то значить для него, быть своего рода символом примирения, но для меня это ровным счетом ничего не значило.
Отец помог мне подняться на ноги. Я вытер кровь со рта тыльной стороной ладони.
Можно взять ружье? спросил я.
Он с минуту изучающе смотрел на меня, потом покачал головой. Затем повернулся и поднял с пола оба ружья.
Может быть, завтра, не глядя на меня, сказал он. А теперь пойдем-ка домой.
"Да уж, подумал я. Пойдем".
Тем вечером, после обеда, папа пошел прогуляться, объявив, что необходимо проверить изгородь, но я понимал, что на самом деле он хотел, чтобы мама поговорила со мной с глазу на глаз. Обычно он брал меня с собой, указывал те места, которые следовало подремонтировать, и поучал, что я должен быть мужчиной. Но в тот вечер мы с мамой сидели на веранде одни и разговаривали, вернее, говорила она, а я, пытаясь слушать, пялился на ряд колючей проволоки, пока папа, прощупывавший каждый ее дюйм, не скрылся из виду.
Когда говорила мама, я держал рот на замке. Это был один из моего набора приемов но искусству выживания, которые преподал мне папа, хотя сам он об этом даже не догадывался, никогда не говорить о себе лишнего. Особенно сейчас, потому что ее слова звучали так, будто это говорила вовсе не она. Неожиданно она заговорила, как папа.
Мама разразилась смесью извинений, беспокойства и ласковых слов вперемешку с вопросами.
Неужели это в самом деле так плохо? спросила она теми самыми словами, которые бесили ее, когда они исходили от отца.
Я не чувствовал необходимости отвечать на этот вопрос, поскольку она сама уже раньше столько раз отвечала на него. Как я и думал, она заполнила предоставленную мной паузу нужным ответом.
Ты должен прекратить подобные выходки, сказала она. Я не знаю, откуда это вдруг взялось, но этим ничего не добьешься. Все это просто сводит с ума твоего отца.
Ее слова, а также синяк, который по-прежнему темнел у нее на лице, ослабили мою бдительность.
Мама, я не думаю, что папу что-то сводит с ума. Ты сама это знаешь. Ты должна это знать. Он и без того сумасшедший.
Ох, Робби, ты не помнишь его таким, каким он был, сказала мама и подтянула ближе ко мне свой стул. Ты был слишком мал. Как ты мог помнить? Вот это все и сводит его с ума. Он любит нас, Робби, ты должен в это верить. Я понимаю, тебе хочется, чтобы все снова стало как прежде, потому что именно этого хочет твой отец. Но это невозможно. Мы никогда не сможем вернуться.
Не только он. Ты тоже хочешь, чтобы мы очистили это место внизу. Тоже хочешь, чтобы мы вернулись.
На этот раз она угомонилась. Я упорно не смотрел на нее, пока не услышал, что она плачет. Наконец она снова заговорила, теперь уже шепотом:
Назад нет пути, Робби. Возможно, никогда не будет. Но было бы хорошо некоторое время притворяться. Можешь ли ты мне в этом помочь, Робби? Можешь ли бросить валять дурака, чтобы я могла на тебя рассчитывать?
Я постараюсь, ответил я, потому что эти слова казались мне меньшей ложью, чем твердое обещание.
Мама похлопала меня по плечу и зашла внутрь, а я остался созерцать колючую проволоку. В тот вечер мама еще только дважды вышла из комнаты. Первый разчтобы сменить мне примочку на лице, все еще пульсировавшем болью от отцовских побоев, и позже, когда садилось солнце, чтобы сказать, что пора идти в дом и укладываться в постель, если мы не хотим их растревожить. Хотя вначале мне показалось, что она сказала: "Если не хотим его растревожить".
Я лег в кровать, но спать в эту ночь вовсе не собирался.
По крайней мере там.
Мама с папой проговорили в ту ночь дольше обычного, и я все это время, пока они не смолкли, боролся со сном. А когда они в конце концов угомонились и в доме установилась тишина, я подошел к окну, из которого выбрался наружу прошлой ночью. Я подергал его, но оно не открывалось. Приглядевшись, я увидел, что окно забито гвоздями.
Побег из хижины мне предстояло совершить более дерзким способом. Я на цыпочках прокрался из своей задней комнатки туда, где в центре главной комнаты, служившей одновременно кухней, столовой и родительской спальней, стояла их кровать. Проходя мимо, я мельком взглянул на них. Они лежали, скорчившись каждый на своем краю кровати, повернувшись спинами друг к другу. У них не было ни времени, ни силы воли для того, чтобы припомнить, каким каждый из них был когда-то. Что же касается меня, то я никогда до конца не верил в то, что любой из них мог быть каким-то другим. Я взял свой дробовик, лежавшей у них в ногах, потихоньку открыл входную дверь и, выйдя на веранду, перемахнул через перила, чтобы не скрипеть половицами.
Меря изо дня в день шагами эту изгородь вместе с отцом на протяжении стольких лет, я узнал все ее слабые места. Не только те, куда могли проникнуть зомби, но и те, через которые я сам мог выбраться наружу. В южной части участка, по нашу сторону забора, на расстоянии не более десяти футов от него, стояло дерево. Одна из верхних его ветвей протянулась во внешний мир над остриями проволочной изгороди.
Я добежал до дерева, прежде чем зомби учуяли мое присутствие, и перекинул через забор ружье. Затем вскарабкался на дерево и, держась за соседние ветви, медленно двинулся по той, что свешивалась на другую сторону. Казалось, земля была далеко внизу, и я помолился, прежде чем перепрыгнуть на стоявшую снаружи сосну. Спустившись, я подхватил ружье и ринулся через темный лес к поселку, где я родился, готовый к тому, что мне придется сделать в том случае, если один из зомби обнаружит меня. Если он будет один, я от него убегу, если же их будет большепридется сражаться. Но ружьем я не воспользуюсь, пока не буду к этому готов. Мне не хотелось, чтобы папа услышал.
Я бродил по улицам в поисках своего бывшего дома. Мне казалось, что даже по прошествии стольких лет его можно будет легко найти, в конце концов, не так уж много времени понадобится, чтобы обойти сотню домов. Однако я впервые оказался здесь ночью и забыл, что в поселке уже давно нет света. В темноте все улицы и постройки казались одинаковыми. Мне пришлось вернуться к дому моего друга, стоящему на окраине поселка, закрыть глаза и вспоминать. Я притворился, что иду домой обедать, и просчитал в уме все повороты. Но тут в траве у меня за спиной послышалось какое-то шарканье, поэтому я открыл глаза и бросился бежать. Восстанавливая в памяти маршрут, я бросался влево, потом вправо, потом опять влево, пока не остановился на дороге у нашего старого дома. Когда я шел к двери, сжимая в потных руках ружье, то услышал рядом с тротуаром шорох. Кто-то, кого я поначалу принял за собаку, ползком пересекал улицу, которая когда-то была моей. Но это была не собака. Это был человек без нижней половины тела. Подтягиваясь на руках, он готовился напасть на меня. Я мог забежать в дом, и он без толку скребся бы в дверь. Я мог сохранить ему жизнь, как это бывало прежде. Но вместо этого, сам удивившись своей ярости, я бросился на него. Я молотил прикладом ему по затылку до тех пор, пока он не разжал пальцы, стискивавшие мои штанины. Я не хотел больше мириться с его существованием, тем более на моей улице и перед моим домом. Он не тот, на кого я мог смотреть и при этом притворяться. А умение притворяться было мне необходимо.
Я потер ружье о траву, чтобы отчистить его от крови, и пошел к входной двери, пока меня не обнаружили другие твари. Папа запер ее, но после того, что я совершил, я ощущал такой прилив адреналина, что готов был поклясться, что вышибу ее. Однако потом я улыбнулся, вспомнив, что могу без этого обойтись. Я отыскал в камнях, служивших ограждением сада, углубление. Ключ все еще лежал там, и я вошел в дом, как делал это всегда, возвращаясь из школы, если забывал взять с собой свой ключ.
Внутри дом оказался меньше того, каким я его помнил, стены словно приблизились друг к другу, потолки стали ниже. Вначале я даже подумал, что ключ ключом, а я каким-то образом попал не в тот дом. Если бы это было так! Но это был именно тот дом, в котором я вырос. Просто прошло слишком много лет. Я обошел все комнаты, стараясь вспомнить, как там все выглядело прежде, но лишь убедился в том, что моя память ничего не сохранила. В конце концов, мне было тогда всего шесть лет. Единственное, что оставалось, это твердить себе, что я должен вспомнить.
Взять хотя бы кухнюразве это не та кухня, где мама пекла овсяное печенье с изюмом? А за той дверью, в гараже, не там ли папа ремонтировал мою велосипедную цепь? А фосфоресцирующие звездочки, которые светились на потолке моей спальни, те самые, что помогли мне приладить родители, мог ли я их не помнить? Но нет, ничего. Как ни пытался я оживить свои воспоминания, более реальными они не становились.
К несчастью, четкие воспоминания связывались у меня лишь с одним местом в этом доме.
Я открыл дверь и постоял наверху лестницы, которая вела в подвальное, без единого окна, помещение. Теперь, когда оно не освещалось, там стояла кромешная тьма, но это обстоятельство меня ничуть не обеспокоило. В те давние годы именно темнота с неведомой силой влекла меня к себе. Она олицетворяла собой спасительное убежище. Я закрыл за собой дверь и начал спускаться, чувствуя, что с каждым шагом воздух делается прохладнее. Я нащупал под ступеньками нишу и через маленькое отверстие вполз туда. Я положил рядом с собой ружье и обхватил руками колени. Стоило мне наклонить голову, как внезапно все, что я пытался, но никак не мог вспомнить, ожило.
Бьются тарелки. Хлопают двери. Трещат стены. Шлепки, пинки, крики. Шальные сирены, когда соседи, обеспокоенные тем, что дело принимает серьезный оборот, вызывают полицию. Иногда я торчал здесь, внизу, часами, прислушиваясь к звукам погрома наверху и молясь, чтобы они поскорее смолкли. С чего это все начиналось, всегда было для меня загадкой, и, хотя, сидя здесь сейчас, я вспоминал те времена, когда ссоры еще не кончались увечьями, мне все же не удавалось в точности восстановить в памяти их причину. Это было и, вероятно, навсегда останется тайной. Даже когда в голове всплывали подробности моих попыток укрыться от этих сцен, то единственным их катализатором, который я мог припомнить, было
Мы смотрели телевизор, или забавлялись настольными играми, или просто обсуждали то, как прошел день. Бывало, мама или я скажем что-нибудь, а папа так и взовьется. Это "что-нибудь" могло быть чем угодно, любым пустякомтеперь и не вспомнить. Однако взгляд у папы мгновенно стекленел, глаза начинали косить. Мы видели, что надвигается гроза, и принимались поспешно оправдываться, но всегда было слишком поздно, и он уже орал и размахивал кулаками. Причем с чего бы склока ни начиналась, а заканчивалась всегда тем, что я оказывался здесь, внизу.
Если скандал разражался из-за маминой оплошности, я, чтобы остановить его, сразу старался вклиниться между ними, но я был тогда слишком мал, в конце концов меня отпихивали в сторону, и я, заливаясь слезами, бежал сюда. Если же папу выводил из равновесия я, то конец был таким же, потому что вмешивалась мама, отчего папа злился еще больше, и, когда он переключался на нее, я опять же бежал в подвал. Теперь, сидя там, я пытался вспомнить, о чем годами толковала мне мама, имея в виду того папу, каким он был прежде, но хотя это помещение и пробудило во мне немало воспоминаний, однако этого оно восстановить не могло.