Я не собираюсь вас ни в чем убеждать, поблагодарив Блата, поднялся со своего места Локотов, а только постараюсь довести до вашего сведения мнение центровой братвы
Он сделал небольшую паузу и обвел взглядом почтительно внимавших ему авторитетов. И увидел то, что и ожидал увидеть. Кий, Бурый и Охотник восприняли сказанное им как само собою разумеющееся. А в вот в холодных и настороженных глазах Клеста и Моха особого понимания он так и не увидел. Подчиняться они не умели и не хотели. Каждый из них рвался к власти, уже по сути дела списав Ларса со счетов. Никуда они, конечно, не денутся, но хлебнуть с ними горюшка Блату придется
Нам, продолжал он, хотелось бы видеть на месте «смотрящего» за регионом Блата Он снова помолчал и уже жестче, как бы напоминая, что лучше все-таки не спорить, добавил:Но решать, конечно, вам, уважаемым людям
И они, конечно, решили! Центровые есть центровые, а Блат далеко не самая худшая кандидатура. Куда хуже, если бы «смотрящим» региона стал Клест, тогда бы действительно начались переделы
Клест уезжал последним. Когда они остались одни, Красавин как бы невзначай спросил:
Как насчет бабок, Андрей? Время идет
Барский окинул нового «смотрящего» нагловато и одновременно насмешливо, и в его обычно холодных и всегда держащих дистанцию глазах тот прочитал все то, что скрывалось за этим взглядом. «Думаешь, если выбрали паханом, говорили они, так я сразу затрясусь?»
Но вслух он, понятно, произнес совсем другое, с какой-то не очень понравившейся Красавину иронией.
Не волнуйся, верну!
Красавин не первый день знал Клеста и прекрасно понимал, что творилось сейчас в душе у Барского, всегда мечтавшего играть первую скрипку. И конечно, поводы для недовольства у него были, и в первую очередь самим Моголом, не сумевшим или, что было вернее, не захотевшим замолвить за него слово перед центровыми. Поэтому он, холодно взглянув на Клеста, спокойно произнес:
Я не волнуюсь Просто напоминаю!
Барский медленно налил рюмку коньяку, потом долго рассматривал его зачем-то на свет и, наконец, выпил. Взяв кусочек лимона, тщательно разжевал его и с видимым удовольствием проглотил. Затем с видимой неохотой проговорил:
Я понимаю, Игорек, что ты теперь банкуешь, но я сам знаю сроки своих платежей и напоминать их мне не надо!
В последних словах в голосе Барского прозвучал уже металл. Словно он предупреждал не соваться в его дела какого-то залетного фраера.
Красавин удивленно посмотрел на него, но ничего не сказал. Формально Клест был прав и отнюдь не нуждался в подобных напоминаниях. Хотя тогда, в камере СИЗО, вел себя совсем иначе.
Но то было тогда, а то сейчас! И в какой-то момент Красавину даже показалось, что в поведении Барского скрыт куда больший смысл, нежели сохранение собственного достоинства.
Правда, обострять отношения не стал. Время покажет, кто и как помнит! И потому примирительно сказал:
Ладно, Андрей, извини!
Барский кивнул и, даже не поинтересовавшись, нужен ли он еще Красавину, медленно направился к выходу из столовой. Красавин молча смотрел ему в спину. Ему не нравились ни его поведение, ни его тон. Впрочем, чему удивляться? Клесту на все законы, и в том числе и воровские, было наплевать. А подходивший в эту минуту к своему «мерсу» Клест на чем свет крестил себя за пижонство. Ему следовало вести себя скромнее, не вызывая у «нового папы» своим поведением ни неудовольствия, ни, избави Бог, подозрения
Глава 5
Стоял погожий октябрьский вечер. Закончившая дневную выработку группа зеков в ожидании отправки на жилую зону пекла в костре картошку. К картошке была припасена почти полная поллитровая бутылка спирта, и настроение было соответствующим. Ожидал угощения и тот самый Очкарик, который так отважно беседовал в автозаке с Ларсом в день их прибытия на зону. Беседа эта сыграла ему хорошую службу: никто не отваживался обижать этого хилого, но удивительно жизнестойкого парня. И только один попытался было заставить его шестерить. Но получил отпор. Сначала от самого Очкарика, не пожелавшего стирать Ковру, как кликали его обидчика, носки, а потом и от одного из отрядных авторитетов, воспылавшего вдруг сильной любовью к родной истории.
В лагерной иерархии Очкарик относился к разряду придурков, то есть людей, имевших высшее образование. За это образование он и сидел. Именно к нему принес его бывший однокашник по историческому факультету ЛГУ украденные из спецхрана одного из архивов ценные книги по истории искусства. И, дав перебивающемуся с хлеба на квас молодому ученому приличный задаток, попросил подержать их у себя, пока не будет готов канал за границу, куда должны были уйти раритеты. Ну а потом он пошел как соучастник преступления и получил свою пятерку
Правда, и в СИЗО, и в тюрьме, и на зоне почти все без исключения относились к Очкарику с симпатией. Он много знал и очень интересно рассказывал. А в камерах, где томящиеся в них люди сидели месяцами и знали друг о друге практически все, подобные знатоки всегда ценились на вес золота. И едва у зеков выдавалась свободная минута, как тотчас кто-нибудь из них просил: «Витек, давай!» Им было не важно про кого или про что слушать. Про Ивана Грозного или Ленина. Лишь бы интересно и ново. А если учесть, что с родной историей большинство из них не было знакомо даже отдаленно, то новым для них было практически все. И Витек давал. Что-что, а рассказывать он умел, и перед затаившими дыхание зеками проплывали, словно тень отца Гамлета, великие творцы российской истории И они, слушая какой-то даже артистический голос бывшего историка, словно воочию видели, как посылает убийц Борис Годунов в Углич и как те крадутся к бедному царевичу, спрятав в рукавах кафтанов остро отточенные ножи
Вчера в клубе шла знаменитая французская «Железная маска» с Жаном Марэ, и сегодня разговор шел о ловком дАртаньяне, в какой уже раз спасающем царственных особ.
А знаете, что и в России были железные маски? спросил вдруг Очкарик, прикуривая очередную сигарету от заботливо поданной ему одним из зеков тлеющей ветки. И последняя была засажена в тюрьму не так давно?
А ну-ка расскажи, Витек! сразу же послышались со всех сторон голоса.
Несколько раз глубоко затянувшись, Очкарик выпустил дым и, обведя заинтересованные лица внимательно смотревших на него зеков, приступил к рассказу.
В тысяча девятьсот пятьдесят третьем году, с блестевшими от пламени костра глазами начал он, во владимирскую тюрьму был доставлен в сопровождении двух полковников некто Василий Павлович Васильев, которого вышел встречать сам начальник тюрьмы. Бумаги, присланные с этим Васильевым, были более чем странные! Кроме имени, фамилии и отчества арестованного в них не было больше ни слова! Ни по какой статье, ни какой срок, ничего! А потом и вовсе начались чудеса. В одиночке, куда поместили этого таинственного узника, вдруг настелили деревянный пол, провели радио и даже поставили горшки с цветами. А когда этот Васильев заболевал, к нему ходил сам начальник медчасти Длительные свидания тогда были запрещены, но к Васильеву то и дело приезжали женщины, неделями проживавшие у него в камере. Когда ему надоедали и женщины и камера, этот Васильев, опять же отдельно от всех, работал механиком
Очкарик вдруг осекся на полуслове и, схватившись за живот, быстро пошел прочь, глазами выбирая место, где бы ему поудобнее пристроиться. И никто из зеков, знавших, что он так и не сумел привыкнуть в лагерной баланде и страдает внезапным расстройством живота, даже не улыбнулся. Хотя любой другой с подобным заболеванием был бы обречен на вечные издевательства. И только один из них громко крикнул ему вдогонку:
Так кто же это был-то?
Василий Сталин! услышали зеки слабый голос Очкарика.
Вот это да! воскликнул интересовавшийся. Вот это, я понимаю, поворот!
Но остальным было уже ни до Василия Сталина, ни до его крутых поворотов в судьбе. Поспела картошка, и измученные желанием выпить зеки принялись колдовать над спиртом. А когда спирт был разбавлен заботливо припасенной для этого водой и разлит, один из зеков, рослый парень лет двадцати восьми, оскалив свой хищно сверкнувший железом в свете костра рот, произнес тост:
Чтобы всем нам сидеть так, как Василий Иосифович!
Тост был с удовольствием подхвачен. Поди плохо, с деревянным полом, цветами да еще бабами в придачу!
Тем временем Очкарик, продолжая держаться за живот, спешил к темневшим метрах в сорока от костра кустам, где он по нескольку раз в день совершал свои вынужденные посадки. Но сейчас присесть в облюбованном им месте оказалось сложновато, поскольку почти у самых кустов стояли какие-то люди. Присмотревшись, Очкарик разглядел колоритную фигуру самого Ларса и круто изменил маршрут. Здесь подобные выходки могли кончиться для него плачевно, и он поспешил на запасные позиции в таких же кустах, только еще метрах в двадцати от куривших и о чем-то вполголоса разговаривавших авторитетов. Выйдя на позицию, с которой его уже никто не смог бы заметить, он удобно уселся, достав на ходу газету. Неожиданно раздавший звук ломаемой под тяжестью веса ветки заставил его еще сильнее вжаться в землю и осторожно оглядеться. Не дай Бог авторитеты! То-то он будет хорош с голой задницей! Даже тут Но, к его удивлению, это был не вор. К ужасу Очкарика, хорошо знакомый ему мужчина осторожно вошел в кусты и вытащил из-за пояса брюк пистолет с длинной трубкой на стволе. Очкарик, понимая, что одно неловкое движениеи этот Вильгельм Телль пристрелит заодно и его, совершенно ненужного ему свидетеля, сжался в комок и даже забыл, зачем он пришел сюда.
Тем временем человек медленно, словно в кино, поднял двумя руками пистолет и тщательно прицелился. Но в ту самую секунду, когда он был уже готов спустить курок, со стоявшего рядом с ним дерева, громко крича, слетела какая-то крупная птица. И человек, вздрогнув от неожиданности, непроизвольно выстрелил. Зло плюнув себе под ноги, он мгновенно спрятал пистолет и быстрым шагом удалился в сторону, совершенно противоположную той, в которую стрелял. Понимая, что сюда сейчас могут прибежать авторитеты, Очкарик, на ходу натягивая штаны, в ужасе кинулся прочь от этого страшного места
Никто так ничего и не понял. Только что стоявший и шутивший Ларс вдруг схватился за голову и как подкошенный свалился на землю. По его рукам полилась кровь, на которой сразу же заплясали зловещими блесками отсветы костра. Уже догадывающийся в чем дело, стоявший в двух метрах от Каткова Грошев бросился к нему.
Куда, Веня? наклонившись к нему, в отчаянии воскликнул он. Жив?
И к его великому облегчению, Ларс уже в следующее мгновение поднялся на колени и отнял испачканные кровью руки от лица.
Что там? взглянул он на Грошева.
Клоун удивленно и одновременно радостно присвистнул. Пуля, а в том, что это была пуля, он не сомневался, отбила Каткову правую мочку.
Счастлив твой Бог, Веня! доставая платок и протягивая его Ларсу, проговорил он. Чуть левее и
Он недоговорил и только обреченно махнул рукой. Зажимая рану носовым платком, Ларс согласно кивнул. Действительно счастлив Если бы он только знал, что отныне его Богом является самая обыкновенная ворона, каркнувшая во все свое воронье горло под руку несостоявшемуся киллеру. Да, впрочем, какая разница, какой Бог хранил его от смерти. Главное, что хранил! В «кресте» Ларс заявил, что напоролся на ветку, и обрабатывающий ему рану лепила, несмотря на ее явно огнестрельный характер, согласно кивнул головой. Ветка так ветка! Вам виднее! Но рану обработал прекрасно
У Очкарика не верить в историю с веткой были куда более веские основания, и весь следующий день его одолевали сомнения: рассказать или не рассказывать понравившемуся ему авторитету о том, кто собирался отправить его к праотцам. Но так и не решился. Он уже начинал усваивать простую истину, еще более справедливую для «не столь отдаленных»: меньше слышать и ничего не видеть! И вмешиваться в игру, в которой принимали участие такие тяжелые фигуры, как сам Ларс, он побоялся
Баронин сошел с электрички и уже по привычке осмотрелся. Хвостов не было, и он, не желая тащиться вдоль всей платформы, спрыгнул с нее на землю. Стоял прекрасный октябрьский день. Один из тех, что принято называть бабьим летом. Светило яркое, но уже холодное солнце, в голубом прозрачном небе не было ни облачка, и Баронин с удовольствием вдыхал в себя пахнувший родниковой водой свежий воздух. К даче он шел лесом, светиться ему было ни к чему.
Несмотря на некоторые «издержки производства», Баронин соскучился по Марине и особо виноватым себя не чувствовал.
На дачу он, конечно, не пошел и принялся прохаживаться по лесу, поглядывая на двухэтажный роскошный особняк, вокруг которого на ухоженных клумбах полыхали последние в этом году хризантемы. В дальнем углу участка серебрился на солнце обложенный голубым и белым кафелем десятиметровый бассейн, рядом с которым раскинулся теннисный корт, и налетавший время от времени легкий ветерок сухо шуршал неубранной разноцветной листвой.
Марина показалась минут через двадцать с могучим псом, один только вид которого наводил на самые грустные мысли. И называлось это чудо фила бразилейра. Порода еще редкая для России. И очень дорогая. Среди бойцовых и сторожевых собак она занимала особое место. Фила бразилейру разводили и тренировали не только для защиты хозяина и определенной территории, но и для охоты на ягуаров. Так что об истинной силе и свирепости этих современных баскервилльских чудовищ можно было только догадываться. Но Баронина, когда он видел женщин с бультерьерами, мастифами, стаффордами и пит-булями волновала отнюдь не мощь и сила этих прирожденных бойцов, а то, что они, предназначенные рвать все живое на куски, находились в слабых женских руках. Ведь все эти так легко выходившие из-под контроля були и питы нередко не слушались даже мужчин и представляли страшную опасность для окружающих. В нормальных странах содержание бойцовой собаки приравнивалось к обладанию оружия, и на право иметь таких собак требовалось специальное разрешение. Глядя на здоровенного пса, способного загрызть быка, Баронин невольно поморщился, представив себе, что может натворить эта псина. Не давая Марине со своим чудовищем выйти за ограду, он негромко, дабы не волновать и без того насторожившуюся собаку, окликнул:
Марина!
Марина остановилась как вкопанная и посмотрела на приближавшегося к изгороди Баронина с изумлением, к которому непонятно почему примешивался и испуг. Бразилейра слегка опустил свою тяжелую голову и, угрожающе глядя на чужого своими огромными косившими глазами, глухо заворчал.
Спокойно, Сантос, слегка дернула за поводок Марина, все хорошо!
И собака недовольно, как во всяком случае показалось Баронину, взглянув на хозяйку, уселась у ног Марины, продолжая следить за остановившимся у ограды Барониным злыми глазами. А сама Марина, пребывая все в том же совершенно непонятном для Баронина оцепенении, наконец не нашла ничего лучшего, как удивленно воскликнуть:
Саня?! Ты?
Баронина всегда раздражали подобные вопросы. Можно было подумать, что он по крайней мере двадцать лет отсидел в замке Иф, прежде чем появиться на этой вилле. И он, так и не увидев на лице продолжавшей смотреть на него Марины даже подобия хоть какой-то радости, холодно проговорил:
Может быть, ты уберешь собаку и пригласишь в дом? Или хотя бы подойдешь ко мне?
Да, да, конечно, как-то искусственно засуетилась Марина. Подожди!
И она направилась к дому. Закрыв собаку в одной из комнат, она вышла на крыльцо и махнула Баронину рукой.
Заходи!
Баронин вошел в калитку и по выложенной мрамором дорожке направился к дому. Против своего обыкновения, Марина и не подумала бросаться ему на шею и покрывать его страстными поцелуями, одновременно нашептывая: «Как я соскучилась, Саня! Как я соскучилась!» Они прошли на просторную застекленную веранду, и Марина спросила:
Кофе будешь?
Баронин кивнул. Он уже все понял, и теперь ему было интересно, под каким соусом будет выдано, видимо, уже давно приготовленное блюдо. Он уселся в низкое удобное кресло у открытого в сад окна и взглянул на поглощенную приготовлением кофе Марину. Да, вспомнил он слова поэта, «этот пыл не называй судьбою, быстротечна вспыльчивая связь».
Через десять минут Марина накрыла на стол и села напротив Баронина. Она явно чувствовала себя не в своей тарелке. Баронин не выдержал. Ему надоели все эти недомолвки и тревожные взгляды, и он в упор взглянул на Марину.