Я кивнул.
Тогда поторопись. Сейчас рано темнеет.
Пока заправлял постель и умывался, дядька сварил пельмени, настрогал бутербродов из остатков вчерашней роскоши.
Выпить не предлагаю, сказал дядька, сел за стол. Давай по быстрому, а затем подвезу к автостанции. Вечером ко мне гости придутнужно прибраться.
Такой у меня замечательный дядька. Иной бы ворчал на болячки, на политику, на жизнь-злодейку, а этотпо бабам скачет, молоденьких аспиранток обхаживает. Не удивлюсь, если до студенток доходило. С него станет.
Ты хоть мамке не говори
Нет, конечно!
И сам лишнего не думай. Как мужчина должен понимать. Если б Алёнка не захотеланичего бы не случилось. Силой не тянул, ей защититься нужно. Решила нанести превентивный удар. А как умело нанесла! И объект выбрала правильный, и тактику, и стратегию.
По-другому у вас нельзя?
Можно. Только это нервы, бессонные ночи. А такнадежнее. Ей в оппоненты одна язва попаласьстарая дева, которая молодых аспиранток на дух не переносит. А тут, и удовольствие хорошему человеку доставила, и диссертацию гарантированно защитила. Уж я за прошлую ночь отблагодарю!
А муж? мукнул я с набитым ртом. Гном сразу Миросей упрекнул, затем Алевтиной Фёдоровной. Кто бы мычал!
Дядька глянул на меня, махнул рукой.
Видел бы ты её мужабезвольный серый баран, созданный для рогов! И с такой королевой! Единственноеон молод. Но это пройдёт.
Доели пельмени, сгрузили тарелки в мойку. Дядька налил чаю, продолжил:
Поженились они ещё студентами, я их учил. После окончания университета его в школу распределили, а Алёнка на кафедре осталась. Мы ещё тогда подружилисьуж очень ей хотелось в аспирантурудядька блаженно зажмурился. А к мужу, говорит, привыкла, жалко бросать: добрый, любит без памяти. Но, чувствуюразведётся. Лишь найдёт подходящую замену, под стать себе.
И многие ТАК диссертации защищают?
Порядочно. Добрая половина бабских кандидатов и докторов. Если не явно, то замуж выходят за старых пердунов со связями. Используют, а потом ждут, когда те копыта отбросят.
Пердунысовсем дураки? Не понимают?
Понимают. А толку? Ты знаешь, как за сорок молодого тела хочется! Доживёшь до моих летузнаешь.
Дядька нахмурился, допил чай, поднялся из-за стола. Видно, больную тему затронули. Была в его жизни одна аспирантка.
Вот такая онаправда жизни, сказал насуплено. Открыл форточку, закурил. Взаимовыгодный обмен полов: мы их обманываем и употребляем, а они нас обманывают и пользуются. Так было спокон веков, так будет всегда. И осуждатьне нашего ума дело. Каждый для себя решает: что можно допустить, а чего допустить нельзя ни при каких раскладах, потому как жить с этим дальше не сможешь. Лучше сразу в могилу.
Дядька затянулся, раздавил окурок в пепельнице. Сел за стол напротив меня.
Чего нос повесил, студент? Всё будет хорошо!
Вас послушалжениться расхотелось.
А ты не спеши. К девушке своей присмотрись. Как её?
Майя.
Постоянно забываю. Майя-Майя Греческая богиня, мать бога Гермеса. Присмотрись к этой богине. Она девушка разумная. Такого олуха, как ты, наставит, обережёт, станет опорой, дядька шмыгнул носом. Но лишь до определённой поры. Понял?
Я кивнул.
Дальше сам думайСобирайся, подвезу к автостанции.
Забрал сумку, накинул куртку, перекрестился на маленький образок Серафима Саровского над дверями. Дядька заметил, покачал головой, но ничего не сказал. Онатеист, посмеивается над дедом и мамой, но её подарок не запрятал, повесил над входными дверями в квартиручтобы оберегала от недобрых гостей.
Ехали молча. Я смотрел на замирающий в поздней осени город и думал, как люблю дядьку. Наши неприличные приключения и общая тайна ещё больше сдружили. Я им гордился.
Когда уже прощались возле автостанции, дядька обнял, прижался щекой.
В Городке не чуди. Времена теперь смутные. Меня попрут, чувствую. Придут молодые, злые, которые моё поколение пустят под откос. Учись сам решать свои проблемы.
Сделаю, как говорите. Не подведу.
Надеюсь. Ну, будь, студент! сказал дядька, легонько стукнул в плечо, повернулся и пошёл к машине.
Уже открывая дверцу, оглянулся, помахал рукой:
Привет мамке!
Передам!
Газонул, лихо развернулся, помчал готовиться к вечерним гостям. Я не сомневалсябудет гостья. Молодая и симпатичная. С иными дядька не водиться.
Когда отъезжал на рейсовом автобусе от Киева по житомирской трассе, ещё не знал, что больше в столицу Советской Украины не вернусь.
Через месяц с небольшим она перестанет существовать. Как и Страна.
Глава восьмая
23 ноября 1991. Рейсовый автобус «Киев-Городок»
В нагретом автобусе разморило. Уютно, как в другом измерении, отделённом от нудного дождя потустороннего мира, от его забот.
Пробовал читать, как всегда в дороге, но от сумрака глаза слезились. Отложил книгу, отмежевался веками и от автобусной реальности, вошёл в свою, суверенную, размышления над которой наполняли душу Канта священным трепетом.
Однако мои размышления наполнены печалью. Во мне сплошной клубок непримиримых сущностей, редко пребывающих в согласии. Прям батальное полотно, где ни постоянства, ни чести, ни совести.
В раннем детстве, когда лишь только осознал себя частичкой мира людей, мама поучала, что каждый человек, как и я, состоит из двух частейтела и души. Тело даёт природа через родителей, а душу вдыхает Бог. Потому своенравное тело должно слушать мудрую душу, чтобы двойственный человечек был хорошим мальчиком. После маминых поучений я баловаться не перестал, но уже мог определить: это тело шкодничает, а душа потом сожалеет и просит прощения.
Повзрослев, к годам пяти, обнаружил, что со мной не всё так просто. Это стало самой большой тайной, и я никому не мог признаться, что состою не из двух половинок, как все, а из шестикроме души и тела во мне живут ещё четыре существа. Вернее, три и одно. Три постоянные, а последнего, четвёртогоего как бы нет. Оно само по себе, но благодаря Нему я узнал о невидимом своём уродстве.
Первым существом, рассудительным, был Гном, в последствии названный Гномом Трезвомыслия. Он жил в голове, между мозговых извилин, впитывал услышанные или вычитанные поучения, хорошие манеры и прочие качества воспитанного мальчика. Гном был до тошноты благоразумный, скучный, но незаменимый при подготовке уроков, игре на публику и прочем лицемерии, которое называют хорошими манерами. Возмущённо надувая щёчки, стуча кулаками, он вечно спорил с остальными населенцами моей ущербной сущности, безуспешно призывал к порядку и благоразумию.
Бедный Гном, как мягкий учитель, игнорировался своевольными учениками. Зато после разгромных поражений на полях страстей, он отводил душу, нещадно обличал непослушных соседей, которые скулили по углам и зализывали раны.
Вторым существом, обитающим у сердца, а возможно, в нём самом, был инфантильный персонаж, вроде Пьеро из Нечаевского фильма. Но в отличие от Пьеро большого (суть меня), этот ранимый субъект, ничего, кроме высоких эмоций, не принимал. Любуясь капельками росы на утренних цветах, пурпурными зимними закатами или совершенными рифмами, он впадал в экзальтацию, не чувствовал под собой земли и постоянно влезал в нелепые ситуации.
Это он влюблялся в очередных мальвин, не слушал наставлений Гнома, а затем страдал, обливался горькими слезами, приводил большого Пьеро в уныние. Это он, насмешник, свел меня с Зиной, а потом обрёк на трёхгодичные хождения «за ручку», морща носик от любой нечестивой мысли.
Третьим населенцем, который доставлял наибольшее беспокойство Гному и ввергал маленького Пьеро в брезгливый ужас, был Чёрт, вольготно разместившийся внизу живота. Повзрослев, я гордо назвал его Демоном Плоти, отдавая дань фаллическим культам. Однако власть Чертяки простиралась далеко за пределы первичных мужских признаков. Он тоже вечно влюблялся и желал, но в отличие от Пьеро, вместо держания девочки за руку, подначивал держать её за ногу.
Разбуженный в раннем детстве, но затем изгнанный книжной юностью в темные пещеры (почему и случился конфуз с Зиной), Демон никуда не исчез, продолжал существовать латентно, проявлялся подглядываниями под девичьи платьица да предсонными фантазиями.
Раздолье ему началось после моего возвращения со службы. Питаемый Юркиными советами (о! как Демон восхищался Прохиндеем!), он просыпался, игнорировал Гнома и глумился над эстетствующим Пьеро.
Сейчас неуёмный Чертяка всё больше мучил, подталкивая то к чопорной Майе, то к порочной Миросе, находя в обеих ведомую ему сладость. Порою тошнило от вожделения, которое отвлекало от размеренной жизни, и казалось, пообещай кто выдернуть Демона навсегда, как гнилой зубя бы согласился.
А вот с четвёртой населенкой моей особи выходило сложнее. Она не подпадала под разумные объяснения, не зависела от суетливых соседей, и лишь порою прислушивалась к ворчанию Гнома, да отбирала силу у Демона, который, залюбовавшись очередной юбкой, выплескивал ту силу мегатоннами, бесцельно рассеивал в пространстве.
Четвёртым населенцем была Змея. Распознал её даже раньше, чем разбудил плотского Демона. Ещё до школы, в лет пять.
Весной дело было, на майские праздники. Играл я с Юркой и девочками в песочнице, пирамидки ведёрком штамповал. Тут пришли старшие ребята, уже школьники. Среди них Вадимвтороклассник, который обижал младших, даже девочек, отбирал игрушки, валял песочные домики. Все его боялись, потому что неуступчивым он давал щелканы и обидно обзывал. Я тоже его боялся.
Вадим заскочил в песочницу, повалял пирамидки. Встал посредине, под грибком, приказал детворе уматывать, потому что он тут будет курить. И чтобы мелюзга отдала ему конфеты, которые в карманах прячут, а если кто не даст, то пожалеет. Друзья Вадимовы обступили песочницу, ждали, когда начнётся представление.
А у меня при себе был шоколадный «Гулливер». Стало жалко отдавать здоровенную конфетулучше с друзьями поделиться. И так мне стало обидно от бессилия. Подумал: как бы хорошо было, если б Вадим сейчас уписался, опозорился перед девочками. И так представилось мне ясно: как влажнеют его серые брючки между ног, как темное пятно расползается, как течёт из штанин, капает в залепленные песком туфли.
Вдруг почувствовал, как шевельнулось под сердцем, налилось упругой силой. Я не видел, но ЗНАЛ, что это откуда-то взявшаяся во мне змейка, похожая на змею-кобру из телевизора. Змейка ожила, заупружилась, распрямила капюшон, язычком раздвоенным заиграла, потянулась, будто всасывая созданную в голове картинку. А потом как зашипит на Вадима! как вскинется резко! как вцепиться ему в шею страшными клыками, плюющими жёлтым ядом!
Мне Юрка рассказывал, что стал я тогда чужим и страшным: словно подрос, задышал часто-часто, опустил голову, а когда поднял и глянул на Вадима, то глазами не своимисиними, а чёрными. Из них таким ужасом повеяло, что все разом от песочницы отскочили, а забияка нацедил в штаны и пустился наутёк со двора.
Возможно, Юрка обо мне придумал. Дети видели, как Вадим уписался в песочнице, но что я смотрел на него страшными глазаминикто, кроме Юрки не вспомнил. Однако я сам уже зналсо мною ЧТО-ТО НЕ ТАК.
Сначала испугался, посчитал себя уродом со змеёй внутри. Долго не решался, но потом рассказал мамечувствовал, ей можно. Мама не испугалась, не ругала, лишь посмотрела тревожно и попросила, больше не злиться и прощать: люди, ведь, неразумные, слабые. Даже если очень обижать станут, не злиться, не создавать в голове картинок, поскольку обратятся они явью, принесут горе. За причинённое людям горе мне потом расплачиваться придётся.
Тогда удивился маминой мудрости, потому как, после случая в песочнице переболел ангиной. Беспричинно, казалось: ни мороженного кусками не глотал, ни лимонада холодного не пил. После разговора с мамой, сам для себя зарёкся наисильнейшим зароком, что никогда не напущу Змейку на людей, и думать о них плохо не стану. Пусть, лучше, они отплатят за причинённое мне зло, чем буду болеть за причинённое им.
Зарок почти удался. Боясь накликать беду, старался не думать о Змейке, и она понапрасну не тревожила. Лишь порою, когда меня обижали, чувствовал шевеление под сердцем и знал, что это просыпается Хранительница (как её мама назвала), готовая придти на помощь. Но я не звал, просил умолкнуть, решал проблемы по-людски. Змейка слушалась.
И ещё она предсказывала будущее. Это потом узнал, что она. Сначала думалу всех так. Оказалосьне у всех. Юрка не мог и ребята знакомые не могли. А у меня мелькнёт случайно в голове какая-то глупость, не придам значения, а оно потом выходило, как привиделось. Начал прислушиваться к чуйкам, что не раз выручало, даже спасало (на службе, особенно). Загордился, будто я провидец. А оказалосьэто совсем не я, а онаЗмея-Хранительница. Приснилась как-то, сама рассказала. И ещё совет дала: никому никогда о ней не говорить и будущее не раскрывать. Потому оно и закрыто, что знать о нём людям не нужно.
С тех пор плыву по жизни со своим Зверинцем. Пытаюсь слушать Змею, примирить Гнома, Маленького Пьеро и Демона, помещённых в мою беспутную скорлупу, гордо названную Храмом Духа. А душа, будто врозь: мечется, страдает, стучится в загаженный Храм, просит покаяться. И терзаюсь, шепчу Покаянный псалом, зарекаюсь не подглядывать под юбки, не желать жены ближнего своего. На день-два самоотречения достаёт, а затем опять подглядываю и желаю, но самое мерзкоедумаю о том.
Говорил мне отец Гавриил: кто идёт по пути порока, тот непременно, упадёт в бездну погибели. Знаю, нет мне прощения, и не будет никогда. Гореть мне, нехристи поганой, в геенне огненной!
Верно решил я тогда отказаться от стези священнослужителя. Хорош был бы батюшка, который заглядывается на прихожанок и прелюбодействует с ними в сердце своём.
Нисходящая зима 1990. Городоксоседний райцентр
История моего поступления в духовную семинарию и сейчас остаётся тайной для многих. Особого секрета из того не делал, но и не распространялся.
Знали в Клубе Одиноких сердец, где надоумили; знал дед, мать догадывалась, Юрка просёк (насмехался, гад). Ну и, само собой, знал настоятель храма в соседнем райцентреотец Гавриил.
Случилась эта история за полтора года до встречи с Майей.
В том январе девяностого, после разрыва с Аней, а затем «библиотечного романа» с её мамой, когда маски были сорваны и моя ущербная личина предстала в неприглядном свете всевозможных девиаций, искал я выход из замкнутого круга.
Спасаясь от тоски и отчаянья, сначала подумывал восстановиться в институте, пойти на стационар, чтобы убежать от воспоминаний. Однако чувствовал: переезд в Киев проблему не решит, как и оккультные доктрины госпожи Блаватской, щедро питавшие мой тогдашний ум.
Бессонными ночами доходило до размышлений о Киево-Печерском монастыре, его уютных пещерах. Удерживала лишь невозможность отречься от самых-самых разных книг, многие из которых не рекомендованы для прочтения спасающимся инокам.
Так и блуждал я лабиринтами сумрачного сознания, пока в конце января девяностого не вошёл в члены Клуба Одиноких сердец, созданного, как водиться, сержантом Пеппером в соседнем райцентре.
После презентации в Клубе рукописного сборника стихов, ко мне подошла Таисадочь настоятеля местного храма священника Гавриила. Сопереживая печали разочарованного Пьеро, из которой произросли такие грустные рифмы, девушка посоветовала сходить на беседу к отцу. По словам Таисы, пообщавшись с ним, многие юноши из окрестных мест избирали путь священнослужения, поступали в духовную семинарию.
Я отмахнулся. Какой из меня священник после убийства Аниной любви, после безобразных отношений с Алевтиной Фёдоровной? Мой путьво мглу, в уныние. И нет спасения заблудшей душе!
Уныниетяжкий грех, растолковывал отец Гавриил, когда я, после недельных раздумий, во Вселенскую мясопустную субботу, все же пришёл в дом священника. Уныние колеблет доверие к Богу, заставляет забыть, что на всё Его воля.
Отвечая на моё признание о бессмысленности мирской жизни, которая сталкивает желания сердца и ума, Гавриил прохаживался по небольшой комнатке с мерцающей лампадкой в красном углу, убранной иконами. В домашней обстановке священник, одетый в мирское, напоминал Распутина из раритетных фотографий в перестроечных журналах.
Спасением от противоречия сердца и ума есть смирение, продолжил батюшка, став против меня, вперив мудрые глаза. Смирениеэто внутреннее принятие Божественной воли.