Рушат.
Жалко. Не удалось детям Лилит царство справедливости построить. Идея была замечательная, веками выстраданная. Но как не раз случалось в историипримазались Евины дети, приспособились, назвали чёрное белым и всё погубили. Никогда в Царстве Князя не настанет свободы, равенства и братстваСатане не нужно такое царство, даже пагубно, как и его служителям, которые правят Землёй.
Дед замолк, выбил трубку от прогоревшего табака, сунул в карман.
Люди неразумны, мнят, что свободу им капитализм принесёт, как в западных странах, продолжил, жалостливо глядя на меня, будто прощаясь. А эти страны уже давно отравило служение мамоне, окончательно погубило в людях всё человеческое. Они там меряются богатством и роскошью, но в том и бедакто гнуснее из них, кто лицемернее, кто сумеет ближнего обобратьтот успешнее. Такой подлый закон Евиных детей. Но чёрт с ними. Я своё отжил, а потомков жалко, которым придётся маяться в гнилостном болоте, которое расплещется по нашей земле.
Говорили с дедом до сумерек, но уже о мамке, о делах семейных. Поужинали. Спали вместе на печиночи ещё холодные.
Утром, когда прощались, Дед протянул мне большую шкатулку, величиной как две буханки формового хлеба, обитую бурой кожей, потертой от времени, с медной пряжкой на ремешке вместо замка.
Мой Инструмент. Мне уже без надобности, а тебе пригодиться. Он очищен и готов принять новое Имя. У тебя есть второе Имя? Помнишь, рассказывал?
Я кивнул. У меня было второе Имя.
Дед распрямился, будто вырос. Змея во мне шелохнулась, почувствовала Силу.
Нет больше образов, заклинаний, намерений, торжественно, нараспев проговорил дед. Передаю ТЕБЯ по ДОБРОЙ ВОЛЕ для служения СЕРАФИМУ. Таково моё слово. Да будет так!
Я протянул руки, принял шкатулку. Думалтяжелая, оказалась полупустой. Внутри шерхотнуло, глухо звякнул метал. Догадался, ЧТО передал мне Дед. Так буднично и просто.
Когда станет надобность, очистишь солью, водой и ладаном, наречёшь своим Именем. Нужные слова в Книге. Знаешь, где искать?
Опять кивнул. Дед не раз говорил о том.
Только явной несправедливости и зла не твори. Лучше погибнуть, чем кривду в мир принестиеё и так здесь хватает. Инструменту третий век пошёл, я тебе рассказывал: мне он от деда достался, а томуот его деда. Но ни разу во зло не пущен. НИ РАЗУ! Не оборви эту нить На, заверни, дед подал лоскут мешковины. В ней сохраняй, подальше от людских очей.
Я завернул шкатулку, положил в большой пластиковый пакет.
Ступай. Но помни: в назначенный час пойди за сердцем по указке Хранительницы. Тогда сложится.
Пойду.
И ещёдед заглянул мне в глаза. Никому не верь. Ни авторитетам, ни доброжелателям, ни советчикам. Особенно тем, кто вопит о всеобщем счастье, и готов вести тебя к нему. Нет всеобщего счастьяу каждого оно своё. Не верь им. И мне не верь. Потому что моя Истинаэто МОЯ Истина. Отыщи свою, выстрадай. А когда постигнешь СВОЮ Истину, то не навязывай её другим. Это лишь твоя Истина, выстраданная, чтобы принять еёнужно прожить твою жизнь.
Я не сдержался, подступил к деду, обнял за сухонькие плечи. Троекратно расцеловал.
Спасибо.
Иди, дед похлопал меня по спине. Пусть тебя Истинный Бог бережёт.
Я повернулся, зашагал по тропинке. Хотел обернуться, помахать рукой. Не обернулся. Пересилил комок, подступивший к горлу и колючие слезинки, которые пробивались в уголках глаз. Я почувствовал и понял дедово прощание.
Лесом прошёл до трассы. Сердце болело долгой-долгой разлукой с дедом, однако на душе стало легко и спокойно.
Я не был уверен, взаправду ли случился наш разговор, или его придумал, поддавшись очарованию магической реальности зелёного мира. Но под сердцем чувствовалась упругая сила Хранительницы, а в пакете позвякивал Инструментвидимо случилось наяву.
Потому я знал, как поступить с духовной семинарией. А ещё знал, что не смогу во всём следовать дедовым советам, потому как должен пройти предназначенный путь, переболеть, отстрадать и стать собой.
Отца Гавриила больше не навещал. Вместо подготовки к духовной семинарии, начал повторять призабытую историю. Летом восстановился в институте, на заочную формуне хотел мамку оставлять да из Городка вырываться.
Деда больше живым не видел. В конце лета он умер, в одиночестве, в лесу. В ночь смерти во сне пришёл, поведал, что уходит, но не оставит, будет оберегать и следить за судьбой дочери и внука из Небесных чертогов.
Похоронили Деда по завещанию, там, где жилв лесу, на поляне меж трёх дубов.
Глава десятая
Вечер 23 ноября 1991, Городок
К Городку добрался под вечер. Дорожные воспоминания полуторагодовой давности разбередили сердце, щемили сожалением, смутной печалью.
Особенно горчила смерть деда, которого мне так не хватало. Не шли из головы его откровения о Лилит, дарованной Змее, Люцифере, прочих сказочных персонажах, а ещё переданный хлам, названный магическим Инструментом, который я запрятал в кладовке, подальше от посторонних очей.
Гном недоверчиво хмурился, подленько нашёптывал, что дед у меня был замечательным, но старику перевалило за восемьдесят, и мало ли какие бредни могли заполонить его рассудок.
В дедовы откровения верил и не верил. Но молчал. Расскажи кому, даже Юркепальцем у виска покрутит. Самое удивительное, что Хранительница не откликалась на мои сомнения, будто они её не касались.
Однако те проблемы остались в прошлом. Стоило выйти из автобуса, ступить на городецкий асфальт, как воспоминания растаяли во влажной реальности. Малая родина встретила полумраком, заштрихованным серой моросью. Возле автостанции тлели два подслеповатых фонаря, но дальше, за их жидкими ореолами, окружающее пространство растворялось в промозглой тьме.
Осмотрелся, взгромоздил на плечо набитую книгами сумку, побрёл к дому. Под конец «перестройки» общественный транспорт в райцентре исчез, а кооперативный таксомотор, сиротливо жавшийся к обочине, был не по карману.
Стало уже неизменным ритуалом, когда в последние дни сессии на сэкономленные деньги я покупал книги, едва оставлял на автобусный билет. О! какие это были дни! С методичностью следопыта я обходил известные книжные магазины, не брезгуя отделами в универмагах и букинистическими развалами с особо пряным запахом. Как на невольничьих базарах я искал усладу: осматривал, трогал, листал, откладывал, пересчитывая помятые рубли.
Я нетерпеливо дрожал от предвкушения избирательного обладания наложницами в уютных стенах кельи, где производил сакральную оргию по давно заведенному ритуалу. Сначала раскладывал книги по свободному пространству комнаты. Затем поочерёдно раскрывал, обнюхивал слипшиеся девственные страницы, властно инициировал личным штампом, учитывал в особом журнале и приобщал к гарему на полках.
В зависимости от количества приобретенных невольниц, оргии продолжались до рассвета, заменяли еду и сон, и призрачных, не реальных, словно существующих на других планетах, представительниц женского племени, отношения с которыми приносили лишь проблемы и неудовлетворённый зуд внизу живота, в отличие от безотказных бумажных утешительниц, дарующих радость.
В сладких мечтах о ночи библиофильской любви я брёл домой, хлюпая по сокрытых теменью колдобинах, каждые сто метров перевешивая с плеча на плечо неподъемную сумку.
Единственным, что отравляло подступавшую сладость, была неясность жизни реальной, о которой напоминал Гном, не давая окончательно переместиться в мир грёз: со старой школы меня выперли, с новой ещё ничего не ясно. Хорошо, дядька обещал помочь.
Добрался до родных пенатов около девяти. По нынешним временам и погодемёртвое время в Городке.
Разговор с мамой окончательно опустил на землю. После короткого обмена новостями, мама принялась сетовать на мою бестолковость, приведшую к потере работы. Затем подробно рассказала о визите Химички и предположила, что меня могут отдать под суд. Но даже если не посадят, то обратно в школу не возьмут.
От маминых укоров хотелось провалиться со второго этажа в подвал, к голодным ноябрьским мышам. Разве думал я тогда, своевольничая и потешаясь над блаженным Осычкой, что раню этим самое родное сердце.
Предусмотрительно перевёл разговор на успешно сданные экзамены, на гордость семьиБориса Антоновича, умолчав, разумеется, о совместном приключении. Пообещал больше не глупить и завтра же пойти в районный отдел образования. Желая подсластить грустный вечер, намекнул о знакомстве с хорошей девушкой из нашего Городка, которая учиться в Киевском университете. Сюрприз не удался: оказалось, что мама о том знает, даже имя назвала. Вот такой секрет Полишинеля.
Лишь за полночь распаковал сумку. Испачканные вещи, не вынимая из пакета, сунул в тумбочкучтобы мать не обнаружила. Сам постираю. Знала бы она, горемычная, чем её сынродная кровиночкана сессии в общежитии занимался. И, не с хорошей девушкой Майей, а истасканной замужней тёткой. Как стыдно! А мама же ведьма, значитведает. Да ещё, если правда, что мертвые родственники с Небесных Чертогов следят, видят наши поступки, даже мысли знают, то впору провалиться, но уже не к мышампрямиком в преисподнюю.
Книг не раскладывалне до оргий. Когда молился перед сном, поднял глаза к иконе Спасителя. Тот поглядел на меня с интересом, чуть заметно улыбнулся дедовой улыбкой. Всё-то они знают, наши мертвые.
Конец ноября 1991. Городок
С утра пошёл в отдел образования, к председателю. Выслушал очередную проповедь о своей глупости, а также предостережения не шутить с политикой в ТАКОЕ сложное время. Получил направление в Городецкую среднюю школу 1 на должность учителя истории. Из уважения к Борису Антоновичунапомнил председатель.
В новой школе директор предупредил, что мне доверят лишь средние классы: Древняя история, Средние века, немножко Новой. Преподавание Новейшей, а особенно Истории Украины, запрещено во избежание ненужных эксцессов. Как потом стало известно, мне также категорически не рекомендовали заниматься воспитательной работой.
Притирка в новом коллективе прошла буднично. Особо в друзья ко мне не набивались и в душу не лезли. Многих учителей я и раньше знал, встречался на совместных собраниях. К тому же, все слышали о недавнем пионерском марше, что вызывало праведное негодование поборников независимости.
Но особо новых коллег занимали слухи о моих позапрошлогодних отношениях с Аней и её мамой, которые просочились неведомыми путями и стали достоянием любопытных. Из пятых уст, по секрету, мне тоже донесли те слухи, только походили они, скорее, на мифы с большой долей авторского домысла.
Таким образом, в новой школе я слыл личностью одиозной, подверженной симпатиям к пинаемому Совку и всяческим девиациям. Меня не любили и побаивались, особенно национально-сознательные, которых, после упрёка комсомольским значком на лацкане (не ради идеиназло буржуям!), я послал в светлое незалежное будущее, сопроводив цепучим взглядомкак дед учил. Доброжелатели донесли маме, значок пришлось снять и два дня выслушивать справедливые нарекания на дурную голову, но ещё большена недопустимость «моих штучек» по пустякам.
После того я всячески поддерживал реноме отшельника, в политические дебаты не встревал, косил под аутиста, блаженного исследователя центурий Ностардамуса и ведьмака с нехорошими глазами.
Пробубнив несколько уроков, я уходил домой, запирался в келье и читал. А ещё вспоминал Майю, Алевтину Фёдоровну, поройМиросю, или слушал музыку, уставившись в серое ноябрьское окно. Но чаще думал об Ане, о вине перед ней и грехе, который допустил тем, что не согрешил.
19851989. Городок
В мудрых книгах пишут, что случайностей не бывает, и дед о том повторял. Не случайно вошла в мою жизнь восьмиклассница Аня, иные звёзды и звёздочки, которые терзали и грели сердце, вели его дорогою Любви. Не была случайностью и моя «первая любовь», ставшая больше противоядием, чем радостью.
Мою «первую настоящую» звали Зиной. Когда судьба нас свела осенью восемьдесят пятого, ей исполнилось четырнадцать, мне шестнадцать. Странным было место нашего знакомствав больнице, где мы оба лечились. Ещё более странно развивались отношения.
Боясь показаться навязчивым и следуя опасениям сердечного Пьеро, я предложил Зине «дружбу», на которую та согласилась. Девочка по выходным приходила на «наше место» возле пруда, близ её дома. Там мы проводили свидания, разместившись по разные стороны скамейки.
Я рассказывал Зине о книгах, давал читать свои и не свои, переписанные в «Заветные тетради» стихи, и не мог решиться взять её за руку, не говоря о «большем». Так и свиданьичали мы в течение двух лет: периодически ссорились, расходились, потом мирились и сходились благодаря моей родственнице НаташкеЗининой однокласснице.
За любовными мытарствами я проворонил аварию в Чернобыле, слоняясь в ту апрельскую ночь берегом речки после очередной ссоры. Охлаждая разбитое сердце, я ловил ртом капли предутреннего дождика, полоскал лицо небесной влагой, отдающей горелым пластиком. И даже когда узнал, что, ОКАЗЫВАЕТСЯ, пил страшную непонятную радиацию, о которой ничего не знал и знать не хотел, мне это выдалось сущей ерундой по сравнению с Зининой недоступностью.
Мой заветный детский опыт оставался отвлечённой теорией и наяву ничему не способствовал. Это было два разных мира, разделённых пропастью между тем, что хочется и тем, как положено вести себя воспитанному юноше.
Юрка советовал быть с Зиной смелее, а то отобьёт какой-нибудь решительный хлыст, потрогав там, где я боялся. Об этом и Демон напоминал, заставляя не раз её трогать, но только в предсонных фантазиях. Наяву же я не мог нарушить созданный образ Дамы сердца. Воспевая Зину возвышенными рифмами, мне кощунственно было представить, как она ест, пьёт, чихает, сморкается или производит иные природные действия, присущие людям.
Весной восемьдесят седьмого меня призвали служить в Советскую армию. Сам напросился, потому, что мог не идти, прикрывшись студенческим билетом стационара и статусом единственного сына у матери. Однако иной возможности разорвать порочный круг отношений с Зиной не видел. Думал, приближение долгой разлуки растормошит вялотекущий роман, но «ничего серьёзного» у нас так и не случилось.
Поцеловав Зину в щёку на обветренном железнодорожном вокзале, я отбыл служить. Каждодневные письма со временем проредились, став еженедельными, но девушка со службы меня дождалась. Когда весной восемьдесят девятого возвратился домой, то мы даже говорили о возможной свадьбе. Однако к счастью, которое поначалу казалось горем, наш роман скоропостижно скончался.
Виной тому, или Перстом судьбы, как и многому в моей жизни, стал Юрка. Он тоже весной возвратился со службы, безвылазно жил в девичьих секциях студенческого общежития, скидывал двухгодичное напряжение, и категорически противился моему желанию восстановиться на осень в институте для продолжения учебы.
Ты, Эдмон, не о том думаешь. Сейчас время действий. Нужно бабло косить!
Много накосил?
Подожди, спущу пар, займёмся торговлей. Станем предпринимателями. Без бумажек, тыбукашка, а с бумажками, особенно зелёнымикавалер. Столько девок вокруг, сладких, мягких, и всем деньги нужны.
Вот поеду в Киев, к сладким. Студентки везде одинаковы. Там денег много не надо.
Сдаётся мне, что и там ты будешь за ручку ходить. И студентки в наше время изменились. Тем более, у тебя Зина есть. Слышал, жениться надумал.
Она сказала?
Сорока на хвосте. Она девушка роскошнаяза нищего не пойдёт.
Ты её не знаешь. Ей деньги не нужны. Она выше этого.
А ты сам спроси.
Я спросил, будучи уверенным, что Зина посмеётся над Юркиным советом. На удивление, та отнеслась спокойно, даже поддержала, пространно намекнув, что деньги всегда нужны, а учительством много не заработаешь. Мол, к построению семьи нужно подходить ответственно.
Я засомневался. Моя стройная система о Девочке со звезды, которая питается лунным светом и вибрациями легчайших рифм, пошатнулась. Тут Юрка меня и дожал, обрисовав перспективы.
Представляешь! Поедем в Киев, на «табачку», оптом закупимся. За полцены. А в Городке в киоски продадим по спекулятивной. Чистый наварв три раза. А потом, когда раскрутимсясвой киоск поставим. Наварв пять!
Юрка был прав. В восемьдесят девятом всеобщего дефицита сигарет ещё не наблюдалось, но перебои случались, и городецкие курильщики выстаивали часовые очереди в универмаге, чтобы получить положенные пять пачек. В киоскахдругое дело: несколько сортов, даже импортные, но цены в пять раз выше.