Эрмелинда только пожала плечами, узнав о привязанности дочери, но поскольку это был верный Готфрид, она согласилась, чтобы девочка какое-то время пожила вместе с ним. Это «время» превратилось в шесть лет, но даже потом Агнета ежедневно заглядывала в комнату «дяди Готфрида» и не стеснялась наводить там порядок, если прислуга плохо выполняла свою работу.
Старшая дочь Эрмелинды Идан вышла замуж за французского графа Эдье в 1101 году и уехала в Париж. Крайне редкие письма от нее были короткими и рассказывали скорее о делах ее мужа, французской погоде и королевском дворе, но не о ней самой.
Средний сын Герард ушел в крестовый поход в 1103 году и уже через три месяца погиб в бою под далекой Эдессой. Младший Астор ушел вслед за братом на три года позже, и от него не было вестей.
Эрмелинда погрустнела Она отчаянно скучала по детям, но двое были далеки, а третий уже никогда не вернется в замок. Эрмелинда плакала по ночам, и жизнь казалась ей пустой и лишенной смысла. Возраст хозяйки Берингара уже перевалил за сорок, и иногда она с грустью рассматривала в зеркале свое отражение.
В 1105 году из далекого Иерусалима вернулся некий рыцарь Андрэ Нижу. Плохо одетый, с горящими глазами фанатика, он долго бродил по Дрездену, разыскивая барона Бибера. Он нашел его на одном из приемов саксонского курфюрста и с бешенным криком «За графа Адольфа Краузе!», ударил его ножом в спину. Барон умер, не приходя в сознание, на следующий день.
Эрмелинда исполнила долг жены и увезла тело мужа в Берингар. Став в очередной раз вдовой, Эрмелинда сказочно разбогатела, потому что дела барона шли настолько превосходно, что каждый третий саксонец считал его своим личным врагом. Смерть барона решила многие проблемы, Эрмелинда не страдала алчностью и многие должники барона Бибера если и не вздохнули с облегчением, то, по крайней мере, получили и передышку в выплатах, и снижение по процентам.
Эрмелинду ждали в Дрездене ведь ей было всего сорок три и она была баснословно богата! но женщина осталась в Берингаре. Она ждала писем от Идан и Астора и сама вела хозяйственные дела замка. Ее мир был упорядочен, чист и светел. Правда, в нем почти не было места для младшей дочери Агнет.
Что касается Готфрида, то верный страж Берингара всегда был рядом со своей хозяйкой. Когда та принимала гостей в зале, он в полном вооружении и латах снова стоял рядом с пустующим троном ее мужа. Фигура рыцаря остужала горячие головы. Она делала несуразные требования более реальными, а часто и просто малозначительными и успокаивала слабых, ищущих поддержки у влиятельной госпожи Берингара.
Эрмелинда по-прежнему была красива и ее спокойная, изящная красота могла покорить кого угодно
12
Племянника графа Константина Асколонского звали Адалбречт, что в переводе со старонемецкого означало «яркое благородство» и ему было всего девятнадцать лет. Почти мальчик на вид, он был удивительно красив и едва ли не по-детски нежен благодаря этой красоте. Он и его мать Грета Харман были вынуждены покинуть Святую землю по очень простой причине граф Аскалонский нашел новую жену и та вела в его замке так, словно Грета троюродная сестра графа по материнской линии! была ее служанкой. Правда, ходили и другие слухи, что юный Адал, принятый в личный отряд графа, проявил трусость в бою, а его стремление к сладострастию было едва ли не болезненным влечением. Но это были только слухи. Едва взглянув в лицо Адалбречта, Эрмелинда верила только ему и его матери.
Гости задержались в замке Берингар сначала на неделю, а через две Адалбретч провел ночь в спальне Эрмелинды. Сорокапятилетняя женщина влюбилась в молодого человека со всей страстью и неистовством, на которую была еще способна ее природа. Ее любовь была похожа на неутолимую жажду. Сам Адал принимал все как должное.
Первой о свадьбе заговорила Грета Харман. Адал пожал плечами. Эрмелинда, оставшись с Гретой одна, сначала покраснела до кончиков волос, но, справившись с собой, она гордо вскинула голову и сказала, что согласна на все и любит Адала всей душой.
Осенью 1107 года Эрмелинда вышла замуж четвертый раз. Но счастье оказалось коротким. Адал оказался настолько любвеобильным, что не брезговал девушками с кухни, и деревенскими простушками, привозящими в замок свежее молоко. Почти каждый месяц он на неделю уезжал в Дрезден и слухи о его похождениях шли волна за волной. Любовь Адала к деньгам оказалась не меньшей, а траты на подарки многочисленным возлюбленным огромными.
Эрмелинда ревновала своего ветреного супруга, но каждый раз прощала его, тем более что Грета Харман, успевшая стать ее верной подругой, была постоянно рядом с ней. Многочисленная прислуга Берингара и родня Эрмелинды, невольно уважающая ее, за сказочное богатство, была бессильна помочь ей. Эрмелинда могла выгнать из замка любого слугу, сказавшего дурное слово об Адале, и безвозвратно рвала родственные связи. Даже старый, восьмидесятилетний Йохан Обенау решившийся поговорить начистоту со своей племянницей после краткого разговора с ней, больше не показывался в замке, а через полгода Эрмелинда не приехала на его похороны.
Только два человека в замке могли безбоязненно посмеиваться над Адалом и говорить о нем все, что думают. Это были Готфрид и Агнета. Готфрид был честен от природы и не знал низкого страха, а десятилетняя девчонка оказалась не по годам умной и наблюдательной.
Эрмелинда избегала дочери и своего верного рыцаря. Грета Харман, растолстевшая за два года жизни в замке Берингар как мышь на дармовой крупе, не смогла сделать большего. Если она принималась говорить об Агнете или Готфриде, Эрмелинда опускала голову и ничего не говорила в ответ. Это был дурной признак и, опасаясь гнева владелицы Берингара, Грета замолкала.
Жизнь в замке снова изменилась. Но, став более яркой, она не стала более живой. Эмоциональный мир Эрмелинды был переполнен, но если рядом не было Адала, все вокруг вдруг пугало ее своей серостью и пустотой. Чтобы не отпускать мужа в Дрезден, она попробовала устраивать пышные приемы в замке, но родственные отношения были уже испорчены, а многочисленные должники не прибавляли веселья в Берингаре.
Тогда Эрмелинда заговорила о путешествии в Святую землю. Грета ужаснулась и принялась рассказывать ей о диких болгарах, византийцах и арабах.
Но разве смерть обходит кого-нибудь стороной? нашла в себе силы улыбнуться Эрмелинда.
Грета ответила, что и не стоит звать ее раньше времени.
После рождества 1109 года, в начале января, Готфрида свалила сначала простуда, а потом у него снова начались сильные головные боли. Агнета не забывала своего «дядю» и почти все время проводила с ним. Иногда их навещал Кифер Тойц или кто-либо из прислуги. И только Эрмелинда ни разу не навестила Готфрида.
Иногда, кода головные боли становились слишком сильными, Готфрид терял сознание и бредил. Агнета слушала его бесчисленные рассказы о сражениях и была готова зарыдать от горя. Кифер Тойц прикладывал к пылающему лбу рыцаря смоченные водой или каким-либо отваром трав повязки. В глазах старого врачевателя не было надежды, а только растерянность.
Лишь один раз Эрмелинда спросила дочь, как чувствует себя Готфрид и не нужно ли ему что-нибудь. Но разговора не получилось, Агнета отвечала сухо и коротко, а Эрмелинда не была настойчива в своих вопросах.
13
Пол комнаты застилал густой туман, а лунный свет чертил его на косые и разноцветные квадраты. Готфрид открыл глаза и увидел сидящего рядом с его кроватью на стуле Джиса. На этот раз черт был одет в черный длинный балахон, а его голову почти до кончика носа скрывал капюшон.
Как ты себя чувствуешь, рыцарь? спросил Джойс, и в его тоне не прозвучало прежней насмешки.
Готфрид глухо застонал и попытался отвернуться. Головная боль взорвалась в голове белым, слепящим шаром, и рыцарю на секунду показалось, что он ослеп.
Я не собираюсь к тебе прикасаться или причинять какие-либо неудобства, сказал Джис. Лежи тихо. Мы просто немного побеседуем, а потом я уйду.
Зачем ты вообще пришел? тихо спросил Готфрид.
Джис помолчал.
Видишь ли, в чем дело, мы, черти, умеем перемещаться во времени, и я мог бы рассказать тебе много интересного. Правда, дальность перемещения зависит от ранга и звания, а мой ранг не так высок, как мне хотелось бы. Но и тысяча лет в ту или другую сторону, не так уж и мало
Уйди! оборвал черта Готфрид.
Его губы потрескались от жара, и даже одно слово причинило ему сильную боль.
Не спеши, Джис откинулся на спинку стула. У меня, как и у тебя, есть начальство, и я пришел к тебе не по своей воле. Так вот, я хочу тебе рассказать одну Джис улыбнулся, по волчьи оскалив зубы. Одну сказку, которая случится через сто пятьдесят лет. А поскольку она случится обязательно, я буду рассказывать о ней в прошедшем времени. Так вот, во время похода французского короля Людовика IX, в Египет огромное количество его рыцарей попало в плен. Брошенные королем на произвол судьбы, они испытывали и голод, и издевательства, а потому даже смерть казалась многим из них просто избавлением от мук. Но многие нашли другой выход они приняли ислам Среди них был двадцатилетний мальчик по имени Жан де Арни. С детства ему внушали, что он христианин и его страдания за Христа величайшее благо. Но страдания опустошили его душу и сердце, а разум мальчика-рыцаря превратился в разум голодного волка. Вот так Жан де Арни стал Абдуллой за кусок сухой лепешки, две рыбины и кувшин воды. Сначала он был рабом, но ислам запрещает долго держать человека в рабстве, и через пять лет Жан-Абдулла оказался на свободе. Дорога домой для него была закрыта, потому что во Францию его ждало второе позорное отречение, на этот раз от ислама и кличка «двойной отступник». От него наверняка отвернулись бы все родственники и друзья. Бывший рыцарь остался в Александрии
Джис немого помолчал, рассматривая цветные, тусклые пятна на полу.
Как жил Жан-Абдулла?.. Своим трудом и часто этот труд оплачивался только куском хлеба и миской похлебки. Он мало думал, потому что был постоянно голоден и разучился переживать по таким пустякам, как, например, удар плети слуги богатого бея. Жан просто жил, а его единственным развлечением было разглядывание морской дали. Он садился где-нибудь на берегу, подальше от людей и просто смотрел на воду, словно пытался что-то вспомнить. Но ни воспоминания детства и юности в далекой Франции, ни полустертые в памяти лица матери и некой прелестной девушки по имени Сесиль не приносили ему облегчения в его поисках. Жан словно пытался вспомнить что-то другое Люди считали Абдуллу-Жана немного сумасшедшим, многие откровенно сторонились его, но Жан привык к одиночеству и оно совсем не тяготило его.
Через пять лет он нанялся матросом на судно богатого купца по имени Карим Мавр. Абдулла-Жан не знал морского дела, а потому хозяин судна сделал его своим слугой. Через пять лет Абдулла-Жан снова попал в плен, на этот раз к венецианцам. Это были и купцы, и разбойники, в зависимости от обстоятельств. Их предводитель Никола Корьезе оказался истовым христианином. Когда во время боя с венецианцами Карим Мавр упал за борт и умолял Николу протянуть ему руку, тот согласился, только если Карим примет христианство. Диалог венецианца и араба оказался довольно коротким, Карим мгновенно согласился с доводами венецианца после того, как кто-то из матросов показал рукой на горизонт и крикнул: «Акула!». Очевидно, огромные переживания сделали не очень смелого Карима христианином еще в воде. Поднявшись на борт, он поцеловал руку своего спасителя и сказал, что благодарит его дважды: за свою жизнь и за новую веру. Никола Корьезе понравились эти слова. Он был жадноват на деньги и, наверное, счел, что Бог посмотрит на его жадность сквозь пальцы благодаря обращению мусульманина к лику Христа.
Смуглый и грязный Абдулла-Жан не заинтересовал Николу Корьезе, а тот не стал лезть к нему с рассказами о своих приключениях и несчастьях. Как я уже говорил, Жан привык к одиночеству. Никола побратался с Каримом (которому он дал имя Кирилл), и оставил в его подчинении всех его людей, потому что недавно потерял десяток своих и отчаянно нуждался в матросах.
Так бывший христианин стал слугой бывшего мусульманина. Когда приходило время молитвы, Кирилл (Карим) славил Христа, а Абдулла возносил молитвы Аллаху. Нельзя сказать, что Кирилл стал хуже относиться к Жану, но разница в их положении на корабле все-таки давала о себе знать. И не только со стороны Кирилла, но и других венецианцев.
Во время захода в Венецию Кирилл посетил храм Святой Магдалины (ее именем был назван корабль) и в торжественной обстановке был представлен настоятелю церкви. Тот ласково благословил новообращенного, а Кирилл стал на колени, целуя руку святого отца.
Минул год В одном из весенних штормов «Святая Магдалина» разбилась о скалы вблизи одного из бесчисленных островков у берегов Греции. Спаслись только двое: Жан-Абдулла и Кирилл. Жан вытащил из воды почти захлебнувшегося Кирилла и кое-как откачал воду из его легких. Кирилл ожил, приступ его рвоты был просто чудовищным и перепуганный бывший купец и бывший мусульманин иступлено твердил, что это наказание послано ему Аллахом за его отступничество. Он тут же вознес благодарственную молитву Справедливому, то и дело прерываемую приступами рвоты, и попросил простить его.
Жан отправился поискать на берегу, не выбросило ли людей или что-нибудь из съестных припасов. Островок, на котором они оказались, оказался совсем крохотным, каменистым, а на его единственной, покатой с трех сторон горе, рос десяток хилых деревьев.
Жан вернулся через пару часов и застал Карима за прежней молитвой. Бывшего купца уже не рвало, а по его лицу уже разливалась умиротворение и благодать. Увидев Жана, Карим воздел руки к небу. Благодаря, он пополз к своему спасителю на коленях.
Ты сохранил свою веру, а я нет, сквозь слезы сказал Карим. Ты терпел страдания ради Аллаха, а я дружил с неверным и пил с ним его проклятое вино.
Карим обнял Жана за колени и, продолжая рыдать, уткнулся в них мокрым лицом. А Жан смотрел на море и думал То, что он давно пытался вспомнить, вдруг приблизилось к нему, приподнялось, как приподнимается морская вода, прежде чем в берег ударит волна и хлынуло в его мозг.
Жан понял все!.. Он никогда не был свободным. И дело было даже не в его рабстве, отречении от Христа и уж тем более не в его страданиях. Жан не был свободным с самого начала своей жизни. Еще в детстве ему внушили тысячи больших и маленьких истин, а потом старательно и тщательно воспитывали их в его юности. Это были традиции семьи, вера в Бога, крикливый французский патриотизм, этикет, правила поведения за столом, кодекс рыцаря, понятие о чести, любовь к королю и еще много-много всего ненужного и мерзкого, что вылетело из головы юнца, как только король, названный Святым, бросил его умирать в тесном, кирпичном загоне под палящим солнцем Египта.
Пока Жан думал об этом, словно окидывая взглядом всю свою жизнь, Карим продолжал свои благодарственные вопли.
Жан рассмеялся Он расхохотался так, что Карим вздрогнул и в страхе отполз от своего спасителя. Он вдруг увидел, что у Жана горят глаза, и в них нет ничего кроме презрения.
Жан нагнулся и поднял большой сук невесть как и когда оказавшийся на берегу моря. Приближаясь к Кариму, он продолжал смеяться, понимая, что уже ничего нельзя вернуть назад. Теперь, на острове, он был полностью свободен и только жалкий, лживый раб рядом с ним, который, делая вид, что верит во что-то, на самом деле всегда испытывал только одно животный страх перед смертью.
Карим закричал от ужаса. Жан ударил его по голове, и когда его жертва опрокинулась на спину, продолжал бить так, словно эта жертва и была его самым главным врагом. Через полчаса от Карима осталось только кровавое месиво на песке. Жан отбросил сук и улыбнулся Он был один и он был свободен. Через две недели он умер от голода и жажды, но, даже умирая, он улыбался. Жан был счастлив тем, что он понял
Джис замолчал. Его глаза под капюшоном сверкнули, и нельзя было понять, что изменило лицо гостя: улыбка или простой оскал.
Что ты мне скажешь, Готфрид? спросил Джис.
Рыцарь промолчал. Джис привстал в кресле и наклонился к лицу рыцаря.
Помнишь мою первую загадку, на которую ты так и не дал ответа: что на свете хуже всего и для тебя и для меня? капюшон сполз вверх, на затылок Джиса и его гримаса стала откровенным оскалом. Так вот ответ на нее прост: это свобода. Если ты сделаешь то, о чем я тебя попрошу, ты найдешь свою свободу, а если нет, то ее лишусь я. Я уже говорил тебе, что прихожу к тебе не по собственной воле. Но если с этой чужой волей столкнешься ты Джис многозначительно хмыкнул. Я тебе не завидую.