Но вы же вроде не говорите по-немецки?
Чуть-чуть говорю.
Значит, копы все перепутают и никогда сюда не доберутся. Пожалуйста, я действительно боюсь за свою жизнь. Позвольте войти и воспользоваться телефоном.
Снова заминка и нерешительность. Брина трясло от жажды крови. Затем Толстозадый отступил и взмахом позвал за собой.
Брин вошел в квартиру.
Гостиная, где он оказался, не превышала размерами стойло для небольшой лошадки, причем половину и без того маленького пространства занимал огромный блестящий рояль, на котором стояли фотографии темноглазой женщины с квадратным подбородком, не лишенной своеобразной знойной красоты. Из спальни доносилась сложная фортепианная мелодия, навеявшая мысли об арфистах в черном и ужине на Плазе. Неужели Вэл и этот парень трахались под такую музыку? Запустив холеную, унизанную перстнями руку под пиджак, Брин нащупал гладкую поверхность десятимиллиметрового «Глока», всегда носимого при себе во время заграничных прогулок по ночным улицам. В конце концов, осторожность не повредит. Скверных людишек везде хватает.
Телефон здесь,сообщил Толстозадый, подведя его к спальне.
Вообще-то, телефон мне совсем не нужен,признался Брин.Хотя в какой-то момент я могу заглянуть к вам в холодильник.
Толстозадый издал придушенный вскрик и начал поворачиваться к Брину, но тот обрушил ему на голову рукоять пистолетабудто разбил бутылку шампанского о спускаемый на воду корабль. Но пострадала не бутылка.
* * *
Глаза.
Брин любил наблюдать за глазами жертв, приходивших в себя. Любил смотреть, как постепенно отступает темнота беспамятства, как трепещут веки и заявляет о себе боль, не замечаемая, пока человек с остекленевшим взглядом валяется без сознания.
Порой, даже возвращаясь к действительности, ошеломленные жертвы еще несколько секунд тихо смотрели в потолок, словно ожидая, что с небес низойдет помощь в лице какого-нибудь deus ex machina, ангела с колесницей и молниями.
Этот переход от небытия к полноте ощущений и ужасу, впрочем, редко продолжался долго, а если и затягивался, Брин знал, как выдернуть человека из полузабытья в грубую реальность.
Рано или поздно, с помощью или без, в голове у жертв постепенно прояснялось и контуженный мозг, восстанавливая клеточные связи, осознавал: что-то не так. Что-то ужасно не так.
Примерно в этот момент жертвы пытались закричать и обнаруживали, что ощущение давления на губах вызвано полоской скотча, через которую воплю не проникнуть ни за что на свете, какими бы ни были пытки.
Дальше все происходило стремительно: лихорадочные усилия шевельнуть связанными руками и ногами, судорожные, чреватые вывихами броски в ожесточенной борьбе с путами, глаза, что мечутся по комнате, словно шарики в пинбольной машине.
Глаза всегда признавали поражение последними. Руки и ноги со временем уставали, но глаза до самого конца выискивали путь к спасению, раз за разом обшаривая периметр глазниц, будто заключенные, которые отчаянно выискивают брешь в стенах своей тюрьмы.
Глаза сдавались последними, и, когда из них уходил свет, Брин понимал, что все кончено, даже если тело упрямо отказывалось умирать.
Он любил этот момент, более того, ждал его с предвкушением, потому что именно тогда наступала настоящая смерть. Не физическая, которая могла прийти часами позже, но смерть духа.
Пока Толстозадый валялся в беспамятстве, Брин не терял времени даром. Первым делом, по обыкновению, проверил, заперта ли дверь, затем перетащил тяжелое тело на постель, раздел и, перевернув мужчину набок, привязал его запястья к лодыжкам найденной в комоде веревкой.
Затем позволил себе перерыв и, раздевшись сам, сложил одежду аккуратной стопкой на рояле, который стоял достаточно далеко, чтобы на него не попали пятна крови, даже если очень увлечься.
Следующим делом он прошел в кухню и обследовал холодильник, который оказался маленьким и почти пустым. Брина заинтересовали только початая бутылка посредственного мозельского вина и консервная банка с леберкезе, острым печеночным паштетом.
Куда больше Брин отвлекся на то, что обнаружил в узкой комнатушке рядом со спальней. Храм, не меньше. Место поклонения религиозным символам. Если, конечно, Толстозадый не был сапожником, который специализируется на ремонте обуви проституток и стриптизерш.
Впрочем, это казалось маловероятным. Внимание Брина привлекла пара красных кожаных лодочек на нелепо высоком каблуке, валявшаяся на полу. Он поднял ее. Модные ходули, в которых женщина будет ковылять, как хромая лошадь, и смешно качаться из стороны в сторону. Одевала ли их Вэл? Может, сняла одежду, раздвинула ноги и открыла свои лепестки Толстозадому, а тот истекал слюной от смеси запахов киски и кожи?
Брин заинтересовался ящичком из тика, стоявшем на маленьком витринном шкафу, который его наставница мисс Ли назвала бы этажеркой. Откинув крышку, он, к своему разочарованию, обнаружил очень незатейливые и потертые туфли, несравнимые с остальными экземплярами здешней изумительно вульгарной коллекции.
Впрочем, в свое время Брин пролистал достаточно художественных альбомов и книг по истории, мисс Ли поощряла любознательность, особенно в гуманитарных науках. Вскоре он понял, что это за туфли и почему Толстозадый выделил для них отдельный шкаф. Однажды в музее Брин увидел старинный дагерротип девятнадцатого века, на котором крошечную китаянку несла в паланкине парочка крепких парней. Сама она ходить не могла, потому что в детстве ей изуродовали ноги. Правда, на музейной табличке под снимком приводилось более деликатное объяснение, но оно не меняло сути.
Брин взял крошечные туфельки в руки. Повертел, понюхал. Попытался представить изувеченные ножки, которые они украшали, и экзотически смуглое дитя, что кричало и съеживалось, когда ей бинтовали ступни.
На несколько минут он застыл, зачарованный картинами, которые рисовало воображение. Обувь... такой прозаичный предмет, но что за жаркие фантазии она способна вызывать у некоторых людей! Какие бы фантазии родились у него самого, будь он фетишистом?
Вернувшись в комнату, Брин заклеил Толстозадому рот принесенным в его дом скотчем. Затем плеснул в бокал мозельского и вылил жертве на голову.
Крещу тебя во имя Брина.
Мужчина закашлялся и простонал через кляп, приходя в себя.
Открыв глаза, посмотрел на Брина, который улыбался ему с высоты своего роста, словно добрый анестезист перед операцией.
Привет! Я уже начал задаваться вопросом, сколько еще тебя ждать.
Толстозадый попытался высвободиться. На виске от натуги вздулась кобальтово-синяя вена.
Та женщина, что побывала у тебя чуть раньше. Она моя давняя знакомая. Любовница. Надеюсь, ты не слишком к ней привязался, потому что я неспешно поразвлекусь с тобой в свое удовольствие, причем обещаю: когда-нибудь за каждую каплю твоей боли и крови она заплатит сторицей.
Мужчина, заморгав, покачал головой, то ли чтобы прояснить мысли, то ли выражая полное несогласие с планом Брина.
Ты трахал женщину, которая, как это ни мерзко, многое для меня значит,болтал Брин.Женщину, которой я однажды предложил руку и сердце. Она отвергла их, бросила меня и за это поплатится жизнью. Буду убивать ее медленно, извлекая из мук все удовольствие, что она мне задолжала. А на сегодня, приятель, боюсь, ее место придется занять тебе.
На этих словах Брин подошел и выбрал предметы, что импонировали сразу и его садистским устремлениям, и прихоти: плоскогубцы и пять пар обуви.
7
Открыв глаза, Вэл увидела под носом группу физиономий. Распухших и ноздреватых, как цветная капуста, покрытых гнойными прыщами и рытвинами от оспы. Болезненно-желтых, лоснящихся, угрюмых лиц, чьи разинутые в вопле рты были вытянуты, как баклажаны.
Эти тупо глазевшие на Вэл рожи казались лишенными костей, теряли форму и наплывали одна на другую, пока каждая не стала чертой куда большего лица.
Оно делалось все более плоским, расплывалось в огромную амебу, наблюдаемую сквозь окуляр микроскопа. Глаза, состоящие из множества крошечных злорадных лиц, сфокусировали на Вэл алчный взгляд. Из носа-картофелины зелеными соцветиями брокколи вырывалось едкое дыхание.
Вэл попыталась пошевелиться, но ей не дали ремни, которыми она была пристегнута к пассажирскому сиденью машины (один низко на бедрах и второй через грудь). За окном клубилась бугристая масса, выискивая способ пробраться внутрь.
К ней.
Вэл принялась бороться и проиграла. Многоглазое, многоротое чудовище через щель в окне просочилось в машину. Нити липкого, похожего на ириску, вещества потянулись к Вэл. Эта клейкая дрянь достигла руки и браслетом обвилась вокруг запястья. Начала просачиваться между ног.
Закричав, Вэл принялась отбрыкиваться. Удар пришелся по чему-то твердому.
Проснись!
Она открыла глаза. Над ней склонялось то самое кошмарное лицо. Огромные глаза, веки с угольно-черными тенями, широкий, бездонный рот, способный проглотить весь мир.
Вэл закричала снова.
Черт, Вэл, это я!затряс ее Маджид.У тебя кошмар.
Проклятье!
Ну и избила же ты меня, пока лягалась!
Прости.
Она дрожала в холодном поту.
Не видела этот сон с детства. Думала, переросла его.
О чем он?
Просто... не знаю... трудно объяснить.
Маджид привлек ее к себе.
Да ладно тебе, попытайся заснуть снова.
Нет, я боюсь, что кошмар вернется. Лучше бодрствовать.
Займемся любовью?
Нет, даже этого не хочу,покачав головой, сказала она.Просто поговори со мною.
Маджид набил трубку гашишем и раскурил.
Похоже, выговориться надо именно тебе. Расскажи о своем сне.
Вэл проследила за дымом, вившимся над его головой.
Я сижу в машине своей матери. Снаружи лица, люди пытаются пробраться внутрь.
На первый взгляд, ничего страшного.
Мне тогда было восемь.
То есть в восемь у тебя начались кошмары?
Нет. В это время моя матьЛеттистала брать меня на ночные прогулки по городу. Этакое своеобразное образование в вопросах секса.
А в чем заключалась суть?нахмурился Маджид.
Не уверена.
Ему на грудь упало немного пепла.
Полагаю, в том, чтобы показать мне греховность секса,смахнув его, ответила Вэл.
Почему-то мне кажется, она в этом не преуспела.
Вышло в точности наоборот.Впервые за все время после пробуждения Вэл улыбнулась.
Что ж, расскажи тогда о твоем раннем знакомстве с прелестями разврата.
Хорошо, но не все. Худшее останется при мне навсегда.
Она положила руку на член Маджида и начала вспоминать детство, прошедшее в отреставрированном особняке с двенадцатью комнатами, который стоял на двухакровом участке земли неподалеку от окраины Тарранта, штат Нью-Йорк. Ее отец, воротила с Уолл-стрит, каждый день ездил на работу в Манхэттен, тратя по полтора часа на дорогу. Дом-картинку он купил как инвестицию и убежище от суматошной городской жизни, этакую безопасную гавань, где жена и дочь будут дожидаться его возвращения из финансовых баталий.
К сожалению, его последняя битва состоялась не в зале биржи, а в убогой многоэтажке, куда он отправился нюхнуть кокса с одной латиноамериканской проституткой. Проститутка обчистила его карманы, а сутенер несколько раз врезал ему по голове монтировкой. В докладе коронера говорилось, что отец умирал целый день.
Вэл тогда было пять. Ее мать Летти, узнав обстоятельства трагедии, выразила сожаление, что муж страдал недостаточно долго.
Но, как бы глупо Энтони Петрильо ни выбирал спутниц, инвестировать и приумножать он умел. После него семье перешла значительная сумма, большую часть которой Вэл унаследовала в свое время. Однако, помимо денег, он почти ничего не оставил. Никаких значимых воспоминаний, не считая горьких для его вдовы, а для Вэллишь смутный образ человека, который уходил из дома на рассвете и возвращался затемно, напряженным и издерганным, словно так долго недосыпал, что изнеможение стало казаться нормой, а отдыхзлостным отклонением от нее.
Даже повзрослев, Вэл едва могла примирить образ того интеллигентного педантичного труженика с темной стороной отца.
Возможно, покупая секс и наркотики, он пытался приобрести вовсе не их, а крошечную отдушину, которая позволит ненадолго забыть о пресной, рутинной жизни, и та картина с островом Оркни, что висела над его рабочим столом, вероятно, тоже служила отдушиной, своего рода иллюзорным окном в далекий таинственный мир, полный возможностей.
В точности Вэл знала лишь одно: после гибели отца та картина, его книги и все личные вещи покинули дом.
Стало казаться, что отец не просто умер, а никогда не существовал. Потеряв его, мать начала бояться внешнего мира. Утверждала, что вне дома за ней постоянно увязываются мужчины. Обычные прохожие с их случайными взглядами и болтовней виделись ей злонамеренно косящимися психопатами и тихо бормочущими маньяками-преследователями. Мучимая демонами в голове, она бросила Вэл и дом на попечение слуг, а сама завела порочный роман с агорафобией и часами крутилась перед зеркалом, но при этом надевала на себя такие обноски, что горничная, которая наткнулась на эти тряпки возле сушилки, однажды по ошибке использовала их для полировки столешниц. Большую часть времени мать проводила в комнате для рукоделия, спала, или смотрела в окно, или шила одежду для Вэл, как правило, выбирая для этого совершенно неподходящую ткань: жатый бархат, кружево и атлас, усыпанный блестками шелк. И все время бормотала под нос на языке, понятном только обитателям ее внутреннего мира, а на нормальную речь переходила лишь по необходимости, если требовалось заказать продукты на рынке или объясниться с руководством местной школы, которое года через два начало донимать их звонками, спрашивая, почему семилетняя Вэл не записывается учиться.
Года через два после смерти мужа странное поведение Летти изменилось, причем вначале казалось, что в лучшую сторону. Она вспомнила о дочери и снова занялась ее воспитанием. Часами расчесывала Вэл волосы, ласкала, обучала читать и писать по книге со сказками, в которых обольстительные ведьмы делали из своих детей фрикасе, а змеи, выползая из-под матраса, забирались в разинутые рты храпящих.
А еще, словно смерть отца в недостаточной мере познакомила Вэл с жестокостью и подлостью мира, Летти с узколобой одержимостью безумца решила преподать ей дополнительные уроки.
Если раньше она жила почти затворницей и боялась покидать дом, то теперь обрела новую маниакальную страсть, а с ней и нездоровое бесстрашие. Начала кататься по ночам в Манхэттен, кружила, высматривая порок и опасность, будто падальщица,словом, вела себя как сумасшедшая и таскала за собой пассажирку, девочку с испуганно распахнутыми глазами.
Вэл помнила, как под ночным дождем колесила в материнском мерседесе по самым злачным кварталам Манхэттена. Летти всегда водила какой-нибудь новехонький брендовый автомобиль, обычно что-нибудь черное, низкое и длинное, словно баржа. Внутри так свежо пахло кожей, будто машина только что покинула автосалон. Вэл обычно сидела рядом с матерью и смотрела на странный ночной цирк за окном, надеясь, что происходящее снаружи ее не коснется.
Она помнила отблески светофоров в маслянистых лужах, зарешеченные витрины магазинов, затоваренных вульгарной дешевкой, мигающие неоновые вывески, на которых зачастую не горела пара букв, отчего названия баров и винных лавок напоминали щербатые улыбки. Нередко она закрывала глаза, чтобы защититься от чересчур ярких впечатлений, но все равно видела неоновые огни, как будто их крикливое сообщение от одного взгляда навечно вытатуировалось на изнанке век.
В некоторых районах Вэл сильнее всего пугалась, когда мать останавливалась на красный свет и машину обтекало бурное людское море.
Черные, белые, азиаты и все помеси между ними, несмотря на многообразие оттенков кожи, мало отличались выражением лиц, на которых читались скука и злость, злость и скука и зачастую страх.
Иногда Вэл представляла, как выпрыгивает из машины и бежит прочь от матери, исчезая в темной опасной толпе и отдаваясь на милость их мира, но она слишком боялась... не только той, что сидела рядом в машине, но и того, что ждало снаружи.
Запри дверь,приказывала Летти, а потом всегда проверяла за Вэл, не веря на слово, что замок закрыт. Должна была лично нажать на кнопку и порой случайно в спешке действительно открывала дверь. И все время на таких прогулках ее глаза лихорадочно блестели, с лица не сходило восторженно-зачарованное выражение, вызванное миром, который ее одновременно страшил и притягивал.