Наверняка с парнями. С Порчиком, говорит худой.
И что? Зависают? спрашивает Гжесь.
И Лукаш. Лукаш с ними на сотке тоже, говорит вторая девица.
Да харэ. Может, ему тоже охота побыть самому? спрашивает первая.
И отчего бы, нахер, ему такое хотеть? спрашивает вторая.
Потому что у него русские брата похитили? Он переживает. Это сложно, говорит первая.
Да хуй там он переживает. Ничего он не переживает, отвечает вторая, закидывая ногу за ногу. Она некрасивая, почти без бровей, резкие черты лица, носсловно птичий клюв, тонкий и писклявый голос, прогибающийся под произносимыми словами.
Что тебе надо от Чокнутого? спрашивает толстяк.
Он должен был зависать тут, сказал, что придет, отвечает Гжесь. Мне с ним нужно поболтать. Есть к нему дело.
Худой лупит ладонью в стол, подпрыгивают пустые рюмки, толстый смотрит на него осуждающе.
Давай, сука, покури травку, говорит ему.
Кстати, да, дайте-ка курнуть, говорит Гжесь и улыбается. Оглядывается и подмигивает мне.
Сука, он даже не пишет, говорит вторая девица.
А ты с братом Мацюся? спрашивает Гжесь.
А что, сука? отвечает девушка.
Сабина, верно? спрашивает он снова, скалится ей.
Эй, ты чего от меня, сука, хочешь? Чего от меня хочешь? девушка наклоняется вперед, дрожа от ярости, словно хочет встать и ударить его.
Расслабься. Что это тебя так вставило? Стоит заглянуть к доктору, говорит Гжесь, встает и берет из пачки чипсы.
Я не обитатель этой реальности. Между мной и этим местомпрозрачное, а порой и матовое стекло. Именно это и хотел сделать Гжесь, хотел это мне показать. Я тут совершенно чужой. Я тут, потому что у меня нет никаких лучших вариантов, потому что совершенно некуда пойти. Ну, пусть так.
Худой парень вынимает из кармана сверточек алюминиевой фольги и дешевую цветную стеклянную трубку для травки. Последний раз я курил из такой в школе.
А вот захочет ли говорить с тобой Чокнутый, Григорий, мрачный как горы? спрашивает толстый. Худой набивает трубку травкой из сверточка. По комнате разносится резкий запах, немного химический, словно очистителя для труб.
Не говори так со мной, говорит Гжесь. Не советую.
Ты мой гость, напоминает ему толстяк.
Значит, Рымек, уважай меня, угости как-то, сука, говорит мой брат, все еще смеясь. В его глазах что-то поблескивает: слабая, странная звезда.
Будешь бигос? спрашивает Рымек. Дам бигос, поворачивается к двум девицам. Принеси ему бигос, говорит той, что слева, покрасивей, не такой кислой, машет на моего брата.
Сам ему, сука, неси, отвечает девушка.
Помнишь его? спрашивает брат, тыча в меня пальцем.
Та да, говорит без малейшего чувства толстый.
Чокнутый с Кафелем, вам в «Андеграунд» нужно ехать, худой подает мне стеклянную трубку, я затягиваюсь, дым терпкий и химический, плохой, я выпускаю его носом и передаю трубку дальше.
Стекло между мной и остальными запотевает. У меня сухо во рту. Вся четверка обрастает стеклянной броней. Смотрят на меня как на странного зверя, который должен был прервать их скуку, но после его прихода они заскучали еще сильнее. Теперь прикидывают, не подвергнуть ли меня пыткам. Толстяк чем-то похож на Нерона. Он, этот дым, это курево, действует моментально. Ты ведь не должен принимать никаких наркотиков, Миколай.
Люди чувствуют, когда ты их презираешь. Ловят это моментально, как ловят дрейфующие в воздухе пушинки. И знают. Тебе стоит перестать. Тебе стоит принять, полюбить, сделаться теплым и сердечным, может не как Иисус, потому что это невозможно, но хотя бы просто теплым и сердечным.
Я осматриваюсь. Между бутылкой «Чивас регал» и оправленным в рамку снимком красного «Феррари Тестаросса», лежат несколько книг, которые я замечаю только сейчас. Ополаскиваю рот пивом. На вкус онословно кормежка для свиней, разведенная водой.
Биография Месси, второй том «Потопа», первый «Миллениум», Маса и его «Машины польской мафии», путеводитель по Тунису с наполовину оторванным корешком. И вот. В самом низу. Как дурацкая шутка. Оранжевый корешок, черные буквы без засечек.
Миколай Гловацкий, «Черная холодная вода».
Как там твой старик? спрашивает Рымек.
Гжесь пожимает плечами. Оглядывается, видит, что я смотрю на книги.
Чего спрашиваешь? отвечает вопросом на вопрос.
Потому что, сука, Худой работу ищет, Рымек тычет рукой в парня, который сейчас притопывает уже двумя ногами.
Меня из магазина нахуй выкинули, говорит Худой.
А что ты делал? спрашивает Гжесь.
На охране стоял, говорит Худой, а Гжесь еще раз окидывает оценивающим взглядом его фигуру и смеется:
Но что ты сделал, что тебя нахуй выкинули?
Из магазина сигареты и водку пиздил на торговлю, отвечает он. Посчитали, увидели на камере, ну инахуй.
Я хотел бы взять книгу в руки и посмотреть. Но тогда они поймут, что этоя. Может, не секут, что этоя.
У отца сейчас, кажется, комплект, Гжесь кивает, все еще веселясь, потом замечает, к чему я присматриваюсь на самом деле.
Кто-то стучит в дверь. А может, это кто-то из них ударил в стену, в стол. Нет, кто-то стучит в дверь.
Твоя книжка, говорит Гжесь, словно бы безразлично.
Какие-то добавки? Я трогаю губы. Будто не пил уже несколько дней. Делаю еще глоток пива. Не действует. Словно оно из пара. Мне никто не отвечает.
Что это? спрашиваю я.
Курево, отвечает Худой.
Его книжка, Гжесь показывает пальцем на полку с книгами.
А, это ты написал? спрашивает меня Рымек. На его лице проступает туманный интерес. Я осторожно киваю.
Кто-то снова стучит в дверь, потом еще раз.
Это я написал. Это требует определенных объяснений; вроде бы объясняются одни виноватые, нопопытаемся. Каждый хочет сравнять счет обид. Каждый хочет, чтобы ему заплатили то, что должно. «К отчизне есть счета обид» , сука, у меня болит голова, справа. Я кладу на нее ладонь. На то место, которое болит. Не помогает. Ладонь теплая, теплее головы. Кстати. Еще пива. Слегка сбить давление, хоть немного. Девушка справа жует теперь жвачку так сильно, что сейчас и я начну жевать свое лицо. К сути. Книжка. Если ты не Каратель, если старики делали все за тебя по звонку, но теперь телефонные жетоны закончились, приходится как-то справляться самому. А ведь каждый хотел бы отомстить за те жуткие вещи, что с ним случались. Тытоже. Ты тоже хотел отомстить.
Иди, сука, открой, говорит Рымек девушке, которая сидит справа.
Когда я жил в Зыборке, я ненавидел Зыборк. То есть не с самого начала. Когда я был поменьше, а Зыборкпобольше, Зыборка мне хватало и он даже мне нравился. Может потому, что никак было не сравнить его с чем-то другим. Впрочем, я ведь жил тогда в своей голове. Но примерно с четырнадцатого года жизни, примерно с того момента, как мой отец не согласился, чтобы я уехал в Ольштынский лицей, я начал ненавидеть эту сучью дыруненавидеть так, как ничто другое в мире. Я хотел ее сжечь. Хотел, чтобы напали гитлеровцы. Хотел, чтобы ее поглотило землетрясение. Курил травку и фантазировал о самолетах, которые сбрасывают град бомб на ратушную площадь Зыборка, на городскую управу, на замок, на базар, на больницу, лицей и костелы.
Сперва даже не шла речь о чем-то конкретном. То, что существовали другие, чем Зыборк, места, те, где жизнь была лучше и интересней, а люди достойны любви и пониманияэто был факт. Я и пара моих приятелей и приятельниц этими фактами особо не заморачивались, большую часть времени мы вообще не заморачивались, главным образом мы пытались это время убить, напиться, вштыриться, курнуть, побить, вылизать, сблевать, сказать или сделать что-то идиотское. Рискнуть жизнью, или, по крайней мере, средним образованием.
Но были и моменты, долгие, особенно ночью, поздней весной и ранней осенью, когда мы встречались на природе, потому что ни у кого не было денег пойти во «Врата», садились на ж/д-станции или на крыше школы, или где-то еще, на газоне, в гаражах, среди бычков и стекла, и куда бы мы ни смотрели, видели только огни фонарей, а порой пару звезд. В такие моменты факты уступали место воображению. Трава раздувала страхи, как бензин, если плеснуть им в огонь. Я прекрасно помню его, этот страх, который внезапно одолевал меня и перехватывал горло так сильно, что я молчал и боялся, что буду говорить как Дональд Дак: страх, что кроме Зыборка ничего не существует.
Что между школой, больницей, гаражами, замком, нашими домами и кроватями мы проведем не просто всю жизньпроведем всю вечность.
Вечность в Зыборке. Только представь себе.
А потом, на краткий миг, я был в Зыборке счастлив. И даже особо не боялся того, что кроме Зыборка на самом деле ничего нет, потому что на краткий миг в нем и во мне все было на своем месте.
А потомЗыборк забрал это у меня. Заборк забрал у меня Дарью. В возрасте девятнадцати лет наша душа еще ничем не крепка, она не покрыта никакой тканью. Очень легко до нее добраться и полностью уничтожить.
Только тогда я начал ненавидеть Зыборк. Предельно. Изо всех сил. Так сильно, что решил и правда его уничтожить, отомстить. Сжечь, сровнять с землей. Но в отличие от Карателя у меня не было ни бомбы, ни гранаты, ни единого крохотного ствола.
Пиво, в конце концов, принялось сражаться с тем, что я выкурил, усыпляя, снижая давление. Это хорошо. Я смотрю на Гжеся. Он скалится мне, симулирует смех. Думает, что я просто нервничаю. Гжеся это неизменно веселит. Это у него от отца. Причем отец сам не умеет смеяться, он веселится внутренне.
Девушка встает, идет открыть дверь.
Сразу слышно, как начинает с кем-то ссориться, с тем, кто снаружи.
Привет, чувак, который входит внутрь, еще толще, чем хозяин. Он смугл, с коротко стриженными волосами. Напоминает мне кого-то.
Ну и где ты был? Где ты, сука, был?! орет на него та девушка.
Привет, Лукаш, говорит Гжесь.
Что с твоим братом?
Пиздец с моим братом, отвечает парень.
Найдут его, не бойся. Он твердый сукин кот, твой брат, говорит Гжесь.
Сам знаешь, какой твердый, ты ж его кусал по малолетке, напоминает Рымек.
Та нахуй. Не о чем говорить, говорит Лукаш, все еще стоя в дверях; слова, которые он проговаривает, тупы, сглажены, тяжелы, напоминают грязные камни.
Ты ж хотя бы написать мог. Почему не написал? Ну, скажи?! кричит девушка. Упирает руку в худое бедро, играет голосом. Просто играет.
Лукаш не проявляет никаких эмоций. У него широко открытые глаза, на лицеслой пота, кажется, его заморозили в этом виде пару лет назад, в миг, когда он сдал экзамен в гимназии. Но потом он отталкивает кричащую девушка под стену, сильно. Глухой удар прерывает ее монолог. С этого мгновения она начинает тихонько всхлипывать.
Заткни, сука, свою ебаную пасть, говорит Лукаш.
Ты, писатель, как оно тебе? Классный кипеж из книги получился, а? Я, признаюсь, не читал, говорит Рымек.
Классный, киваю я.
Я написал эту книгу во время учебы в Варшаве. О самой учебе особо и не расскажешь. Межфакультетские гуманитарные курсы, на них училась, вместе со мной, группа художников, писателей, культурных антропологов, киноведов и прочих молодых гениев, на фоне которых я чувствовал себя толстым, недоразвитым ребенком в калошах, стоящим на воротах. Естественно, на самом деле все они были стадом претенциозных баранов. Но это не меняло тот факт, что я, беглец из Зыборка, чувствовал себя еще хуже их.
Кстати сказать, и не соображу даже, как я попал на эти курсы. Я всегда любил читать, всегда помнил побольше, чем, как мне казалось, я запомнил. Всегда любил писать и рисовать комиксы. Была у меня неплохая память на фамилии. Как-то оно и пошло.
Я всем рассказывал о Зыборке. Это был мой патент на то, как добиться их расположения. Я рассказывал о том ужасном месте, откуда я родом. О странном мазурском зажопье, в котором все молодые люди из-за отсутствия лучшего занятия закидываются наркотой, поскольку знают, что впереди их ждет выезд на заработки мойщиком окон либо работа на мебельной фабрике. О безумных похитителях машин, о снайперах на крышах, о барах с пивом и призраками, о танках, утопленных в озере. О том, как жутко убили моюстрого говоря, на тот момент уже бывшуюдевушку.
И все эти люди, все эти будущие министры культуры, и директора театров, и именитые писатели, процентов на девяносто коренные варшавяне, с которыми я все смелее выпивал, все смелее улыбаясь присутствовавшим там девушкам, люди, сидя с которыми я все громче высказывал свои суждения (тогда мне казалось, что это было важным), все эти люди говорили мне: старик, напиши об этом книгу.
То, что происходит в твоем городе, невероятно.
Вот я и написал книгу. За две бессонных недели, на стареньком компьютере, в съемной комнатушке на Праге, там, где кроме меня жила девушка, работавшая в банке, и некий социопат с первого курса политеха. Квартира принадлежала приятелю отца, которого я в глаза не видывал. Я съехал оттуда, едва заработав первые деньги. Оглядываясь назад, могу сказать, что денег было много.
Потом я давал почитать книгу нескольким людям, которые говорили одно и то же. Это невозможно. Это жутко. Как так можно. Ну что ты. Это невероятно. Ты должен это издать. Ты должен это издать, повторила девушка, у которой уже были две изданных книги и которую я отчаянно пытался затянуть в постель, а потому я понес книгу в издательство. Издательство называлось «Перископ» и располагалось в квартире жилого дома. Главной там была одинокая литературная критикесса лет пятидесяти. Ранее она издавала эссе о Флобере и томики стихов своего отца, профессора-пенсионера Варшавского университета. Помню, я оставил ей распечатку в конверте, на коврике, а она позвонила мне через два дня.
Это яростно, уровень Воячека , это как пинок, сказала и спросила: Мы можем перейти на ты?
Да, прошу вас, выдавил я в ответ.
Не знаю, какого качества была моя книга. Но на пинок она походила наверняка. Естественно, многое в «Черной холодной воде» было преувеличением. Кое-что я даже полностью выдумал. Насколько знаю, в Зыборке не было ксендза-педофила. Еврейское кладбище, насколько мне помнится, было лишь некоторым количеством зияющих в земле, заросших дыр, где не осталось и половины мацевы , а потому даже если мы и пили там дешевые вина, то профанировать там было нечего и негде было рисовать свастики.
Смерть Дарьи была жутким инцидентом, но Дарья не умерла при молчаливом согласии городского сообщества, как цыганская девочка в моей книге. Мой брат наверняка не принимал героин, который позже начал принимать именно я. Мой отец не мучил меня ради забавы стальным прутом и не приказывал моему младшему брату собственноручно убить кошку с котятами. И так далее, и так далее.
Много чего в моей книге не было на самом деле, но, несомненно, совпадало вот что: название местности, географическое положение, мое имя и фамилия.
В короткие минуты сомнений я говорил себе: окей, Косинский отчебучил номер с «Раскрашенной птицей» , и это тоже была месть, не имело значения, что на самом деле та семья его прятала, а потом пришла на его авторскую встречу, а он смог посмотреть им в глаза.
Я не предвидел, что «Черная холодная вода», несмотря на отсутствие любого продвижения, благодаря одному «сарафанному радио», продастся тиражом почти в сто тысяч экземпляров. Что получит несколько наград. Что будут проданы права на ее экранизацию и что через пару лет снимут и сам фильм, в котором главную рольто есть менясыграет неимоверно популярный молодой актер, с виду напоминающий некрасивую девушку.
Не предвидел я также и того, что ее прочитает весь Зыборк. Моя мать, мои тетки, моя бабушка, мой отец, мой брат, мои приятели, девушки моих приятелей, мои учителя.
Что у каждого будет что сказать на эту тему, что каждый будет зол.
Тогдашний мэр даст специальное заявление для прессы о том, как сильно я опорочил и оплевал маленький прекрасный город, который произвел меня на свет.
Репортер «Жечпосполитой» приедет к моим родителям, чтобы прояснить «ложь в клеветническом романе сына», и мой отец бросит в него стеклянной бутылкой от молока, едва тот выйдет из машины.
Я не предвидел, что мой отец совершенно перестанет со мной общаться, более тогочто напишет простую эсэмэску, в которой проинформирует, что мне больше незачем приезжать домой.
Я не предвидел, что начну получать е-мейлы и звонки с угрозами.
Я не предвидел, что тремя месяцами позже моя мама в магазине у дома забудет, где находится и как ее зовут, а потом доктора глянут на ее мозг и найдут там кое-что плохое.
Я не предвидел всего этого, потому что не слишком об этом задумывался, поскольку сразу после выхода книги начал жить совершенно новой жизнью, ясной, и лишь слегка затуманенной и сверкающей; жизнью, в которую я не до конца мог поверить, жизнью, в которой банкоматы непрерывно выплевывали деньги, чужие девушки в кабаках хватали меня за руку и тянули в туалет; жизнью, в которой не было никакой экстравагантности в том, чтобы заказать себе в четыре утра ящик шампанского и такси на мост Понятовского.