Доходы от крадунства не очень большие, на жизнь хватает, а многого и не надо. Я скромный, и понимаю, что чем больше буду тырить в магазинах, тем чаще буду попадаться. Поэтому пытаюсь соблюдать баланс. Иногда выпадают шабашки по ремонту квартир. Шабашки я не очень люблю, много возни и пыли, а денег на выходе всегда мало. То ли дело мой крадунский бизнес. За час-полтора мог заработать больше, чем на недельной шабашке.
Прошло несколько месяцев, неприятная фифа больше не беспокоила нашу семью. Жизнь вошла в привычную колею, Сергей Петрович успокоился, и продолжил с утроенной силой делать ремонт в квартире. Мать заставила меня помогать Сергею Петровичу. Я про себя ругался, но помогал. Странно, я ненавидел и боялся всех судейских чохом, они готовы с радостью законопатить меня в места не столь отдаленные, а этого, конкретного, человека, так и не ставшего мужем моей матери, стал почти уважать.
Однако счастье оказалось недолгим. В начале весны на пороге нашей квартиры появилась фифа. Она предстала перед нами в желтой кожаной курточке, голубых обтягивающих джинсиках, желтых туфлях на высоком каблуке и желтой сумочкой на плече. По плечам рассыпалась роскошная грива соломенного цвета, на лице, по причине яркого солнца, огромные противосолнечные очки. От неё умопомрачительно пахло духами, а за спиной, в подъезде, опять клубился кромешный туман. В этот раз дома, к сожалению, помимо меня, были мать и Сергей Петрович. Фифа, увидев Сергея Петровича, вцепилась в него мертвой хваткой, а матери закатила грандиозный скандал.
Ты, старая сука, истерично кричала она, ты украла у меня самое дорогое, любимого и обожаемого Сергея Петровича!
Я не крала, также на повышенных тонах отвечала мать, он сам пришел! Я ничего не знала о тебе, сучка крашеная!
Фифа еще что-то противно мявкнула, и моя мать, как женщина экспансивная, недолго думая, перешла к активным действиям. Она вцепилась ей в волосы. Фифа в ответ стала царапать мать. Я попытался их разнять, но меня остановил Сергей Петрович. Он был бледным, по лицу катились крупные капли пота, и рукой держался за сердце:
Не лезь, пусть дерутся, иначе будешь во всем виноват. Не лезь!
Я не послушался, и попытался отцепить мать от этой фифы, но борьба между ними перешла в партер, и они выли как две течные кошки.
Наконец мне удалось отцепить мать от фифы. Она была всклокочена, лицо в кровавых дорожках царапин, под правым глазом набухал синяк, воротник халата был оторван и болтался на нитках. Фифа выглядела не лучше, помада и тушь размазаны по лицу, на полу валялся клок почему-то розовых волос, очки сломались и валялись на полу, но она пыталась победно улыбаться, хотя улыбка была жалкая, губы кривились, и казалось, что вот-вот расплачется. Однако, едва мне удалось оттащить мать (мне тоже досталось, фифины когти оставили на лице кровавые борозды), как фифа перешла в наступление. Обе синхронно начали визжать, царапать и дергать друг друга за волосы. Возможно, эта катавасия продолжалась бы долго, но тут за нашими спинами раздался грохот. Женщины вздрогнули и отскочили друг от друга, а я увидел, что Сергей Петрович в очередной раз лежит на полу. При падении он вновь очень удачно разбил голову, и вокруг головы расплывался кровавый ореол. Обе женщины бросились к Сергею Петровичу, стали хватать за руки, плакать и причитать. Я тоже подскочил к Сергею Петровичу. Он тяжело, с присвистом, дышал.
Вызывай, заорал я на фифу, вызывай скорую.
Фифа схватила сумочку и стала там поспешно рыться, но не находила телефон, а мать, припав к груди Сергея Петровича, выла, словно тот уже был покойником.
Хватит выть, прикрикнул я на мать. Он еще живой! Вспомни, ты же медик, помоги ему!
Фифа со злостью перевернула сумочку, и в груде бесполезных вещей, выпавших оттуда, нашла смартфон и стала елозить по экрану дрожащими пальцами:
Скорая, скорая, скорее приезжайте, человек умирает!
Я подсказал адрес, услышал, как оператор повторил его и сообщил, что скорая будет через несколько минут. Фифа еще позвонила в полицию. Я живо представил себе, что будет, когда сюда приедут полициянты. Они не будут разбираться и обязательно заметут меня под горячую руку, схватил куртку и хотел сбежать из квартиры, но меня перехватила фифа.
Почему не приходишь ко мне? ее палец требовательно уставился мне в лицо.
Я удивился, никаких обещаний не давал, но фифа не отставала, грудью загородив выход из квартиры, и, чтобы быстрее отделаться от неё, пообещал в ближайшие дни позвонить и договориться о встрече, а потом бегом по лестнице бросился на выход. Лифтом я не стал пользоваться, побоялся встречи с полициянтами.
Я вернулся домой поздно вечером. В квартире густо пахло табачным дымом, валерьянкой и коньяком. Мать была на кухне. На столеоткрытая бутылка коньяка, рюмка, рассыпанные зеленые горошины таблеток валерианы и пепельница, полная окурков. На мои слова: «ма, я вернулся», она не прореагировала. Я высыпал окурки в мусорное ведро и хотел убрать коньяк. Это был дагестанского коньяк «Кизляр», который не выкупил один из клиентов. Я взялся за бутылку, но тут мать очнулась и жестко сказала: «сядь». Я сел напротив неё. У неё был расфокусированный взгляд и осунувшееся лицо, словно она заглянула за горизонт, и будущее ей не понравилось. Мать налила еще себе коньяка, залпом выпила и с горечью заключила: «вот так сынок, едва у нас дома что-то серьезное происходит, как ты бежишь, как крыса с тонущего корабля. Ты не защитил меня от этой стервы, не помог вынести Сергея Петровича. Я, надрывая пупок, вместе с фельдшером тащила носилки. Он такой тяжелый! Ты знаешь, что у Сергея Петровича обширный инфаркт?» Мать залилась слезами.
Ты как твой папашка, бесчувственная кавказская чурка. Надеюсь, что он давно сдох. Ты кроме себя ничего не видишь и живешь только для себя. Боже, сколько я сил приложила, чтобы тебя вырастить. Я не вышла замуж, чтобы выучить тебя, но ты не захотел учиться. Вспомни, как попыталась устроить тебя в медучилище, чтобы стал фельдшером, но ты отказался. Зато стал ворюгой, и мне стыдно, когда спрашивают о тебе, а я что-то лепечу в ответ и сама не верю тому, что говорю. Вот смотриСергей Петровичуважаемый человек, занимал высокую должность и сейчас такие большие деньги получает! Что дальше будет? Если я помру, все пойдет прахом, тебя выкинут из квартиры и будешь побираться, как бомж Юрка у супермаркета. За что мне такое наказание?
Мать еще горше расплакалась, крупные слезы потекли из глаз, и она уронила голову на стол. Её плечи вздрагивали. Мне стало жалко мать, хотел обнять за плечи, но она вскрикнула: «не прикасайся ко мне, гаденыш! Ты чуть Сергея Петровича не угробил. Врачи сказали, это чудо, если он сумеет выкарабкаться. Оказывается, у него это второй инфаркт, его приемная крыса до первого инфаркта довела. Третьего инфаркта он не перенесет. Я думала, наконец-то нашла человека, с которым смогу дожить, а ты разболтал этой мерзкой шлюхе, что он живет у меня.
Вот так всегда. Едва в нашей семье происходит что-то плохое, в этом обвиняют меня. Я тяжело вздохнул и не стал спорить с матерью, все споры остались позади, когда однажды мать закатила грандиозный скандал по уже забытому поводу, и я, разозлившись, напрямую спросил у неё: «зачем меня родила и пилит ежедневно, уж лучше бы сделала аборт, и не знала забот о ребенке?». Мать сначала побледнела, потом покраснела и совершенно неожиданно стала бросать в меня посуду (мы были на кухне). Я схватил куртку и выскочил из квартиры. Я не был дома неделю, ночевал по подвалам и у бомжей в тепловых коллекторах. Отощав, я вернулся домой. Мать целый месяц не разговаривала со мной. Больше к этой теме мы не возвращались, но после этого случая мать перестала меня пилить и читать нотации. Теперь все возвращалось на круги своя.
Ма, не начинай. Я эту девицу видел всего второй раз в жизни и не знал, что она как-то связана с Сергеем Петровичем, здесь немного кривил душой, поскольку эта фифа с самого начала спрашивала о мамином друге, но я прикинулся, что не знаю его и ничего не сказал.
Мать расстроено махнула рукой:
Что случилось, то случилось. Боюсь, не останется у меня Сергей Петрович. Вернется к этой крашеной сучке. Сергей Петрович рассказал, кто она такая. Оказывается, это падчерица от умершей жены. Она его держала в ежовых рукавицах. Пока он работал, еще было ничего, но когда вышел в отставку, та словно с цепи сорвалась и стала вести себя как ревнивая жена. Без её разрешения он не мог шагу ступить. Она устраивала ему скандалы по любому поводу. Все из-за денег. Она очень жадная, и не хотела упускать из рук ни копейки. Вот Сергей Петрович взбунтовался и сбежал от неё.
Я покачал головой. Оказывается, и судьи то же плачут горькими слезами. Впрочем, мое общение с судьями было слишком мимолетным. Я только два раза стоял перед мировым судьей, что запинаясь и проглатывая слоги, зачитал мне первый, а потом второй по счету приговор. Условные. Скоро меня ждет третий приговор. Меня уже вызывали в полицию в дознание. Я не отпирался. Неудачно засветился на камерах наблюдения. За эту ошибку придется расплачиваться уже посадочным приговором.
Думал, что больше никогда не увижусь с фифой, но она бесцеремонно напомнила о себе в третий раз. Неожиданно из больницы выписался Сергей Петрович. Я охнул, увидев его, это была тень прежнего, уверенного в себе, упитанного дядьки в возрасте. Сейчас это был глубокий старик, как былиночка качавшийся на неуверенных ногах. Его привезла фифа, чтобы Сергей Петрович забрал свои вещи. Увидев его, мать всплакнула. У Сергея Петровича на глазах то же навернулись слезы. Я ушел, чтобы не видеть слезливой сцены. На улице меня перехватила фифа. Она схватила меня за руку и потянула в свою роскошную черную машину. Я не удержался и присвистнул от удивления. Это была реплика модели Horch 853 Special Coupe, реплика, очень редкий и безумно дорогой автомобиль. Я с завистью посмотрел на фифу. Боргвардовский кроссовер Сергея Петровича рядом не стоял с этим великолепием. От зависти у меня заныли кончики пальцев, я мгновение представил себя за рулем этой тачки и резко выдохнул, отгоняя видение. Мне никогда не иметь такую машиненку. Рылом и происхождением не вышел. Я застеснялся в своей затрапезной одежде садиться на светло-коричневое кожаное сидение, боялся, что испачкаю, поэтому сел бочком и осторожно поставил ноги в растоптанных кроссовках на чистейший коврик. Фифа за рулем хорьха смотрелась как царица востока, длинные смоляные волосы рассыпались по плечам, руки в коричневых перчатках с любовью обнимали рулевое колесо, а за её фигурой клубилась непроницаемая тьма.
Где ты пропал? требовательно вопросила фифа. Я же сказала, чтобы мне позвонил, и дала тебе визитку.
У меня нет мобильника, а визитку потерял.
Как же ты живешь? изумленно ахнула фифа.
Очень даже хорошо, я неприветливо отрезал.
Вот хамить мне не надо. Это вредно для здоровья, фифа помолчала и заявила безапелляционным тоном. Хорошо, я подарю тебе мобильник, а ты должен дать слово, что обязательно придешь ко мне.
Я не любил, когда мне приказывали. Отвечать за крадунские шалостивсегда пожалуйста, но было не нутру, когда меня пытались ломать через колено. Но спорить с фифой я не стал. Я кивнул головой, чтобы быстрее расстаться с фифой, но она удивленно спросила:
Кто будет вещи носить?
Чьи вещи? я не понял.
Сергея Петровича.
Как, он съезжает от нас? невольно вырвалось у меня, хотя прекрасно понимал, что рано или поздно отставной судья покинет мою мать.
Фифа провела кончиками пальцев по моей щеке, и у меня закружилась голова от её духов и нежного запаха женской кожи:
Я всегда знала, что ты добрый и отзывчивый, только прикидываешься ежиком. Не порть мнение о себе. Помоги Сергею Петровичу.
Мне ничего не осталось, как согласиться и идти за вещами. Я никак не мог понять, почему такой важный человек, как отставной судья, сначала сбегает от неё, как нашкодивший школьник с урока, а потом, когда она пришла за ним, как побитая собачка, виляя хвостиком, согласился вернуться. Неужели он такой слабохарактерный? Мне всегда казалось, что судьи по натуре люди жесткие и невыносимые, неподвластные эмоциям, им постоянно приходится выносить приговоры и ломать жизнь людей. Выходит, Сергей Петрович просто слизняк. Впрочем, не мое это дело, только мать было жалко. Я поднялся в квартиру. В коридоре стояли вещи Сергея Петровича. Он сидел на кухне с матерью и пил чай. У них были заплаканные лица. Сергей Петрович сказал грустным голосом:
Прощай, моя дорогая, и неожиданно расплакался. Следом заплакала мать. Опять слезливая сцена. Я подхватил вещи и вынес их к лифту.
Постой, Сергей Петрович поплелся за мной.
В лифте он, отвернувшись, молчал, а когда мы спустились на первый этаж, надтреснутым голосом, сказал:
Береги мать. Она у тебя хорошая женщина, неожиданно, ухватив меня за полу куртки, прошептал, хотя мы в лифте были вдвоем. Берегись моей падчерицы. Она волчица, которая крутит мужчинами. И тебя не пожалеет. Не соглашайся с ней ни в чем. Она опасна и ядовита, как гремучая змея.
Сергей Петрович, смущенно поправил мою куртку и больше не проронил ни слова. Я погрузил вещи в багажник хорьха, вокруг которого собрались мальчишки, глазевшие на автомобильную диковинку. Фифа помахала мне ручкой, автомобиль, роскошно порыкивая басовитым мотором, уехал. Я остался на автомобильной стоянке, и мне совсем не хотелось идти домой. Там будут слезы и причитания. Провалилась очередная попытка моей матери создать, как она говорила «нормальную семью». Я не вписывался в понятие нормальной семьи, был непутевым сыном, доставлявший матери одни огорчения. Мать опять будет выть, пить в лошадиных дозах валерьянку, пить коньяк/, обзванивать таких же одиноких стареющих приятельниц и жаловаться на свою неудачную судьбу. Ненавижу нытье.
Уходя со двора, я оглянулся. В трех башнях ярко светились окна. На стоянку, одна за другой, подъезжали машины, глушили моторы, тушили фары, хлопали дверцы, выпуская на асфальт семейства, что дробной рысцой устремлялись в одну из трех башен. Там они, как полагали, надежно закрывались на множество замков, повторяя избитую истину «мой доммоя крепость», забывая, что в башне нельзя устроить маленькую крепость. Это были соты огромного человейника, производившего, в отличие от пчел, не вкусный мед, а неразрешимые горькие проблемы. У этих, нормальных, рабочий день закончился, а у меня, крадуна, только начинался. В кошельке было пусто, и я решил прошвырнуться по магазинам, чтобы заработать денежку.
Домой я вернулся под утро. Я думал, что мать спит, но кухне горел свет и, как обычно, сильно пахло валерьянкой. Мать вышла в коридор. Я поразился, как она постарела. Раньше мать любила повторять, что онаженщина в самом расцвете лет, а сейчас передо мной стояла сгорбленная старушка, лицо опухло, под глазами огромные синяки. Мать прижалась ко мне и заплакала. Я стал гладить её по спине.
Сыночек, сыночек. только и смогла сказать мать сквозь рыдания. Я никому не нужна, я никому не нужна У меня больше нет сил. Я хочу умереть
Я продолжал её гладить по спине и ничего не говорил, понимал, что мои слова будут фальшивыми и вымученными. Я не умею утешать. По опыту знал, должно пройти время, чтобы мать пришла в себя и занялась поиском очередного мужчины, с которым могла скоротать старость. Я отвел мать в её комнату и, как маленького ребенка, уложил в постель и долго сидел рядом. Мать ухватила меня за руку и не отпускала, пока не уснула. Потом, на цыпочках, прошел в свою комнату, надел наушники синхайзер, что недавно «приобрел» в магазине, и поставил музыку. Разумеется, это была Омега. Хоть я помнил каждую ноту из их альбомов, но дядя Бенка со товарищи опять увлек меня в космические дали. Это было просто здорово, что песни были на венгерском языке, они не мешали думать и мечтать. Еще раз повторюсь, мне двадцать пять, но продолжаю мечтать, как сопливый мальчишка. Мне от рождения ничего не было дано, зато однажды моя жизнь счастливо изменится в лучшую сторону, я вырвусь из нищеты, разбогатею, у меня появится новая дорогая тачка и, самое главное, я куплю (именно куплю) для матери подходящего ей мужчину. Вместе с музыкой группы Омеги я взлетал все выше и выше в космические дали, и на самом пике меня вдруг опускало в глубокие темные воды, где с беспощадной ясностью понимал, что ничего не изменить и ничего после себя не оставлю. Вывод одинчем быстрее сдохну, тем быстрее закончится нелепая комедия под названием жизнь Алимчика Фейломазова, не знавшего отца, ни родни, не получившего в наследство ни полушки, и остается прозябать в нищете и завидовать жизни другим, которые родились с серебряной ложкой во рту. Однако музыка вновь возносила меня в небеса, я пронизывал облака, дотягивался до звезд, что ласкали меня нежными лучами и шептали: поплачь и усни, поплачь и усни, и не отчаивайся. В другой жизни у тебя будет все, поэтому терпи, терпи, терпи Я уснул, убаюканный нежностью звезд. Сейчас редко вижу сны, зато в детстве, когда рос, я летал и видел, как развиваются мои волосы цвета спелой пшеницы, кожа белая, и я не чернявый и презираемый всеми метис, отчего меня не принимали ни русские, ни хачики.