Ты голодный, что ли? прищурился правый господин. Левый усмехнулся, обнажив крупные, как у лошади, белые зубы.
Голодный, барин, признался Мишка, судорожно размышляяразговаривать ли с этими странными господами или бежать прочь, пока есть силы? Со вчерашнего дня крошки во рту не было!
Ну что же, Иван Викентьевич, повернулся правый господин к левому. Голодный мальчик. Все, как вы заказывали!
Однако, однако, Владимир Христофорович, закачал головой левый господин. Истинно, в праздник все наши желания исполняются.
Ну так что, Иван Викентьевич, готовы исполнить сказанное?
Я от своих слов, Владимир Христофорович, не отказываюсь!
Мишка сделал еще шаг назад, вспоминаятам, за спиной, есть арка, в которую он может нырнутьи потом бежать, бежать, бежать не оглядываясь, от этих странных и жутких господ с бородками клинышком и в золоченых пенсне. Но стоптанная, не по размеру калоша скользит, выворачиваетсяи Мишка падает навзничь, глухо ударяясь затылком.
Как две тусклые луны над ним появляются лица молодых господ.
Очень голодный мальчик, замечает правый господин.
Великолепно голодный мальчик, поддакивает господин левый.
Мишка смотрит в ясное, заботливо вычищенное небесными дворниками небо, в невероятно белые звезды, которые, наверное, эти же дворники начистили меломчтобы ярче сверкалии молчит.
Мальчик, ты хочешь вкусно поесть? спрашивает правый господин.
«Господи Исусе Христе, думает Мишка. Пусть они ничего дурного со мной не сотворят».
Бесплатно, уточняет левый господин. И еще полтинник получишь.
«Господи Исусе Христе, помилуй мя грешного, в такой-то святой праздниктакое искушение».
Да ладно полтинник, подхватывает правый. Рубль. Рубль хочешь сверху?
«В руки твои препоручаю себя, Господи»
Хочу! говорит Мишка и резко садится. От боли в затылке начинает мутить, перед глазами пляшут разноцветные мушкино он хочет этот рубль, хочет есть, хочет!
Вот и прекрасно, хором смеются молодые господа и поднимают Мишку подмышки.
* * *
В трактире тепло, и Мишка тотчас же соловеет. Он медленно скользит взглядом по висячим лампам, по деревянным столикам, по картинкам на стенекак они называются, оле оли олигра? и чувствует, как его веки наливаются свинцовой тяжестью. Он пытается не клевать носоми вслушивается в то, что ему объясняют молодые господа.
Мы, брат, поспорили, постукивает пальцами по столешнице правый. Ты ничего такого не подумай, спор серьезный и даже я бы сказал, научный.
Естественно-научный! поднимает палец левый, изучая меню.
Мишка кивает, облизывая пересохшие губы. Снег в галошах растаял и ему кажется, что его ноги опущены в холодные лужи.
Так вот, продолжает правый, тыкая левому в меню на какую-то строчку. Остендские, думаю. Ты, как мы понимаем, человек в разносолах не искушенный, корку хлеба за деликатес почитаешь, так?
Мишка опять кивает, не сильно заботясь, о чем идет речь. Его обещали покормить и за это дать рубльбольше его ничего не интересует.
Вот мы и поспорили, сможет ли человек неопытный оценить незнакомое лакомствои съесть его с таким же удовольствием и столько же, сколько человек знающий.
Мишка снова кивает. Еда и рубль, рубль и едавот и все, что ему надо.
И ежели такое произойдет, то будет означать, что человек благородный и человек самого низкого происхождения в кулинарных науках суть одно и то же.
Кивок, кивок, кивок.
Но рубль! уточняет правый. Только в том случае, если съешь все. Так как это исключительно моей волей тебе вознаграждение. А полтинникот Ивана Викентьевича, если сдашься. Усвоил?
Кивок, кивок, кивок. Рубль, конечно же, лучше полтинника. Мишка сделает все, чтобы получить рубль.
Чудесно, левый машет рукой, подзывая полового. Тогда и начнем, пожалуй.
* * *
Мишка пытается прижать к небу упругий комокно тот никак не поддается, словно специально ускользая от языка. Тогда он зажмуриваетсяи судорожно дергая челюстью, пытается проглотить. Это получается лишь с третьей попыткикомок на мгновение застревает у Мишки в горле, заставляя хрипло застонать, а потом проскальзывает в живот.
Во рту стоит вкус тины, глиныи почему-то мокрых тряпок. Мишку чуть не выворачивает наизнанкуно перед глазами заманчиво маячит рубль, и поэтому он лишь сцепляет зубы и остервенело шмыгает носом. Господи Исусе Христе, помоги. Это был только первый комока во льду лежит еще дюжина без одного: словно загустевшие на морозе чахоточные харчки Грихи Рябого.
Мишку снова передергивает.
Да, брат, ухмыляется правый господин. Это тебе не кислые щи.
Запить бы сипит Мишка.
Запитьхорошее дело, соглашается господин. Как там дорогой моему сердцу Антоша говорил? «От водки пожжет, подерет тебе в горле, а как проглотишь устрицу, в горле чувствуешь сладострастие»?
Именно! кивает левый.
Да, Иван Викентьевич, сла-до-страсти-е!
Однако же, Владимир Христофорович, ежели мне память не изменяет, на питье мы не договаривались! И так поиздержались изрядно!
Ай, шалун, Иван Викентьевич, грозит правый пальцем левому. Чуете, что проигрываете! Ничего, не разорит вас этот маленький спор. Но так и быть, уговор есть уговорпро питье речи не было. Мальчик, кушай так. Вот, из раковинки отпей, живее пойдет.
Мишка запрокидывает голову и вливает из пузатой раковины, в которой когда-то лежал злополучный комок, в рот тягучую прозрачную, отдающую плесенью, жидкость. Становится только хуже. Горло обволакивает болотистой жижей, запах тины начинает щекотать ноздри изнутри. Он зажмуривается, стараясь не думать, что же он есттакое скользкое, омерзительное, странно трепещущее, когда касается языка.
И продолжает вкладывать в рот, дергать челюстью и глотать. Вкладывать в рот, дергать челюстью и глотать. Вкладывать, дергатьи глотать.
Наконец он доедаетесли это можно вообще назвать едойпоследнее.
Правый господин заразительно смеется, левый кривится. Мишке суют в руку рубльи выпроваживают из-за стола.
* * *
Что я ел? Мишка хватает шустрого полового за рукав. Тот оборачивается. Это мальчишка чуть постарше Мишки, черноглазый, востроносый, с обильно напомаженными курчавыми волосами.
Дык вустрицы ж! хихикает, глядя на Мишку. Не признал, что ли?
Мишка мотает головой, прислушиваясь к своему брюху.
Ну брат! половой откровенно смеется над глупым оборванцем, который и сам не понял, что сожрал. Вустрицы, брат, это такое блюдо, которое не всем дается!
Так что это? тихо спрашивает Мишка, чувствуя, как по спине начинают скрести коготки страха. Постное али скоромное? Мясо, рыба, фрукт какой?
Ой, брат! половой всплескивает руками и оглядываетсяне требуется ли он сейчас комуа потом гордо возвещает: Вустрицаэто не мясо, не рыба и не фрукт!
А что? упавшим голосом шепчет Мишка. Неужели человечина?
Хуже, хихикает половой. Это гад такой морской. И едят его смуглое лицо с вострым носиком приближается вплотную к Мишкиной веснушчатой роже. живьем!
Что? Мишка отшатывается и хватается руками за брюхо. Теперь он понимает, что же такое билось и дрожало у него во рту! Безбожное делоесть кого-то живьем!
Половой мстительно усмехается: этот уличный оборванец налопался дорогущих деликатесов, на которые сам половой может только облизываться, ну ничего, теперь эти вустрицы оборвышу горлом встанут!
А еще половой понижает голос до шепота. Они пищат, когда их ешь! Богу своему вустричному молятся, чтобы тот когда-нибудь покарал тех, кто его деток малых живьем лопает. Таких, как ты!
Мишка кричит в ужасе и, зажимая уши руками, бежит прочь. Половой заливисто хохочет ему вследпока не получает подзатыльник от хозяина. И никто не замечает, что за их разговором наблюдает еще одинтретиймолодой человек с бородкойпусть и не настолько щегольскойи в пенснепусть и не позолоченном.
* * *
Мишка плетется по заснеженной улице. Рубль, зажатый в кулаке, жжет как уголек из костра.
Вустричный бог, шепчет Мишка. Вустричный бог, вустричный бог.
Он готов прямо сейчас, тут, посреди улицы, пасть на колени и начать молитьсяно он не знает такой молитвы, которая пришлась бы по вкусу вустричному богу. И нет, нет, как он вообще посмел сейчас заговорить о вкусеон, который только что сожрал деток малых, деток невинных, деток пищащих!
Мишке кажется, что все было именно таки трепетали вустрицы у него на языке, и пищали, и даже кричали что-то человеческим голосома он, одурманенный мечтой о рубле, под сверканием золоченых пенсне, не слышал этих воплей, глух был и ушами и сердцем.
Господи Исусе Христе, бормочет Мишка. Помоги. Помоги чаду своему глупому, неразумному. Ты же знаешь, наверное, вустричного бога. Ты же всех знаешь. Скажи ему, что не специально я. Не хотел я. Не желал. Уговорили меня. Совратили. Искусили, как истинные демоны.
Но Иисус Христос не слышит егоМишка ощущает это всем сердцем. Сейчас, здесь, царствует вустричный боги он придет. И покарает.
Мишка судорожно оглядывается. Ему кажетсяили небо больше не такое ясное и чистое? И звезды потускнелисловно их затянула сизая плесень?
Верно то проделки вустричного бога! Он идет за ним! Он идет каратьи не миловать!
Мишка съеживается. Вода в галошах снова начинает леденетьи он уже почти не чувствует ног. Но все равно, оступаясь и поскальзываясь, бежит в подворотню, где скукоживается в три погибели и сует пальцы в рот.
Он же не жевал их! Не жевал! Он глотал их живьеми может быть, сейчас сможет выблевать все! Живыми, как есть! А потом соберет ихи вернет вустричному богу!
Мишкино тельце содрогается в спазмахи выходит первая вустрица. Она лежит на снежке, жалкая и сморщенная, как кусок языка мертвеца.
Еще один мучительный спазми выходит вторая. Потом третья и четвертая.
За Мишкиной спиной что-то начинает шевелиться и ворочаться. В нос ударяет тиной и болотной жижей, по спине скользит мокрое и липкое. Мишка тихо ахаетно продолжает извергать из себя вустриц, остервенело тыча пальцами в горло. Под ногтями у него кровь, кровь на языке и губахно выходят уже пятая и шестая.
Седьмая и восьмая идут тяжело, с желчью, грудь раздирает кашель, брюхо крутит в агонии. Вустричный бог ползает за Мишкиной спиной, тяжело и зловеще вздыхая. Он ждет, ждет, ждет, когда Мишка вернет ему его детейвсех, до единогои тогда, может быть, и простит глупого, неразумного мальчишку!
Девятая и десятая. Мишка содрогается в приступах безудержной пустой рвоты слизью и слюнями, цепляется за стену в попытках не упасть. Вустричный бог замирает за спинойему не нравится, что возврат так затягивается.
Одиннадцатая.
Сейчас, шепчет виновато Мишка. Сейчас, сейчас
Двенадцатой нет.
Мишке кажется, что он уже весь вывернулся наизнанку, как старая рваная рукавицано двенадцатой нет! Она пропала. Мишкино брюхо, голодное и жадное, успело пожрать ее!
Нет тихо шепчет Мишка, упираясь горячим лбом в холодную стену. Он боится оглянуться. Боится сказать в лицо отцу миллионов, миллиардов вустриц, что одно его дитя все-таки сожрано.
Вустричный бог все понимаети ярится. Он хлещет по стенам, шипит и плюется Мишке в затылок холодной и едкой слюной, выкручивает ему суставы жестокой ломотой, вытягивает нервы через давным-давно онемевшие пятки.
«Господи вустричный бог, бормочет Мишка, цепляясь за стену из последних сил, так и не решаясь оглянуться. Помилуй мя, грешного. Ибо не ведал я, что творил. Ибо»
А потом Мишка поскальзывается и падаетна этот раз ударяясь затылком неожиданно громко и хрустко.
И звезд не виднонад головой лишь каменный свод подворотни, слепой и безучастный.
Однако, Владимир Христофорович, вдруг пробивается в угасающее Мишкино сознание. Кажется, это тот мальчик, который только что участвовал в нашем споре.
Да, вы правы, Иван Викентьевич.
Кажется он совсем плох, верно? Ох, и метель же началась, даже сюда заносит! Мокрая, жуть!
Если совсем не умер. Странно, свежайшие же были.
А что это означает?
Что?
Что кажется, я выиграл!
Отчего ж, Иван Викентьевич?
Ну так впрок мальчику не пошлозначит, выигрыш за мной.
В ваших словах есть логика, конечно, Иван Викентьевич, но давайте ее обсудим за стопочкой смирновки.
Во льду?
Естественно!
Ах, умеете вы, Владимир Христофорович, настоять на своем. Идем же!
И опускается тяжелая, плотная, твердая темнотасловно вустричный бог закрывает створки всего и вся.
Из письма А.П. Чехова Н.Н. Оболонскому
5 ноября 1892 г. Петербург.
Ваше Высокопревосходительство, милостивый государь Николай Николаевич! Я хожу в Милютин ряд и ем там устриц. Мне положительно нечего делать, и я думаю только о том, что бы мне съесть и что выпить, и жалею, что нет такой устрицы, которая меня бы съела в наказание за грехи
Олег СавощикЧерный человек
За такие деньги коктейль должен быть повкуснее. Морщусь от горечи во рту и ставлю стакан на место.
Полумрак зала едва вмещает двадцать человек. На полках лежат игровые приставки, на стенах висят огромные плазмы. Сейчас по ним беззвучно крутят ролики с «красивой» жизнью: солнечные пляжи, белоснежные яхты и танцующие девочки в купальниках.
Вечерами здесь собирается «полабать в плейстейшн» и покурить кальян золотая молодежь, но днем по будням, дважды в неделю, помещение занимают студенты, которые даже не могут позволить себе выпивку из бара, престарелые франты в потертых пиджаках, да прочая недобитая интеллигенция.
«Поэтический круг» так они себя называют. Выходят из-за столов с зажатыми в потных ладошках смартфонами или читают срывающимся голосом по памяти свою «томную, дохлую лирику», как выразился бы классик.
Сплошь любовные излияния или жизнеутверждающие, до пошлости пропитанные детской наивностью, неуместным сарказмом Вот скачет и кривляется, со скрипом пытаясь выдавить несуществующую артистичность, девочка с косичками. Колечко в ее носу при тусклом освещении похоже на соплю. А вот парнишка в растянутом свитере бренчит по струнам, даже не стараясь попадать в ноты. Долго, наверное, подбирал два аккорда под свои вирши.
А вот эта, с волосами ниже поясницы, вроде ничего.
«Кто-то играет со смертью,
Кого-то она пугает,
Кто-то ей молится с детства,
Кто-то же проклинает»
Миленько. Интересно, она сама понимает, как точно выделила «игроков» среди всех остальных?
Длинноволосая возвращается на место, ее провожают дежурными аплодисментами, пожалуй, даже громче обычного. Здесь редко слушают кого-то, кроме себя.
«Ах, люблю я поэтов» приходят в голову слова того же классика. Народ действительно забавный. Их попытки в творчествокак лакмусовая бумажка. Все, что у пьяного на языке, как говорится. Душевные терзания, прикушенные до крови губы, ночные страхи: все это здесь, в их словах и неумелых рифмах.
Я продолжаю слушать вполуха, то поглядывая на загорелые тела на экранах, то делая глоток из своего стакана. Чувство пониже грудной клетки похоже на горячий компресс, тепло поднимается выше, и сердце отзывается учащенным ритмом. Дышу глубже.
Нет, все не то! Все пошло, вторично, скучно! Другое, вот уже битый месяц я ищу здесь совсем другое
Объявляют перерыв, и я поднимаюсь в бар. За стойкой пусто, у панорамных окон лишь пара занятых столиков. «Корона» закрыла половину заведений в центре, а сборище начинающих поэтов создает здесь хоть какую-то движуху.
Задумчиво топчусь около гардероба, но решаю не одеваться и выхожу на улицу. Холодный воздух впивается иглами в голую шею, и я поднимаю ворот рубашки. Закуриваю.
Вместе со мной выходит кучка рифмоплетов, через один с вейпами, тонкими сигаретами, всем вот этим вот куревом для пидрил. Отхожу на другой конец крыльца, всматриваюсь в серость улицы. С пепельных облаков ветер приносит мокрую пыль, швыряет в лицо. Прикрываю рукой сигарету.
Через дорогу девушка на остановке стоит в майке, голые плечи в конце октябрячто-то новенькое. Она поднимает руку, машет кому-то на этой стороне. Узнала одного из поэтов? На секунду кажется, что машет мне, и я всматриваюсь в худенький силуэт. Она улыбается и делает шаг прямо под подъезжающий автобус.