Вместо кроваткималенький черный гроб. Вместо одеяладвухметровый слой холодной земли, вместо колыбельнойторжественная речь священника, зачитывающего что-то донельзя тоскливое и болезненное. Крышка гроба заколочена. Закрытым его несли от самой церкви до кладбищенский ворот на руках, держась за эти блестящие ручки, а дальше двинулись по мощеной плиткой дорожке. То, что осталось от лица Катрин попытались исправить в морге, но даже самый лучший патологоанатом не смог бы ничего сделать. Гвозди вбили прямо там. Урсула больше никогда не видела лица собственной дочери.
Два гроба под тоскливым бледным небом и серыми дождевыми тучами. Пасти могил, такие ровные, такие правильные, такие бесконечно глубокие и черные распахнуты на одном участкекажется, об этом договаривался Кальвинвот он, рядом, в строгом пиджаке, со скорбным лицом и опустошенным взглядом, смотрит на гробы, но кажется, почти ничего не видит. В его правой руке покачивается небольшой зонт. Как предусмотрительно, но дождь пойдет только ближе к вечеру, если верить прогнозу погоды. Когда Урсула последний раз смотрела прогноз погоды? Кажется, еще до того, как раздался тот звонок из полиции поздно вечером, опустошивший всю ее жизнь, и превративший существование в какой-то невероятно абсурдный и нелепый сон.
Урсула смотрит на небо, чтобы не смотреть на гробы мужа и дочери. Через линзу слез мир кажется выпуклым, дрожащим и еще более уродливым. Она смотрит в лица родственников, собравшихся одной безликой черной толпой, но не может назвать их поименно: она вытирает глаза платком, чтобы не смотреть на гробы. Смотреть куда угодно, только не на гробы, могилы и памятникиэти серые изваяния и плиты с именами. Самое страшное это даже не имена. Самое страшное, это даты рождения и смерти, между которыми протянута строгая короткая линияслишком короткая, чтобы охватить жизнь целиком. Урсула читает медленно, по буквам, стараясь привыкнуть к порядку слов. «Хайни Воттермах 19892021 год». Эта линия между датами сводит с ума. Как в одну черту можно уложить тридцать три года? Как в ней может поместиться их свадьба, его работа, рождение Катрин, все его скульптуры и выставки, его признания в любви, его смех и его смерть? Человеческая жизньтолько глупая линия. Одна часть пунктира, который обозначает историю этого мира. Прожил ты век или год, но длина линии на памятнике будет для всех одинаковой.
«Катрин Воттермах 2013-2021 год». Снова только бессвязное тире, протяженностью в десятилетие. Детский сад, первые книжки, рисунки на обоях, рыбки в аквариуме, раскраски, школа, музыка, зоопарк и прогулки по вечерамэто тоже часть пунктира, которую решили сжать между датами. Урсула плачет, и тире расплывается в ее глазах, превращаясь в смазанное черно-серое пятно. Кажется, последние дни весь мир стал черно-серым. Даже розы, которые они с Хайни сажали возле дома. Даже рисунки Катрин, которые она так и не смогла снять со стен детской комнаты. Ее рука дрожит, когда она вытирает слезы. Как тихо вокруг. Какая тишина!
Урсула чувствует на себе чужие взгляды, полные боли и сострадания. Больше двадцати человекдрузья, родственники, коллеги. Их траур ничтожен. Незначителен. Они тоскуют, потому, что так принято. Прийти в трауре на похороны, это как явиться на день Рождения с подарком. Как пропуск на последнее торжество. Как билет в кинотеатр. «Да идите вы к Дьяволу со своим сочувствием! хочется кричать ей во весь голос, чтобы только не слышать кладбищенскую тишину, Вам не понять, что значит потерять ребенка и мужа! Лучше бы в могилах лежали вы! Все вы!».
Урсула не произносит ни слова. Кальвин осторожно касается ее плеча, словно пытаясь успокоить, но этот жест только еще сильнее выводит ее из себя. Потерять брата и потерять мужа с дочерьюдве слишком большие разницы. Урсула представляет, что ее телоэто только кусок камня. Такого же мертвого гранита, как и памятники на могилах ее любимых. Быть камнем легче и прощене нужно ничего чувствовать, не нужно ничего решать и терпеть. А еще проще лежать под этим камнем. Урсула думает, что лучше бы ей лежать здесь, в холодной кладбищенской земле вместе с ними. Урсула думает, Урсула мечтает.
Священник снова заводит свою тоскливую песнь смерти. Отче наш? Урсула не знает. Кажется, ни Хайни, ни она, никогда не верили в загробную жизнь. Так почему этот священник здесь? Почему она оплатила его услуги? Разве это не бессмысленно? Или это тоже, билет на праздник скорби? Разве раньше она не задумывалась над этим? Как молитвы и краткий некролог, пересыпанный выражениями «дорогой друг», «любящий муж», «настоящий христианин» должны помочь мертвым, или помочь собравшимся здесь справиться с горем? А как в этом может помочь гулкий орган, установленный в церкви, чей трубный глас не мог заглушить голос полицейского, вот уже неделю звучащий в ее голове?
Урсула плачет. Удивительно, сколько слез может пролить один человек. Кто-то вообще задумывался над этим?
Ты хочешь что-нибудь сказать, Урсула? голос Кальвина резкий, как наждачная бумага, полирующая тишину, доходит до нее волнами. Урсула прижимает платок к губам и качает головой. Все, что она хотела сказать мертвым, она сказала час назад в церкви. У нее нет ни слов, ни сил. Все, что она можеттолько смотреть перед собой на два гроба. Странное чувствовот ты человек, а вот уже и нет. Дикие метаморфозы. Она поворачивается к священнику, и тот понимает все без слов.
Тягостное молчание владеет этим местом, этим днем, этими жизнями.
Взгляды гостей направлены на две точки невозврата. Урсула думает, что эти гробы совсем ненастоящие, и выглядят, точно неумелый монтажони здесь совершенно лишние. Естественно, когда она вернется домой, Катрин и Хайни встретят ее там, и они вместе посмеются над последними событиями. Если, конечно, она приедет домой вовремя. Нужно приготовить пудинг и сварить кофе.
Рамка сингуматораритуального лифта, чье единственное предназначение, опустить гроб в могилу мягко, ровно и торжественно, блестит в тусклых лучах больного солнца, пробивающегося через гряду облаков. Ленты ремней похожи на раздавленных змейУрсула не хочет смотреть на них, но не может отвести взгляда. Кто-то нажимает кнопку пультазмеи ползут, раздаются в стороны, подхватывая маленький гроб Катрин. Кажется, Урсула слышит музыку, но гул мотора заглушает любой звук. Кто-то что-то говорит ейсправа или слева. Слова поддержки или сочувствияона молчит. Словаэто слишком трудная головоломка, чтобы сейчас выставлять из них стройные предложения. Почему людям нужно все время говорить? Разве нельзя оставить в покое тишину, а в тишинеее саму, наедине с горем?
Какая глупая и странная вещьсингуматор. Кому в голову пришло, что это устройство нужно называть лифтом? Разве после смерти человек не отправляется на небеса? Разве не логичнее, было бы построить шахту лифта прямо до Небесного Царства, и отправлять по ней мертвецов, вместо того, чтобы закапывать их в землю.
Закапывать в землю. Как ужасно это звучит. Как кощунственно. Как страшно.
Сингуматор затягивает ремни, опуская маленький гроб в черную пустоту ямы. Бедняжка Катрин. Уже осень, а она всего лишь в тонком платьице. Там, внизу, слишком холодно. Что будет, если она простынет, кто позаботится о ней?
Урсула вздрагивает, вытирает слезы, одергивает себя от этой мысли, которая ввинчивается в висок, как раскаленный болт. Гроб ее дочери ложится на дновнизу темнота, но она видит, как тусклое серое небо отражается на его крышке. Это только пустой фантик. Это не те, кого ты любишь.
Второй гроб вздрагивает в паутине сингуматора. Коротко звенят блестящие ручки, когда затягиваются ремни. Под очередную речь священника гроб нехотя ползет вниз, словно не хочет покидать этот мир. Глупо. Конечно, глупо. Как гроб может хотеть или не хотеть? А может ли этого хотеть тот, который прячется внутри? Снова кто-то шепчет ей слова утешения, кто-то осторожно прикасается к ее плечам, рукам и спинекаждое движение, как клеймо. Каждый жесткак удар. Она не смотрит, как гроб опускается на дно. Ремни с шелестом падают прямо на крышку гроба.
Музыка затихает, но священник еще говорит. Что он говорит? Кому он это говорит? Кого хоронят сегодня? Она хочет спросить это у Кальвина, но вовремя спохватывается и закрывает лицо руками. Холодный порывистый ветер высушивает ее слезы. Но она продолжает плакать. Выть от боли где-то в глубине самой себя. Где-то там, под кожей, мышцами и костямималенькая ледяная клетка, в которой заперта Урсула. Она вовсе не здесь, на кладбище, вовсе нет. Или кладбище и есть эта маленькая клетка?
Она приходит в себя, когда Кальвин осторожно берет ее за руку. В его пустых глазах столько боли, что ее можно использовать, как палитру для рисунков на холсте и макать в нее кисточки.
Ты что-то сказал? собственный голос звучит неестественно. Остро и надтреснуто, будто разбитое стекло, Я что-то слышала
Ничего. Священник закончил. Сейчас могилы будут засыпать землей, различает она его голос, и хватается за этот звук, как за утопающий за соломинку, Если хочешь, можешь отвернуться. Это уже не играет роли. И возьми мой зонт. Начинается дождь. Чувствуешь?
Чувствую, ответила Урсула. И солгала.
2
Звонок, разрушивший ее жизнь, прозвучал надрывистой трелью несколько дней назад, в тот самый момент, когда она закончила расставлять книги в кабинете Хайни. Вообще-то он не терпел вмешательства в творческий хаос его личного пространства, уставленный раритетными статуэтками и увешанный старыми картинами, а она не могла выносить пыль и беспорядок. Книг оказалось множествов основном, старые фолианты, рукописи, исторические справочники и письма классиковхудожественной литературы не было и в помине. Хайни считал, что такой жанр очень вредит серьезному тону его библиотеки и вовсе не соответствует рабочему настрою, где он встречал своих многочисленных гостей.
«Если слишком отвлекаться от своих дел на разные истории, сказал он ей как-то вечером, То не останется времени и сил для действительно важных вещей. А для антиквара, моя дорогая, это непозволительная роскошь».
Стойки с книгами занимали две трети маленького кабинетаони стояли с западной и восточной стороны, а с северной и южной, где размаху мешали двери и окна, Хайни привинтил угловые полки. Урсула всегда считала, что эти пыльные тома призваны только создавать атмосферуспрос на них был слишком мал, да и коллекция пополнялась неохотно. Хайни всегда был очень придирчив к собственным приобретениям, и частенько отправлял своих визитеров с пустыми руками. Возможно, это сказывался не до конца изживший себя юношеский максимализм, а возможноего упертый тяжелый характер, к изломам и поворотам которого она пыталась привыкнуть вот уже одиннадцать лет. Маленький изящный столик с резными ножками, уставленный какими-то статуэтками и пресс-папье, заложенный листами бумаги и шариковыми ручками Урсула проигнорировала: все свои записи Хайни считал чрезвычайно важными и нужными, и чем меньше их касалась чужая рука, тем лучше. А вот с книгами пришлось немного повозитьсяони лежали стопками прямо на полу, высились на двух кожаных креслах и даже под столом, куда добраться оказалось не так-то просто. В основном научная и техническая литература. Кое-что из религиозных произведений и даже парочка старинных кулинарных книгвот уж, что она точно не ожидала увидеть.
Хайни уехал на другой конец города по делам, загоревшись покупкой как-то очередной чрезвычайно древней глупости, Катрин увязалась за ним. Урсула поглядела на часы, прежде чем заниматься уборкойтак или иначе, но в ее распоряжении было по меньшей мере, несколько часов, прежде чем муж и дочь вернуться домой. Можно будет выйти на прогулку, сходить в кино или съездить в ресторан, если погода не испортится.
Урсула протирала полки влажной тряпкой, напевая себе под нос, когда пронзительный звонок их домашнего телефонавот уж, и правда, большая редкость, разрушил атмосферу тишины и спокойствия, которая царила в их доме. На домашний им звонили крайне редко. Этим номером пользовались только социальные службы, вроде больницы и школы, да родители Урсулы. Большинство людей считали такой телефон настоящим атавизмом и реликтом давно прошедшего времени, и просто игнорировали его. Именно поэтому звонок сразу же привлек ее внимание. Было в этом что-то необычное, ненормальное, исключительное. Да и кому придет в голову звонить на него вечером, еще и в выходной день? Она встала на цыпочки, пытаясь дотянуться тряпкой до верхней полки и не уронить ни один том на себя.
Звонок прозвучал еще два раза, затем раздался громкий щелчокэто заработал автоответчик. Бежать вниз с грязными рукамито еще удовольствие. Пусть лучше оставят сообщение, и она им перезвонит. Она снова замурлыкала мелодию себе под нос, балансируя на маленьком стулевысота полок в этом месте была для нее слишком высока.
Вы позвонили Хайни и Урсуле Воттермах, голос Хайни, записанный на пленку, звучал, как всегда, иронично, К сожалению, мы сейчас слишком заняты, чтобы ответить вам. Заняты друг другом, если что. Поэтому, оставьте свое сообщение после сигнала. Мы вам обязательно перезвоним. Если захотим.
Она услышала, как запись голоса прервалась, и последовал гудок. Пронзительный и громкийон всегда напоминал ей сигнал будильника. «Нужно сменить эту глупую ленту, думала Урсула, вытирая тряпкой пыльные ладони, Просто удивительно, как Хайни с его тягой к серьезности еще не подумал об этом».
Фрау Воттермах, это помощник комиссара полиции Кристиан Даттмар, голос, усиленный динамиками автоответчика прозвучал громче пистолетного выстрела, и был таким же убийственным. Она застыла на месте, чувствуя, как стул под ногами дрожит. Сверху сорвался увесистый фолиант и хлопнул ее по затылку, Если вы дома, то возьмите трубку. Мне нужно вам сообщить одну трагическую новость. Примите мои соболезнования
***
Машину занесло, когда Хайни выезжал на объездную трассу. Дорога тамнастоящий серпантин. Она еще не успела высохнуть после ливня две ночи назад. Это один из самых сложных участков, фрау Воттермах, голос Кристиана был сухим, профессиональным, успокаивающим, а на лице было написано сострадание, Только за прошлый год там произошло более тридцати аварий. Чаще всего, водители успевают затормозить перед оградительными щитами на повороте, но
Но не Хайни, она услышала свой голос, но воспринимала его, будто со стороны. Стакан воды в руках дрожал, пуская рябь по прозрачной глади. Она видела свои тонкие белые пальцы.
Где она сейчас? Кажется, она нашла в себе силы вызвать такси, накинуть пальто, приехать в отделение полиции, встретиться с этим Кристианом Даттмаром. Что он говорил ей вначале? Она не помнила этого. Пленка автоответчика в ее голове была разорвана и смята. Кто встретил ее? Кто ее проводил в этот кабинет?
Кабинет. Она убирала кабинет. Кабинет у них дома. Кабинет Хайни с затейливыми картинами и множеством книг. Она не дома. Здесь так светло. Где она? В полиции? Который час? Разве Хайни и Катрин не должны были вернуться?
Мысли двигались медленно и лениво. Ледяная корка, серебрившаяся в груди Урсулы, мешала выпустить воздух. Кружилась голова. Еще немного, и она потеряет сознание.
Она вздрогнула, словно кто-то влепил ей пощечину. Сознание медленно соскальзывало в бесконечную черную прострацию, которая вращалась где-то на самом дне мироздания. Еще немного, и она утонет в ней, как в болоте.
Смерть близких никогда не может восприняться сразу. Это то, с чем человеческий рассудок не может совладать, не желает понимать и принимать, как данность. Сперва малыш Томми, потом Катрин и Хайнився основа ее жизни, весь смысл последних одиннадцати лет. Она потеряла все.
Урсула содрогнулась. Пальцы, сведенные судорогой отозвались тупой болью, но она так и не сумела разжать ладонь.
Но не Хайни, повторила она упрямо.
Но не Хайни, вздохнул Кристиан, смерив ее взглядом, Я сожалею, фрау Воттермах. По предварительной версии следствия, он просто не справился с управлением и не успел затормозить. Может быть, превысил скорость, а на такой трассе, как объездная, это слишком опасно. Машина вылетела за пределы трассы, пробила ограждение и
Урсула слышала в его словах грохот аварии. Крик Катрин. Вопль Хайни. Скрежет металла и скрип камней. Шум воды.
Какова высота обрыва?
Более ста метров. Вы же знаете, что там, пересекая Глекнер, протекает Коркрека, которая идет через весь город, чтобы влиться в море. Место там опасное, стеныотвесные, а снизукамни.
Вода в стакане теперь превратилась в бушующий водоворот. Лицо Урсулы дробилось на тысячи мелких отражений, в глазах каждого из которых она читала бесконечный ужас. Осознание приходило медленно, а шок, все еще, был слишком силен. Она плавала в собственном оцепенении, воспринимая слова помощника комиссара, как шум ветра или дождяво всяком случае, улавливала в них не больше смысла.