Когда я открыл глаза, показалось сначала, что приснился длинный, чертовски схожий с реальностью сонмало ли таких? Но тут же убедился, что все происшедшее было доподлинной явью. Портрет Эржи выглядел совершенно иначе, собственно, никакого портрета. Ни Эржи не было у стола, ни графина на столе, только два высоких бокала. Графин, наполовину пустой, стоял на столике у постели.
А вот Эржи в комнате не было, хотя постель пахла ее духами и запахами молодого здорового тела. Да и ее крестик висел у меня на шее. Значит, все было реальностью.
Я взял со столика часы (больше всего изумившие вчера Эржинаручных восемнадцатый век еще не знал). До общего подъема оставался еще час с лишним. Сегодня я почти и не спал, но усталым себя не чувствовал. А потому в хорошем темпе оделся, затянул ремни, влез в сапоги. Куда она могла подеваться? Дверь по-прежнему оставалась запертой на массивную задвижку. Ванная? Граф в свое время провел водопровод от ближайшего озера для пущего удобства, а заодно из феодальной роскоши устроил персональную канализацию. Я вчера ночью показал Эржи, как пользоваться ванной и туалетомно ни там, ни там ее не оказалось.
Оставалось однои я пошел к пейзажу. Еще издали видел, что он по-прежнему живой: листья колышутся под легким ветерком, оттуда наплывают запахи леса и травы. Под рамой белело что-то квадратноену да, на полу лежал мой блокнот. Я нагнулся и поднял. На странице была нарисованамоим лежавшим тут же карандашомстрелка, указывавшая на пейзаж. Сделать это могла только Эржи. Значит, она ушла туда. В свой охотничий домик? Надолго? Кто бы сказал
Какое-то время я стоял в нерешительности. Еще раз посмотрел на стрелку, как будто надеялся что-то из нее вычитать, сунул блокнот в карман, сел и закурил, думая, что делать дальше.
Если бы она хотела уйти тайком, ни за что не оставила бы стрелку, указывавшую, где ее искать. Значит, хотела, чтобы я знал, где она. Ну, а делать-то что? Через час сыграют подъем, и на меня навалится куча служебных забот. Но с другой стороны, у меня в распоряжении целый час
Мелькнула догадка, и я тут же решил ее проверить. Почти пробежал к бывшему портрету, вытянул из осторожности руку, но она преспокойно прошла на ту сторону. Машинально расстегнув кобуру пистолета, откинул ближайшую портьеру. За ней не было ничегони деревянных панелей, ни шпалер (как назывались тогда обои), вообще ничегословно бы стена серого, густого, неподвижного тумана, словно бы даже и не материальноготакой уж у него был вид. Ничего похожего на цемент или бетон. Рукой я к нему прикасаться поостерегсядостал финку и осторожно ткнул кончиком лезвия. Оно вошло не дальше чем на полсантиметра, а потом замерло, словно что-то его не пускало. Я обошел всю невеликую комнату, отдергивал портьеры одну за другой и везде видел то же самое: от пола до потолкастена серого, густого, неподвижного тумана. Вот стол был настоящим, деревянным, в чем я убедился, ковырнув его финкой, и бокалы настоящие, хрустальные. Да и портьеры выглядят настоящими, по-моему, бархатные. Но за ними повсюдунепроницаемый туман. Значит, вот так выглядит здешний задний план. Дальше не пройдешь, и пытаться нечего
И совершенно иначе выглядел пейзажничего общего с этим тупичком из странного тумана, укрытого за бархатными портьерами. Стоя у самой рамы, я давно прикинул, что до охотничьего домика метров триста, а вся окружающая местность благодаря редколесью просматривается не менее чем на полкилометра. Если где-то этот чертов непроницаемый туман и присутствовал, мне не удалось разглядеть его и в восьмикратный цейсовский бинокль: куда ни гляньто же редколесье, у самого горизонта, похоже, сгущавшееся в чащобу. Это больше походило на дверь в какой-то другой мир. Именно другойИштван как-то мимоходом упоминал, что охотничий домик графини сгорел дочиста еще в революцию девятнадцатого года, когда там шли бои, и никто его не восстанавливал.
Самая пора подумать, что мне предпринять. Времени в распоряжении почти час. Эржи никак не случайно оставила стрелку, указывавшую на домик, значит, она и сейчас там. Что, если нагрянуть в гости?
Мысль дерзкая, но не такая уж безрассудная. Уж если неразумная белка свободно шастает туда-сюда, почему это не под силу и человеку? Как-то не верилосьинстинкт подсказывал, что ли, что дверь захлопнется внезапно сама по себе, оставив меня на неведомых дорожках (где к тому же нет следов невиданных зверейтолько следы прозаических колес и копыт). Убедительнейшая версия, почему обе картины вдруг «открылись», у меня уже была, я догадывался, кто их открыл, и, пока спальня закрыта изнутри на задвижку, войти сюда никто не сможет.
Опасности? Они меня не то что не пугалия их просто не видел. Не верил, что этот домикзаколдованный замок, населенный какими-то чудищами (я уже говорил, что никогда не верил в эти мистические сказки). Вряд ли Эржи замыслила причинить мне какой-нибудь вред: в конце концов, за ту пару-тройку часов, что нам удалось все же поспать, она могла меня двадцать раз зарезать или в соответствии с милыми традициями восемнадцатого века подсыпать яду в вино, которое мы пили ночью.
Ну а если там окажется орава неприветливых индивидуумов мужского полане так уж и сложно для человека, прошедшего всю войну, грамотно отступить метров триста до двериособенно если он не с пустыми руками в гости пришел
Поймите меня правильно. Я по натуре не авантюрист и уж никак не любитель приключений. Просто мне чертовски хотелось увидеть ее еще рази задача, мне думалось, предстояла несложная. Вряд ли там гнездо каких-то не мистических, а вполне материальных супостатов, откуда им там взяться, если обе картины «открылись» только вчера и пути к обоим вели исключительно через набитый нашими солдатами дом?
Я повесил на плечо автомат, сунул за пояс запасной рожок, а для пущей надежности вставил запалы в две «лимонки». С таким арсеналом можно было чувствовать себя уверенно и в этих незнакомых и непонятных краях.
Глубоко вздохнув, шумно выдохнув, сделал шаг на ту сторонупока что один-единственный. Потом решился еще на два. Оглянулся. Зрелище было примечательное: посреди леса стояла словно бы широкая высокая дверь без створок, и за нейпокинутая мною комната, которая и не думала никуда исчезать, просто становилась все меньше и меньше по мере того, как я от нее удалялсядовольно неторопливо впрочем, сторожко, держа ушки на макушке, а палец на спусковом крючке «судаева».
Шаг за шагом, шаг за шагом, уже почти две трети пути до домика прошел, но ни единой живой души не встретил, ни дружелюбно настроенной, ни враждебно. Стояла покойная тишина, пахло лесными запахами, и что самое интересное, воздух был какой-то другой. Не могу толком объяснить, в чем заключалось отличие. Он был чище и вкуснее, что ли.
Оглянулся. Меж деревьями по-прежнему виднелась дверь на нашу сторону, уже казавшаяся не больше почтовой открытки. Окончательно приободрившись, я направился к домику, до которого оставалось всего-то метров двадцать открытого пространства. Вообще-то самое время шарахнуть по незваному гостю из окна из чего-нибудь огнестрельного, но все окна закрыты.
Зато дверь вдруг распахнуласьна всю ширину, ударившись об стену. Я машинально поднял автомат, но тут же опустил: на крыльце стояла Эржи, прямо-таки сиявшая от радости: с той же прической, но в другом платье, палевом, богато украшенном кружевами. В голове у меня промелькнуло: ну конечно, какая женщина, пусть даже и на загадочном портрете, где она оказалась не живописным изображением, а совершенно живой, сможет простоять в одном и том же платье двести лет?
Стуча каблучками, она сбежала по широким ступенькам и бросилась мне на шею так, что моментально стало ясно; все вчерашнее вовсе не было мимолетным капризом, свойственным ветреным красавицам. Я едва успел, прежде чем обнять ее, поставить автомат на предохранитель и закинуть его за плечо. Эржи, радостно смеясь, целовала меня и что-то тараторила, но вскоре умолклавспомнила, что словами мы договориться решительно неспособны. Отшатнулась вдруг, сделала неописуемую, но безусловно радостную гримаску, словно вспомнила вдруг что-то чертовски приятное, схватила меня за руку и повлекла на крыльцо. Точности ради я сказал бы «потащила», но применительно к благородной графине, безусловно, подходили более возвышенные эпитетыс точки зрения искусствоведа, пусть и недоучившегося.
Миновав прихожую и две комнаты, увешанные коврами с охотничьими сценами и портретами, не было времени разглядывать внимательно всю эту красоту, мы оказались в большом зале со сводчатым потолком. Эржи показала мне на одно из кресел у массивного большого стола посреди комнаты, повела вокруг ладонью с таким видом, словно спрашивала: «Ну, как тебе у меня?»
Я, как мог, изобразил на физиономии крайнее восхищение. Зал того стоил: как и в доме графа, здесь висели на стенах головы разнообразных зверей, рогатых и клыкастых. Вот только графская коллекция, я определил сразу, здешней, безусловно, проигрывала: оленьи рога не в пример превосходили величиной и ветвистостью, оскаленные волчьи головы (и две медвежьи) поражали размерами (кабаньи клыки были чуть ли не в полметра длиной). Ружья в стойках по обе стороны зала были старинного фасона, кремневые (навидался, когда проходил практику в музее), но здешние выглядели новенькими, ухоженными, как и сабли, длинные кинжалы, тесаки. Отнюдь не музейный был вид, не то что у висевших в зале с охотничьими трофеями графа. Куда это меня ненароком занесло? Эржи смешливо наблюдала за мнойвидела, что произвела впечатление, и это ей нравилось. В довершение всего показала пальчиком на самого клыкастого кабана, ткнула себя в грудь и сделала вид, будто прицеливается из ружья. Я только головой покрутил. Конечно, надо полагать, юную благородную особу на охоте сопровождала немаленькая толпа егерей, псарей и прочих доезжачих (как на той вон большой картине слева), но все равно завалить такого свина, да еще из тогдашнего ружья, внушает уважение
И тут я вспомнил, что мы худо-бедно можем общаться рисунками в блокноте. Правда, не представлял пока что, как изобразить карандашом на бумаге то, что меня тревожило с первого момента, как только я проснулся и увидел рамы без картин, а беспокойство было нешуточное. Обнаружившийся в моей спальне загадочный портрет, точнее, то, что от него осталось, не выглядел такой уж диковиной по сравнению с дверью в неизвестный мир, но уж она Можно представить, какой переполох поднимется, если увидит кто-то посторонний. К тому же по дому разгуливают три дебреценских комиссара по делам искусства, люди, надо полагать, в живописи сведущие, лица у них интеллигентные. Моментально разнесется слух, что в расположении роты обнаружился загадочный природный феномен, информация пойдет выше, обязательно подключится «Смерш». А кто был, так сказать, первооткрывателем? Ваш покорный слуга, то-то и оно. Нет, бояться совершенно нечего, кто и в чем меня может обвинить? Я, в конце концов, не виноват, что эта клятая дверь обнаружилась именно в моей спальне, не я же ее смастерил, но все равно семь потов сойдет, по десяти инстанциям протаскают, душу вынут и могут забыть назад вставить. Положеньице
Портьеры, конечно, могут помочь. Я забыл упомянуть, рассказывая обо всех диковинах, о такой прозаической вещи: у обеих картин висели, отдернутые сейчас, солидные портьеры. Задернутые, они явно закрывали картины до пола: не всем граф дозволял картинами любоваться, ох, не всем, кто-то о них и знать не должен был Сейчас моя спальня заперта изнутри на задвижку, никто не войдет, когда вернусь, задерну
Впрочем, полной гарантии это не дает: та же белка преспокойно проникала туда и обратно, что ей стоит прошмыгнуть под портьерой? А главное, вместо белки может заявиться и гораздо более опасный экскурсантдвуногий. Разбойников, говорил Иштван, здесь некогда водилась тьма-тьмущая. И возись с ним потом. Ну, предположим, с нашим огневым превосходством это особого труда не составит, но непременно выйдет шум, переполох, и конец тайнес непредсказуемыми последствиями
У меня появилась мысль, для военного человека, каким я был уже несколько лет, вполне естественная: пора бы, военным языком выражаясь, определиться на местности. Выяснить, в конце концов, куда это меня столь неожиданно занесло.
Блокнот был при мне, в нагрудном кармане гимнастерки. Я его достал, нарисовал вопросительный знак чуть ли не во всю страницу и положил перед Эржи. Потом широко развел обеими руками, очень надеясь, что я имею в виду не просто этот домик, а это место вообще.
Кажется, она поняла. С совершенно спокойным лицом написала всего несколько слов и повернула блокнот ко мне.
Вот тут я форменным образом остолбенел. Потому что там ее аккуратным почерком было написано: Anno Domini 1775.
Поднял голову. Встретив мой взгляд (могу догадываться, он был заполошным, недоверчивым, удивленным), Эржи повторила мой жест: широко развела обеими руками. Подошла к окну и точно так же раскинула руки. Потом с очень серьезным лицом перекрестилась на висевшее в углу большое распятие черного дерева. Подошла к столу и розовым ноготком словно бы подчеркнула только что сделанную ею надпись. Чуть развела руками, словно хотела сказать: хочешь ты или нет, но так и обстоит
Я и верил, и не верил. Доводилось мне читать о путешествиях во времении «Машину времени», и «Янки из Коннектикута», и довоенный, ныне совершенно забытый отечественный «Бесцеремонный Роман». Однако я всегда полагал, что фантастика фантастикойа жизнь жизнью. Никогда не слышал, чтобы ученые хоть словечком заикались о возможности путешествий во времени. Прикажете теперь верить, что советский офицер с автоматом на плече вдруг оказался в Венгрии восемнадцатого века?
С другой стороны Картина, оказавшаяся дверью в другой мир, в самом деле существовалакак и портрет, с которого вдруг сошла умершая двести лет назад девушка, оказавшаяся не духом или призраком, а созданием из плоти и крови. Как ни протестовала душа стойкого материалиста, требовалось сделать над собой усилие и признать: фантастические события, пожалуй что, требуют фантастических же объяснений, когда вокруг не морок, не галлюцинациясамая доподлинная реальность
И вот тут мне стало по-настоящему страшно. Если вокруг реальность, натуральный восемнадцатый век, то дверь-картина как открылась, так может и закрыться. И останусь я в прошлом, да вдобавок не в своем, в чужой стране, посреди чужого народа, на языке которого не знаю ни словечка. И что делать?
Пытливо наблюдавшая за мной Эржи вдруг с притворно сердитой гримаской хлопнула себя по лбу ладошкой, взяла со стола большой колокольчик, кажется, серебряный, громко позвонила и уселась рядом в со мной с крайне надменным видом, какого прежде на себя не напускала. Я покосился на нее: осанка, поза, выражение лицатеперь это и впрямь была графиня восемнадцатого века, способная и казнить, и миловать (у них, как и у нас, я читал, тогда еще существовало крепостное право, если у нее есть земли, есть и крепостные).
Вошел старик крайне колоритного вида, напомнивший мне читаные исторические романы: холщовая рубаха, белая, чистая, со скупой красной вышивкой по вороту, длиной чуть ли не до колен, с синим матерчатым кушаком, такие же шаровары и странная кожаная обувь, нечто среднее меж лаптями и сапогами. Остановившись в нескольких шагах, он отвесил натуральный поясной поклон, о котором я раньше только читал в тех же романах. Когда он выпрямился, я поразился его взглядуне то чтобы приниженному, просто такими и должны быть глаза человека, осознающего себя имуществом и совершенно с этим примирившегося. Да уж, восемнадцатый век
Эржи произнесла несколько фразс надменностью настоящей графини. Старик обернулся ко мне, отвесил такой же поясной поклон и почтительно сказал:
Мне имя на Юро. Я сом русин. Пане ласкавы разумие такий говор?
Ах, вот оно что. Сюрпризом для меня это не стало: пройдя пол-Венгрии, я уже знал, что здесь кроме мадьяр живут еще и славяне: и словаки, и русины нескольких народностей, отличавшихся языками. Встречали они нас гораздо приветливее венгров, и договориться с ними было гораздо легче, хоть и с некоторым трудом.
Вот и сейчас, когда я с ним заговорил, понять друг друга все же можно было. Эржи прислушивалась к нашей беседе так, словно всену, почти всепонимала. Очень быстро что-то произнесла приказным тоном, и старик, оборвав фразу на полуслове, сообщил мне, что «ясная пани графиня розумие русинский и сама може размовлять». Вслед за тем, словно выполняя заранее полученные инструкции, поклонился нам в пояс и тихонько вышел.
Как мне это раньше в голову не пришло! сказала Эржи. Теперь и говорить можем, а не на бумажке писать, как немые.