На столе покоилось какое-то косенькое рагу, эдакие бутербродцы, и странное из фасоли, напоминающее сведущему человеку лобио.
Готовка всегда была для Ленуси каторгой: бабуленька, вечно шпынявшая вдоль и поперёк, не отдала ей даровитости стряпать вкусно и из всякого, от матери и ждать ничего не пришлось: та всегда была на работе, и часы, отсчитывающие время до её прихода, громко тикали всё Ленусино дошираково детство.
Пробуя странную снедь, Валера радостно улыбался, благо, что в столовке на верфях кормили ещё гаже. Заглядываясь на свою хозяюшку, он видел в ней какое-то странное настроение: она словно что-то искала взглядом, какую-то мелочь, случайно потерянную на привычном месте, но беспокойство он списывал на стеснение и неловкость.
В глазах Ленуси и правда плескалось какое-то недоумение, потеря с ней приключилась: она как-то раз, чуть было замуж не вышла в своей консерватории, да вот только музыкантик-то её слинял с заезжим дирижёром, примостившись к его гаремному оркестру четвертым слева в третьем ряду. Не сказать бы, что горевала тогда очень, но удивилась внезапно свалившемуся одиночеству, которое как-то сразу налипло на неё, словно скучный запах давно надоевших духов.
Теперь вот, сидя на кухне со скучным рабочим, Ленуся мялась и маялась, пытаясь угадать, останется ли этот парнишка при ней по доброй воле. Валерка признаков романтических настроений не подавал.
Болтая про трудности холостого хозяйствования для женщины, один только раз он скользнул взглядом по грудям, обшаривая едва видные под кофточкой мягкие сиськи. Ленуся заметила, это гадливое чувство всегда было ей противно, мешковатая и неладная, до отвращения стеснялась себя с самого детства, так и не посумев почувствовать себя красивой, стыдясь всего женского.
В музыкальном училище, когда золотыми волосами сияла на занятии, её педагог Чернышко, мерзкий старик с плешивой сединой на макушке, по слухам, практиковавший уринотерапию, много сотен раз делал это с ней снова и снова: по-паучьи долго двигая своим суставчатым скелетом, он, перешагивая через банкетку, и садясь за фортепиано, заглядывал к ней в декольте, свысока косясь на барышню, принуждённую, краснея, смотреть на инструмент.
«Кварта-квинта, кварта-квинта! Что тут непонятного!» загнусавило воспоминание его голосом и Леночка досадливо поморщилась.
Валерка, болтавший всякую ерунду, заметив, тут же встрепенулся: он как раз рассказывал про то как чуть было не стал мастером на участке, но отказался.
А что? Ты думаешь, я бы не смог? Да знаешь сколько я умею всего, как меня на работе уважают!
Да нет-нет, смог бы, конечно, уверена, что смог. Просто вспомнилось.
Что? как-то приставуче допытывался Валера.
Да учили меня всякому. В училище.
Умеешь уже, значит? хитро сощурился он.
Что?
Чему тебя там учили?
Ну, я вот умею отличать корнет от сесквиальтра.
Чо это?
Она хмыкнула:
Тебе правда интересно?
Конечно! Валера был нелюбопытен, но умные слова ему нравились.
И Ленусик привычно запела ему свою долгую сказочку про орган, меха, трубы, регистры и всё бахово племя. Трелью разливалась про барокко и романтизм, покуда у Валерки не остекленели глаза.
Спохватилась только когда гостюшко стал поглядывать на время, желая поскорее свалить.
Ох, Валера, это так скучно, наверное!
Ну да, такие умные, что аж страшно, как-то язвительно ответил он.
Шёл уже восьмой час, и, надежды что этот парнишка проведёт ночь у неё, не оставалось.
Ой, а давайте кофе выпьем?
На дорожку можно, кивнул ей ухажер.
Его слегка мутило от чекушки коньяка, которую он вылакал по дороге, зная, что отправится к пацанам в бар сразу после этой приставучей женщины.
Ленуся встала из-за стола варить кофе, предложив своему гостю посмотреть заранее подготовленный альбом с фотографиями её концертных выступлений, который нашёлся тут же, на кухонном подоконнике.
Это было странно даже для неё, но Валера послушно начал листать тяжёлую книгу, шуршал калькой, вставленной между картонными страницами.
Внимательно прислушиваясь к происходящему за спиной, Ленуся возилась с кофеваркой, проделывая этот фокус много раз, она все равно боялась, что её поймают за руку.
Клофелин она подворовывала у своего профессора и пользовалась им с целью угомонить клюющую мозг маман. Та, переехав на дачу, частенько заявлялась в гости. Пару раз поила им незадачливых женихов, которые наутро просыпались в её в постели с тяжёлой головой и полным непониманием происходящего, а ласковая Ленуся нежно ухаживала за «похмельным». Кавалеры чисто по инерции захаживали на адресок ещё пару-тройку раз, но это так ни к чему и не привело.
Сделав кофейку, она всыпала в чашку толчёные таблетки, лежавшие в бумажном свёртке, и певуче спросила:
А сколько сахарку класть?
А давай две. Или три.
Лена послушно наковыряла ложечкой сколько просили, и начала тихонько помешивать, другой рукой доставая из верхнего ящика бутылочку с вискарём.
А что это, это зачем? Валерка внимательно следил за невесть зачем взявшимся алкоголем.
Ирландский кофе будем пить, с виски, объявила Ленуся, и щедро плеснула и себе, и гостю.
Валерка выхлебал всю чашку с упоением. Пока девушка забалтывала мужичка благодарностями, рассказывая всякую чушь про приходивших безруких ремонтников, он кивал, даже медленно поддакивал.
И как-то вдруг замолчал, осев.
Валера сидел, тупо переводя взгляд по столу, оглядывая тарелки и лежащие на скатерти руки. Ленуся, внимательно наблюдая, запричитала:
Ах, что это, давление упало от виски, идём, идём, надо прилечь.
Голос её стал натянутым, а речь настолько лживой, что и пятиклассник бы не поверил.
Ленуся, обойдя стол, тронула Валеру, пытаясь поднять под локоток.
Тот встал, и, плохо соображая и чувствуя, что надо срочно уходить, сделал шаг вперёд, рефлекторно отмахнувшись от надоедливой бабы так, что та врезалась в холодильник.
Ленуся охнула, а гость медленно, словно под водой, начал падать, мягко подгибая непослушные ноги.
Упал громко.
Ленуся замерла, не понимая, что происходит. Обычно, клофелин действовал не так быстро, она успевала довести человека до комнаты, посадить на диван или кровать, а дальше уж как приходилось. Но вот так сразу никто не отключался. Откуда ей было знать, что Валерка накидался коньяком в невесть откуда взявшемся «красном-белом», выросшем, как мухомор, возле проходной.
Опасливо выждав минутку, она опустилась на колени, заглянув ему в лицо. Мужчина лежал на животе, своротив голову на бок, щека уютно смялась, делая мордочку по-детски беспомощной и сонной.
Глаза оказались полуоткрыты. Валера смотрел прямо на неё. Во взгляде была паника пойманного животного, он не понимал, что происходит, но чётко сознавал собственную беспомощность, паря в невесомости собственного страха.
Что же ты, плохо стало? девушка попыталась успокоить саму себя, но у неё ничего не вышло, голос звучал фальшиво и наигранно.
Ленусин голос был спасительной ниточкой, связывавшей его с миром. Ему удавалось вяло моргать, он все понимал, слышал, но совсем ничего не мог сделать, лёжа беспомощным мешком на гладком полу.
Она взяла его большую и тёплую ладонь. Валера едва шевельнул пальцами, немного погладив её по руке, Леночка благодарно затискала его ладошками, а он с тягучим сопением, как-то вдруг очень больно схватил её за запястье, сжав его так крепко, что та заскулила от боли.
Словно утопленник, он вцепился в протянутую руку и, сконцентрировавшись на этом движении, попытался вынырнуть, выйти из этого паралича, из клетки собственного тела.
Ленусина ручка стала средоточием всей его воли. Он держался за неё, вновь боясь уйти в мглистую черноту обморока, в котором оказался на пару секунд после отключки.
Пусти-и-и, ну пусти-и!
Она стучала по его здоровенной мужицкой лапе, парень стиснул её так крепко, что побелели костяшки, дышал трудно, глубоко, пытаясь промычать что-то. Каким-то судорожным усилием начал разворачиваться, словно давно неработающий механизм, внезапно пущенный наладчиком, перекатываясь с живота на бок, тянул за собой и Ленусю. Та, с глазами полными слёз, шалея от боли, чувствовала, что сейчас он или вывернет ей руку, или утащит на себя. Она страшно боялась: практически беспомощный монтажник Валера, бухтовавший кабели десять лет жизни, легко мог удавить её на голых рефлексах.
Левой рукой она нашарила на кухонной столешнице первое, что попалось, и ударила по его кулаку, сжимающем её белеющее запястье. Нож оказался как нельзя кстати.
Полоснула неглубоко, поверху, но этого оказалось достаточно, чтобы Валера ослабил хватку и перестал тянуть. Он замер, почувствовав боль. Ей наконец-то удалось освободиться, выворотив взмокшую от борьбы руку, она отпрянула, но парень неожиданно резво, зачем-то дёрнулся вслед за ней, замычав что-то нечленораздельное.
Испугавшись его внезапного движения, Ленуся ткнула ножом прямо перед собой, не целясь. Удобная деревянная ручка лежала в руке как родная. Хватко вцепившись в него своей маленькой ладошкой, девица-краса посмотрела на блестящее лезвие только когда то на треть застряло в горле её гостя.
Ааа! задохнувшись криком, она заткнула себе рот ладонью. Отдёрнув руку, крепко-крепко сжала кулачок с ножом, не в силах оторваться, заворожённо смотрела своими огромными голубыми глазами, как из новенького и совершенно противоестественного шейного отверстия брызнула струйка крови, нарядно растёкшись по линолеуму праздничной кумачной лентой.
Задыхаясь от накрывшей её паники, она вновь вжалась спиной в кухонный гарнитур, а парень, как-то вдруг внезапно всё осознав и очухавшись, схватился за шею, непонимающее глядя на пол, по которому медленно текла лужа тёплого и красного Валеры. Они оба замерли, проживая секунду новой реальности, и мужичок, почуяв смертный ужас, приходя в сознание, вяло потянулся к ней:
Ах ты сука
Бежать ей было некуда.
Ленуся, побитая и испуганная, загнанная в угол маленькая Леночка, проводившая каждое лето у бабушки в деревне, была привычна резать кур и потрошить гусей, чикая тех на маленькие аккуратные кусочки для домашней тушёнки, сейчас же, та самая Лена, пытавшаяся быть умной, хорошей и послушной девочкой, разозлилась на свою неудачную симпатию, и на руку свою, болевшую нестерпимо, и на то что посторонний мужик её сукой называет, и что план не удался, и что очнувшийся Валера устроит ей Юрьев день рассвирепела до дрожи, молотками бешенство застучало в её голове, и она, ни мало ни смущаясь, будто бы даже утробно зарычав незаметно для себя самой, навалилась всеми своими телесами на мускулистую Валеркину грудь, рельефно обтянутую тонкой футболочкой, начав тыкать ему ножом в горло, с жестокостью доведённой до белого каления одинокой женщины, не умеющей совладать с собой и своими страстями.
Резала его молча.
Валера, почти что обездвиженный, протестующе мычал. Потом, когда горло было пропорото уже получше, начал хрипеть, булькая трахеей, из которой с брызгами вылетал сипящий воздух, отплёвывая в стороны заливавшую кровь. Несподручно, с левой руки, она совала нож не глядя, попадая то в ключицу, то в шею, то в линолеум. Чувствуя лезвием твёрдое, вновь коротко замахивалась, пока Валера, придавленный в полу тяжестью её тела, возил ногами и шевелился, словно перевёрнутый на спину жук.
От перенапряжения мышцы почти что свело судорогой, а Ленуся, неудобно притулившись у него на груди, всё смотрела на свою бедную правую руку: запястье было синюшно-багровым, а пальчики, эти бледные сахарные пальчики заметно опухли, сменив свой нежный цвет на какой-то сосисочно-колбасный.
От жалости к себе она закапала слезами и угомонилась минуток через пять.
Затих и Валера, запутавшись в боли и дурманном параличе.
Ленуся белым и неловким мучным кулём своротилась с него, когда он перестал издавать эти странные булькающие звуки.
Дрыгался ещё долго. Хрипел страшно. Ленуся смотрела на это, уперев взгляд, с гадливостью отлепляя от бока насквозь пропитанную кровью нарядную кофточку и чувствуя холодящую дрожь от мокрых штанов.
Сидела прямо на полу, опершись спиной о кухонный гарнитур. Чтобы было удобнее, отпихнула Валеру чуть подальше от себя, вытянув ноги. Безразличие было абсолютным, наплакавшись, она баюкала свою хворую ручку, положив нож рядышком. Кровь текла и текла, не думая останавливаться.
Валера лежал уже в луже, кое-где было набрызгано, Ленуся была перепачкана красным с ног до головы, но кровь все текла, наливая жирный и густой слой поверх настеленного линолеума. Глядя как алая кромка ближе и ближе подбирается к её кухне цвета айвори, она не выдержала и встала за полотенцем, затекши под мебельный плинтус, кровища перепоганила бы всё на свете: и кромка бы вздулась, и плесень, и краска ржой пошла Ленуся до сих пор не выплатила кредит за эту итальянскую роскошь, которую, в своё время, алкала как безумная Медея мести.
Кровь она поначалу тёрла полотенцем, аккуратно двигая край лужи в сторону, но потом, позабыв брезговать, просто собирала её набухшей и тяжёлой тряпкой, выжимая в раковину.
Перед своей агонией Валера всё-таки слышал сквозь хрип и сипение своей недорезанной трахеи, как по водостоку в кухонном хламовничке, где он только-только поменял фильтр, тихонько капая, стекала его кровь. Но потом, он отключился, и мелкая судорога начала трясти его красивые длинные ноги, на которые Ленуся засматривалась и теперь.
Он умер. А ей как-то недосуг было обратить на это внимание.
От возни с кровищей отвлёк телефон. В тишине квартиры зазвучал гитарный перебор и ехидное «этот парень был из тех»
Да блядь! Блядь! Блядь, нахуй! Ленуся, по давней консерваторской привычке как-то не сдержалась. Арию она не любила.
Заметалась по квартире, ища трубку, отыскала в прихожей, и смотрела на зажёгшийся экранчик до припева.
Она оперлась плечом о стену, и то заболело, напомнив про встречу с холодильником. Синяков на ней за вечер прибавилось.
Поменял, блядь, фильтры. Пидор.
Нацедив проклятий мёртвому, Леночка пошла в ванную оценить характер полученных травм, или, может, потому что надо было куда-то пойти.
В зеркале ванной оказалась бледная, полная женщина, вымазанная кровью с ног до головы. Кровь была на волосах, лбу, щеках, даже на нежной розовой шейке бурело стареющее пятно, начавшее подсыхать и стягивать кожу.
Леночка не смогла выдержать свой ошалевший взгляд и с отвращением отвернулась, начав стаскивать с себя одежду.
Залезла под душ, врубив почти что кипяток, соскабливая, смывать с себя всю накопившуюся на ней мерзость, до ссадин растирая кровавые пятна, которые смыло первой водой. Рука была багровой, с проступающей синевой отпечатка Валериных пальцев. На плече сиял здоровенный пока ещё красный финиш.
Все это превращало тело в ещё более отвратительное и гадкое, чужеродное, налипшее плотью на неизвестно зачем даденую бессмертную душу.
В какой-то момент она перестала верить в происходящее, и прямо из ванной, вся мокрая, со стекающими по спине роскошными волосами, пошлёпала на кухню. Валера лежал, тихо взбледнув в потолок. Кровавые разводы бурели по всей кухне, висел тяжёлый, душный смрад зарезанной скотины, а Леночка, холодеющая от сквозняка, розовая и в капельках воды схватилась за голову, представив это всё глазами своего научного руководителя.
В коридоре вновь заиграл гитарный медлячок, её затрясло, и она едва успела наклониться к раковине, согнувшись в тошнотном спазме. Волна удушливой рвоты закатила вторым пинком в живот, как только она осознала, что блюёт на мокрое, сочившееся кровью полотенце. Недожёванными кусочками лобио скребло горло изнутри, и по пунцовым щекам катились слезы, капая всё туда жев блестящую металлическую мойку.
Часы тикали начало десятого.
Потом был виски. Тихий вой на испохабленной кухне. Она всё-таки отключила Валерин телефон. Заметив под ногтями черные коронки запёкшейся крови, она, уже пьяненькая, выключив на кухне свет и прикрыв дверь, пошла набирать себе ванну с пеной, как-то по-умному рассудив, что в тюряге-то у неё такой роскоши не будет.
Про суд думать не хотелось.
Ленуся знала, конечно же, точно знала: ей придётся сознаться, вызывать ментов, мотать сопли на кулак, но все эти мысли так зубодробительно тошно взрывались в голове тугим комковатым фейерверком пульсирующих сосудов, что она как-то отмахивалась, сознательно принуждая себя забыть.
Пелена пушистой и ароматной неги заволокла темноватую воду в ваннойржавчина беспрерывно текла по трубам, напоминая о торфяной душе подгнившего города. В санузле фильтра не было.
Она раздевалась, глядя в зеркало. Девушка (или женщина, теперь уж сам чёрт не разберёт, кого как звать), заметила, что снова спрятала сама от себя старый шрам на животе, прикрыв его локтем в отражении. Заметилаи горько усмехнулась.