Давным-давно, ещё в детстве, её клюнул бабкин петух, больно ущипнув животик. Ссадина опухала и начала гноиться, она старательно таила чирей, натягивая резинку штанов выше, заклеивая одним и тем же пластырем, валявшемся в шифоньере рулончиком.
Почти неделю гуляла она, боясь бабкиного гневливого сопения, покуда мать в субботнюю баню не заметила волдырь и, накричав на дурёху, немедленно побежала с нею к врачу. Рану тогда промыли, но нарыв пришлось резать и зашивать после катетера. Остался шрам, и на полнеющем боку он превратился в ямку, чем-то напоминающую второй пупок.
Не раз и не два приходилось ей пресекать попытки своих любовников всунуть туда то язык, то пальцы, или совершить с этим странным дефектом нечто непотребное. Раздеваться при свете стеснялась, и по этой причине пропустила много амурных приключений, положенных ей по судьбе.
Пена захрустела как свеженький сугроб, истаивая под её телом.
Ленуся унырнула в воду с наслаждением, почти преступным в данной ситуации.
Вода тут же унесла все мысли, события, беды и горе, которого не было. Всё, чему её научили на ведических тренингах, кончалось тут. Вода, пена, свечи Ритуал, призванный пробудить в ней женщину и любовь к себе, просто выключил её из мира живых и мёртвых, растворяя в невесомости.
Она жмурилась, расслабленно двигая пальчиками.
Водичка плескала от каждого движения, а в лицо ей сияла потолочная лампочка, напоминая про солнце, светившее сквозь листья старой яблони, под которой валялась в далёком деревенском детстве, легко пружиня на старой панцирной кровати.
Проснулась уже к рассвету. Вода остыла, тело затекло, пены почти не осталось.
Лена посмотрела на руки, сморщенные разбухшей кожей, и осознала всё, что с ней произошло, тихонько завыв.
На кухне лежал мёртвый мужчина. Оначеловек искусства и гордость выпуска, хладнокровно зарезала его, опоив клофелином с целью изнасилования. В том, что ей пришьют ещё и этоне сомневалась ни на минуту.
Кто виноват, она, допустим, догадывалась.
Но что теперь делать, не знала.
Не стерпев холода, включила горячую воду, пытаясь согреться. Горячая пошла не сразу, но грохот струи мыслей не заглушил. Ленуся проверила ногти. Всё было чисто.
Понемножку начала считать: чем ей могло грозить признание, куда бечь, сколько дадут.
Морщилась, думая про скандал и стыд семейства. Но представляя лица родственников на суде, она почему-то представила и умершую бабку, считавшуюся матриархом всего их клана.
Баба Верастарушонка, умершая уже под девяносто, была личностью легендарной: одна подняла четырёх детей, всех выучила. Держала в ежовых рукавицах и фамилию, и дом, создав империю из родичей. Мужа своего, чужого в её родных краях, баба Вера посадила на шесть лет, за то что бил тот её смертным боем. Не забоявшись одиночества, и не найдя управы на изверга, отправила его «в лахеря», как сама она говорила, смеясь шепелявым беззубым ртом. В деревне её тогда чуть не прокляли: мужиков и так было мало, а тут родного супружника и в тюрьму на четыре-то года. Но жизнью своей заслужила почти религиозное почитание. Никогда ни на кого не надеялась, никогда на месте не сидела, всех гоняла, шпыняла, и сама при работе, и детей заставляла. Уже взрослые, в солидных годах, они нет-нет да огребали батожком, которым бабка мастерски тюкала кому попало под коленку, вроде как обращая на себя внимание, когда они, понаехав в гости, усаживались смотреть телевизор на диванчике.
Бабуленька хрипловато посмеявшись на Ленусину оказию, сказала бы что-то вроде: «ну, сядь, посиди, кормить будут», или «эт сколько тушёнки-то зря пропадёт».
Ленуся вынула ногу из воды отодвинуть кран, чтобы горячая текла в сторонку, и увидела как причудливо поверхность воды исказила ногу, иллюзорно переломив её в серединке.
Решение пришло.
Ну, хуже не будет.
Сказала она сама себе, и начала увлекательное пятидневное приключение по разбору Валеры на составные части.
Было бы долго рассказывать, как она, приведя себя в порядок непривычно ранним утром, волокла тяжёлое тело до санузла, и устроила целую инженерную конструкцию из табуреток, пытаясь перевалить любовничка в ванную. Искала в интернете, как отслеживают телефоны, вынимала симкарту, обматывала трубку фольгой, непонятно зачем. Маму, присевшую на уши в традиционном субботнем разговоре, просто послала на хуй, и занялась делами, не терпящими отлагательств.
Она помнила, что Валера был сиротой, жил один и очень гордился квартирой в далёких южных ебенях. Какое-то время у неё было.
Первым делом была срезана одежда. Всё его тело стало желтоватым, неестественным, демонстративно-странным, словно музейный экспонат. Запавший живот обострил рёбра. Окоченевший в неестестественной позе огромного дитяти, Валера тихо покоился в колыбельке белой акриловой ванны. Стянув с него замаранные трусики, Ленуся даже немного поплакала, положив перед собой телефон, уговаривая признаться хотя бы кому-нибудь.
Но кухня, чудовищно угаженная вонючая кухня быстро привела её в чувство.
Помыв пол, она примерилась, и начала понемногу резать стопу в суставе. На это она потратила примерно полтора часа тупого и сюрреалистичного ковыряния ножом. Глаза застилали слёзы, было тяжко, и она снова немножко накатила.
Понимая, что так дело не пойдёт, проверила домашний хозинвентарь. Принесла в ванную молоток, старые клещи и долото, неизвестно зачем лежавшие ещё от прежних хозяев. Взяла и ножи, все имеющиеся на кухне, даже китайский топорик для мяса, подаренный тёткой на прошлогодний юбилей в наборе для молодой хозяйки.
Топорик сломался сразу же, а все остальное пошло в дело. И полотно для ножовки, валявшееся на антресоли веки-вечные, пришлось достать.
Стало легче, когда Ленуся, вспомнив все свои опыты по разделке мяса, начала примеряться по себе: шевеля ногой или рукой, она глядела, как двигается сустав и резала мужика по сухожилиям.
В первый день ей удалось отчекрыжить Валере все конечности, оставив лишь туловко с головой, которую она накрыла полотенцем.
Плечо отрезать не посумела, предплечье пришлось пилить, зачистив мышцы. Тазовые суставы тоже разобрать не смогла, бедренную кость отбивала долотом, по надпилу, работая как заправский хирург.
Работа увлекла её. Она много раз вспоминала как дядья резали бабкиных баранов с мужиками на селе, и помнила, как один из них, тыкая ножом в пах у висящей туши причитал: «ох, место такое неудобное, столько возни всегда».
На Валеркин хуй ей всё-таки пришлось близёхонько поглазеть, да вот радости это не доставило никому.
Складывая отрезанные части в холодильник, каждую в свой черед, Ленуся пила победный чай, наслаждаясь болью в затёкшей спине, и слушала шаги по лестнице, не к ней ли?
Думалось на удивление хорошо и холодно. Боясь безумия, она включала в наушники то Пёрселла, то Лепса, пытаясь найти в себе хоть какое-то сочувствие, страх или вину.
Было очень неловко разочаровать своего научника, святую женщину, вложившую в Леночку уйму сил и времени, и тянувшую её к защите уже два бесконечных года А в остальном, она почти ничего не чувствовала, лишь только по-воровски чутко реагировала на всё происходящее в парадной.
Пару раз даже заходила на страничку Валеры в вк. Бессмысленные репосты всякой дурнины были редкими, стеназакрыта, его многочисленные друзья не знали печали потери.
Ближе уже к ночи она поспала, выпив снотворного на всякий случай.
Проснувшись засветло, налила кофе. И, с кружкой в руке, уже привычная к телу в ванной, начала омывать его из лейки душа, уютно поджимая пальчики на тёплом полу.
Ну, начнём, помолясь, неожиданно сказала она вслух сама себе, и слегка истерично рассмеялась. Заглянув в зеркало, поставила кружку на раковину, больно приложившись фейспалмом по мятой роже и договорила:
Что я, блядь, несу.
Предстояло отнять голову и опростать туловко, самоварный обрубок уже начал противно подванивать кишечными газами.
Сделать это надо было непременно сегодня, потому что сегодня было воскресенье, день вывоза мусора из их колодца.
Распсиховавшаяся мать обрывала телефон, слыша в голосе доченьки странное. Она порывалась прийти и начать дознание, шантажируя тем, что «это и моя квартира тоже, имею право», кричала маменька в телефон, пока Ленуся в ответ угрожала, ругалась и извинялась одновременно, не зная, как спастись от всеведенья престарелой родительницы.
Вчерашнее бесстрашие отпустило, и отупение ушло без следа, оставив вместо себя липковатый страх, сочившийся холодным потом и дрожью в ладошках. Временами её накрывало волной головокружения, сердце колотилось, но происходило это не во время уродования лежащего в ванной трупа, а когда ходила по привычной квартирке, натыкаясь то тут, то там на приметы нормальной жизни: к четвергу надо было докончить автореферат, чтоб сдать на проверку, на рабочем столе лежала статья на немецком, которую она взялась переводить, в ректорате ждали списки учебных пособий на программу нового года, с указанием их библиотечного количества в штуках, и галочкой, подтверждающей, что министерство не считает ничего из перечня экстремистской крамолой
Управилась до шести.
Понемножку пила вискарь, заматывала нос и рот полотенцем, заливая его дарёной дольче габбано, чтобы меньше тошнило от запаха.
Глотала кофе, и, неожиданно для себя, в перерыве даже взяла в руки почитать биографию какого-то подохшего композитора, набранную готическим шрифтом во времена, когда Геббельс был молод и хорош собой. Ей всегда везло на добычу литературных диковинок.
Валерину голову она умотала в пакет, чтобы его пристальный взгляд полузакрытых глаз не мешал резать ему шею. Долго матюкалась, всплеснув руками, попортив акриловую ванную соскочившим с хребта ножом.
С требухой повозилась сильно: натянув жёлтые резиновые перчатки, всё-таки смогла перевалить кишки в два больших мусорных мешка. Капала на труп слезами, собиралась с духом над солнечным сплетением, замирая и вслушиваясь в тишину квартиры перед каждым ударом молотка по долоту, ломающему хрусткие рёбра. Расковыривая лёгкие и сердце, она едва не порезалась об осколки острых костей, всё-таки прорвавших единственную перчаточную пару
Её перманентно тошнило. Пустой желудок реагировал на спазмы с упорством больного зуба. Но жизнь брала своёесли воспользоваться туалетом она могла беспрепятственно (хотя в первый раз чудовищно стеснялась: сидя на унитазе, не сводила глаз с края ванной, и с мистическим ужасом ждала, что Валера, выпав из её поля зрения, начнёт за ней подсматривать), то вот принять душ было проблемой. Ей было совершенно необходимо это сделать, потому что Ленуся, полностью изгваздавшись в Валериной мерзоте, случайно разлила желчь, под рваные печатки натекло и от одной только мысли об сём начинался нервный тик.
Парень лежал в ванной без кишок и головы. Тулово кончалось кровавыми обрубками.
К удивлению, вытянуть его на кафельный пол, чтобы помыться, получилось довольно легко, чему она несказанно радовалась, отгородившись от творимого ею ужаса клеёнчатой шторкой. Радость была недолгой: забывшись, она схватила губку, которой оттирала кровавые брызги на кафеле, запамятовав, что это её мочалочка. С омерзением взявшись за бутылочку с жидким мылом, и на ней она увидела следы преступления: воспользовавшись ею по ходу дела, она сполоснула испачканную баночку, но под ободок крышечки натекло, и теперь высохшая кровь, как бельмо на глазу, таращилась на неё страшной коричневой каёмкой.
Радуясь запасливости и количеству мусорных мешков, она всё-таки смогла выбросить отвратительно воняющий внутренний мир Валерки, наполовину состоящий из дерьма и текучей желтоватой жижи, переливавшейся под полупрозрачной сероватой кишечной плёнкой Тяжелые пакеты в три слоя она дотолкала какой-то ветошью и допёрла их до мусорных баков в арке под прицелом четырёх камер, охраняющих периметр парковки во дворике.
Тогда же дождалась и мусоровоз, напряжённо всматриваясь в окно, выходящее во двор. Машина опрокинула в себя зелёные контейнеры и ушла в закат, повинуясь воле расторопного узбека за рулём.
Дальше была упорная хребтина, которую она резала прямо на полу. Первый раз в жизни увидела серовато-белый лоснящийся спиной мозг. Окровавленная жопа, которая норовила выскользнуть из рук, удивила её тяжестью.
Не выдержав нестерпимую ломоту в пояснице, она, обняв останки, вынесла ребра с шеей на кухонный стол. И долго смотрела, плача от беспомощности и страха, пытаясь понять: как ей половчее разделать спину с лопатками, чтобы хоть как-то запихать неудобные куски в холодильник.
Брезгливости в ней уже не оставалось. Все препятствия закончились, и она, чудовищно уставшая, пьяная и невыспавшаяся, просто хотела закончить побыстрее. Уже в темноте, не зажигая света, тюкала по китайскому топорику молотком, отбивая от позвоночника ребра. Не выдержав одиночества своей тайны, разговаривала с остатками своего неудачного любовника о всякой ерунде: то обещала во всем признаться, то крест поставить на кладбище у бабушки в память о нём, увековечить память, так сказать, то просила прощения, обещала по монастырям поехать за вековечным поминовением, до того дошла в своих грёзах, что едва не поклялась ему хранить верность до гроба, да вовремя прикусила язычок.
Валера оказался очень красивым. Обнажённый, он был равномерно пушист приятным русым оттенком, пропорционален и ладно сложен. Ленуся жалела, что эдакой красоты ей не досталось, но была рада, искренне рада тому, что его тело уместилось в полупустой холодильник, соседствуя с почти что нетронутыми тарелками угощения, которое она ему же и готовила.
На третий день отзвонилась на работу, выпросила отгулов, коротко переговорила с маман по общим вопросам, и начала потихоньку выносить Валерку из дома.
После пары дней наедине с трупом, ей стоило немалых усилий заставить себя выйти на улицу. Свежий воздух её оглушил. Она нарядилась в самую старую куртку, неприметного болотного цвета, и замотавшись в платочек, который выгребла из недр шкафа, отправилась выбрасывать самые лёгкие части.
Первые две ходки дались трудно: она петляла по ночному центру, не поднимая головы, очень боялась встретить кого-то из знакомых или соседей.
Топила его в Мойке, Пряжке, кое-чего выкинула даже с Английской набережной, ужаснувшись громкому «бултых», разнёсшемуся эхом над водой.
Места там были тихие, и на женщину, которая брела куда-то с тяжёлой сумкой в три-четыре утра некому было обратить внимание. Клубов там отродясь не водилось, бары закрывались раньше. Главк следственного комитета её походы игнорировал, равнодушно глядя ей вслед темными окнами.
Первое, что она съела после убийства, это купленное в магазинчике «Продукты 24 часа» вологодское мороженое, которое, она, шатаясь от голода, купила на едва собранную по всему дому наличку, не желая расплачиваться картой.
Сожрала его с жадностью пьяной чайки. Давилась, зубы ломило, исстрадавшийся желудок радостно урчал, чувствуя лакомство, белое и сладкое ничуть не напоминало ей про страшные картины, неотступно являвшиеся ей, стоило только закрыть глаза.
Возвращаясь в холодный дом со своих ночных походов, она постоянно чувствовала какой-то чужой запах, хотя мыла кухню четырежды и держала окна настежь. Потом уже, с неделю спустя, она раскрыла причину: убивая Валеру, она проткнула линолеум и под него натекло крови, там она забурела, впитавшись в старый паркет, и ушла в перекрытия, подарив тем новый повод радостно подгнивать изнутри.
Избавившись от тела ещё до того, как его начали искать, Ленуся крупно помогла своей криминальной удаче. Ежедневно просматривая новости и страницы Валериных друзей, которых определила как самых близких, она видела, что всем плевать на его отсутствие. Голову, как главную улику, решила чуток попридержать у себя.
Достав посудину из холодильника и размотав пакет с ней, она, уже понемногу возвращаясь к нормальной жизни, оглядывала Валерин затылок с отчуждённостью, как совершенно посторонний предмет.
Голова выглядела по-киношному реалистично.
Из неё натекло, и решив тогда сполоснуть эмалированную чашку, в которой она варила летом черешневое варенье, Ленуся перевернула холодный череп на бок. Там ей открылось залежавшее ушко. Подогнутое на сторону, освобождённое от тяжести, оно смешно топорщилось, даря Валере милую лопоухость.
Ленуся тогда улыбнулась, и до-олго помнила своё желание поцеловать его, благодаря себя потом за силу зажмуриться, пока засыпала его голову купленной солью, чтобы спрятать в морозильник до поры. Ей не пришлось помнить и забывать, как та ссыпалась по Валериной скуле белым водопадом, налипая на мокрые губы, обдавая ресницы белой пылью, и погребала под собой небритую щёчку, с отпечатавшимся изгибом дна старого бабушкиного тазика, который Ленуся уволокла после её похорон «на память».