Крепкий лед местами не выдерживает своей крепости и сжимается, стягивается в разломы. Друг на друга наваливаются тяжелые ледовые плиты, и кажется, будто внутри они начинают петь. Загорается огонекчуть меньше пламени спичкиопасений, но льдины толстенные, а цвет еще синий. После них уже ровно и гладко, где-то встанешь и ветер сам понесет тебя по скользким проплешинам. Лягу на одну из них, накатавшись, и близко-близко услышу постукивание, похрустывание. Наверху, рядомвезде пусто. А тихое постукивание все идет, но из глубины. Лед начинает петь. Из-за крепости сжимается. Потом и вовсе поползут по надувам, сметая да одевая в белую пыль, вьюжные опилки. Не место мне здесь, просят уйти. Ведь я дурак! Забыл, что пришла весна! Не то значит серость с синим отливом. Не крепость, а таяние. Тают плиты, изламываются платформы, и я бегу со всех ног от треска, что наступает на пятки. Бегу, пока не увижу знакомый разлом. Так разломился однажды мой разум, моя душа, и теперь не знаю, зарастет ли снова со следующими морозами. Или же морозы не придут никогда.
45.
Я не смог уйти и не смог вернуться.
Вместо этого ушла моя вера. Она пошатнулась, будто на одной ноге, по крупицам начала обсыпаться, как ветхий дом. И когда я больше не смог стягивать ее воедино, она ушла насовсем. Среди моря и праздно стоящих людей, среди завываний за моим окном, за треском фундамента, расшатанного северным ветром, я оказался в путанице своих обещаний, видений, знаков. Прошла целая эпоха, но новая еще не настала. И моя жизнь у берега с тучами чаек казалась бессмысленной.
Моим единственным утешением был замерзающий океан. Я выходил на него на рассвете и на закате, бродя вдоль каменного берега с севера на юг и с юга на север. В глубь воды я ходить уже не решался. И давно бросил эти затеи. Достаточно было стоять и не видеть земли и людей в горизонте. Достаточно было большой воды, щекой прижимающейся к сонному небу.
Я выходил к нему пустой, стараясь оставить ключи, лишние одежды и последние деньги в своем новом доме. С океаном нужно быть честным, голым. Только так можно исповедаться перед ветром, быть прощенным водой. Поначалу, стоя на морском льду, я думал о прошлом и прошлое пленило своей беззаботностью. В нем, казалось, было столько смысла, столько грубого счастья, что мне хотелось провалиться в это время-пространство и оказаться в нем снова. Меня тянули упущенные часы, я думал о своей комнате, о матери.
Не было стремлений и жажды роста, только противоестественное уменьшение до младенчества. Но со временем и это прошло. Я стал обычным человеком со слегка поломанной головой, кто жил тем, что видел, и черпал радость из окружения. Я устроился в помощники к рыбакам и добывал свой хлеб, потроша белую рыбу. Иногда они брали меня на судно, но мне было трудно перерезать глотки скользким, трепещущим рыбинам. Они выскальзывали у меня из рук до того, как острое лезвие могло раскрыть их белую плоть, чтобы темная кровь вылилась из них до конца. Поэтому я чистил уже мертвые тельца, делая это так быстро и качественно, что старик, у которого я работал, стал относиться ко мне, как к сыну. Он часто приглашал меня к себе на ужин, и в его желтых комнатах, обставленных по-старчески, я познакомился с его женой. Она никогда не выходила из дома и все свободное время посвящала травам и картам. Последние использовались для азартных игр, но чаще для гаданий. В нашу первую встречу она гадала и мне, предсказав неожиданное известие, перемены и ангела-хранителя. В последнюю встречу, когда я выпросил у нее колоду, она нагадала мне смерть.
Забытый привкус серы защипал на кончике языка, когда я бежал к себе с предчувствием, что вот-вот умру. Жена старика не уточняла, что умру именно я, но о смерти кого-то из моей крови я не мог и помыслить. Ночью мне слышались шорохи, и я проснулся еще до рассвета. Спать было невыносимо. Все мои силы были брошены на борьбу с приближающейся трагедией. Я думал, трактовал это слово «смерть» по-своему. Чья же смерть? Неужели действительно моя? Или же это значит конец? Конец чего? Незнание сводило с ума.
И я взялся за колоду.
Там было много карт, каждая с особой картинкой, с особым значением. Я рассыпал их на своем единственном столе рубашками вверх, трогал их и широкими движениями руки путал, смешивал, рассыпал. Жена старика учила, что карты должны напитаться душой. И я, следуя ее заветам, сливался с ними. Из кончиков пальцев в рубашки с луной, королями, пажами утекала по каплям моя душа.
Я собрал их вновь в узкую стопку, и задал главный вопрос.
Далее следовало достать единственную карту.
Правая рука водила над веером в поисках, чувствуя, ощущая тепло и холод каждого уголка. Но в глаза бросилась одна карта, и рука, забыв про мнимые ощущения, повиновалась и выпустила ее из колоды. Тогда запульсировали от волнения ладони.
Она лежала на столе.
Я прикоснулся к ее рубашкепалец обдало жароми перевернул на ответ.
Из карты на меня смотрел дьявол.
Значение той карты мне неизвестно до сих пор, но три дня, что последовали за ней, я полагал, что это было мое будущее. Я становился темнее с каждым днем, эго же мое разрасталось и выходило за переделы не только деревни, но и всего замерзшего моря. Та карта предупреждала меня и давала совет: единственный шанс спастисьстать лучше. И я начал менять себя. Корил за каждую ироничную мысль, за злость и зависть, за нетерпимость. Я пытался смотреть на рыбаков самыми светлыми глазами, меньше говорил грубостей и язвительных шуток, и оттого замолк насовсем. Я так хотел исправиться! Нет, я так не хотел умирать!
Но сейчас я знаю, что должен был погибнуть. Что встретился с Дьяволом лишь затем, чтобы отыскать ее.
46.
Высоко поет южная нибесейка, близко и ясно доносится звук. Где же ты, крохотная, с синими перьями? Ищу тебя по ветвям, стучащим мне в окно. Открываю двери, всматриваюсь. Откуда ж доносишься ты? По стволам, по кончикам тонких пальцев, по листьям в скорлупке ты прячешься, как всегда. Я же, также, как прежде, ищу тебя взглядом. Но ты невидима, будто нет тебя вовсе. Будто не птица ты, а один лишь звук. Или может поют так деревья? Так говорят они, а я пытаюсь понять. Не понимаю вас! Не знаю вашего языка! Где же все-таки ты, нибесейка?
47.
Под ее окном я проводил ночь, но не спал. Я забыл, что есть сон, что есть мозг, требующий притворяться мертвым. А утром, пока не просыпались звуки и ее кисть не отворяла окно, я убегал, не смея быть видимым. Ведь я слишком низко иду по земле! Слишком мал, чтоб понять, чтоб увидеть, но как же влекла истина! И как же мечталось понять, что есть мир, оторвавшийся с неба на кучку бараков и деревянных лодок!
Что есть миридущий, едва касаясь снегов, по аллее, укрытый ярко-красным одеянием? Что есть Бог, встающий на самый край обрыва, толкающийся ногой далеко вперед?
Что есть ячеловек, поймавший его внизу?