Рода была ненормальной. Что-то в ее рассудке было изломано до таких крайностей, что бросалось в глаза даже незнакомому человеку. Конечно, мы все были больными и у каждого в душе имелась некая темная, разъедающая изнутри часть, живущая там с самого рождения. Но в отличие от Роды, мы научились хорошо скрывать ее. Мы поняли, что раскрыться полностьюзначит выбрать изгнание, а абсолютная свобода влечет за собой отрешение и разрыв всех связей. Мы осознали это сами, это казалось нам естественным правилом пребывания среди людей. Надень образ и притворяйся сыном своего отца или дочерью своей матерью, и лишь когда ты уверен, что ты одинчто за тобой не может наблюдать твой друг или брат, и есть вокруг тебя невидимая крепость, в которой не может неожиданно распахнуться дверьтолько тогда ты можешь понять, каково этобыть собой. Но даже тогда, вспомнишь ли ты самого себя? Не потрясет ли тебя собственное отражение? Не покажется ли тебе, что твой настоящий облик теперь стоит рядом, словно чужой человек? Как друг, в один день ушедший из дома, теперь явившийся перед тобой через годы странствий в ином, истрепанном ветром и ходьбой виде?
Как любят нас наши братья и сестры, как обожают наши отцы и матери, когда не говорим мы им, что творится в наших безумных головах. Оттого ли мне так часто одиноко, что вся эта любовь принадлежит не мне, а глупому слепку, что я создала за годы среди людей? Как часто хочется признаться, но даже не знаешь в чем. Как много скрываешь, что в каждом слове нетрудно подметить лживый подтекст. Импульсы раскрытьсякак вдруг мысли: «Быть может, это и есть я? И внутренний мир, и голос, и мысли, и мечты, и волнение, смешанное с тревогой и болезненными страхами, не исключают игры в слова и любезность.» Да, все так, но все-таки, где та граница между тем, что удерживать в себе, и тем, чем делиться с окружением? Мне чувствовалось всегда, что, скажи я чуть больше, мне стало бы легче. Но стоит приблизиться к темам, далеким от сплетен и шуток, как в горле появляется какое-то странное чувство.
6.
Она вошла в комнату после формального стука. На ней было две майки: непонятная избыточность во влажном климате; кудрявые волосы стремились разорвать резинку для волос и выбраться из тугого хвоста. Все затихли и выпрямились. Она села на мою кровать.
«Я думаю, вы понимаете, зачем я пришла.»
Я понимала, но почему она обращалась к нам всем для меня было загадкой. Девочки в комнате проплыли задание. Их сердце не стучало безумно быстро, а трясущиеся руки не были спрятаны за спиной. Но я знала, что ни на один ее вопрос не было верного ответа. Он был потерян мной, как только я вышла на берег раньше нужного. Мне оставалось молчать.
«Я пришла, чтобы узнать, почему», она вдруг вызывающе посмотрела мне в глаза. Инстинкты прошептали потупить взгляд, и я, как загнанная жертва, сжалась и уставилась на свои колени. «Что помешало тебе выполнить задание, ты можешь мне ответить? Что было такого особенного, что помешало тебе, но не большинству других? Посмотри. Посмотри вокруг на своих соседок. Ни одна из них не сдалась, хотя тяжело было всем. Нан, скажи нам, тебе было легко?»
Я повернулась на нее. Нан быстро взглянула на меня, потом на Роду. Она почти незаметно покачала головой.
Предатель. Ей хватило смелости проплыть через медуз, но встать на мою защиту характера ей не хватило.
«Сал, Валире. Вам, я думаю, было не менее сложно. Все же вы с заданием справились. Как и справлялись до этого. Только ваша соседка сегодня показала слабину. Хотя силы позволяли. Накануне был выходной.»
Я чувствовала, как к уголкам глаза поступают слезы. Не сравнивайте меня никогда и ни с кем. Это было мое слабое место. Моя уязвимость. Кто-то смог, а я нет. Я слабее и хуже. Не сравнивайте меня никогда, ведь всю жизнь я была чувствительна к соперничеству.
«Я расскажу вам историю, которая произошла много лет назад. Я была в вашем возрасте, такой же член команды. Мы с другими атлетами и наставниками уехали на межнациональный турнир. Это было на Западе, и нам предстояло плыть на скорость не в тихом заливе, как наш, а в буйном океане. Вода в тех местах не прогревалась совсем, так что нам она казалась ледяной. Но к этому мы привыкли спустя несколько тренировок. Когда настал день заплыва, поднялся шторм. Переносить турнир никто не собирался, к тому же каждый был готов плыть. На помощь участникам были организованы спасательные лодки, которые то и дело вытаскивали из воды посиневших подростков. Но я плыла. На кону было место в команде нации, и я боролась за первенство. Вода просто взбушевалась. Грести приходилось в два раза сильней, лишь бы тебя не сносило в сторону. И вдруг налетели чайкитаких огромных размеров, что можно было спутать их с белыми орлами. Они начали биться об воду, об нас. Они клевали мою голову, пытаясь оторвать кусок шапочки с кожей. Но я плыла. Я отбивалась от них, делая вдох, и приплыла первой. Когда я финишировала, весь мой затылок был в крови. «
«Ты же испугалась каких-то медуз.»
Последнюю фразу она сказала с презрением и вышла. На кровати остался ее след, а в комнатечувство моей вины и жалости.
7.
Пойдем!
Залезем на ворота? Будем стоять, да? На них, и смотреть на сиреневый лед и горизонт? А потом, потом, пойдем к нему, да? И перепрыгнем через форватор, по плавучим льдинам, и побежим к тому рукаву, который видно издалека всегда! Который самый красивый и который в свинцовую погоду кажется проливом к самому Полярному морю! Который так манит меня, тебя тоже?
До него далеко, я знаю, но мы дойдем, я уже почти доходила когда-то. Да, темнеет сейчас рано, и солнце вот-вот уже сядет. Но небо ясное, и выйдет луна, дорогу будет видно, я знаю, я обещаю, пойдем же!
Ах, зачем же ты колеблешься? Зачем ты мне врешь, когда я не могу оставаться? Отпусти, разожми руку, не держи меня, не тяни вниз! Ты что, не видишь? Оно там, зовет меня! Ты не слышишь, как оно поет?
Ты не знаешь, что там, что будет дальше? И что, я тоже! Мы не должны знать. Прыгнем, и если верим, не разобьемся.
Будем идти несколько дней, холода и усталости не почувствуем, будем всегда смеяться, слезы в глазах застынут. И придем к самой кромке воды. Большой и без горизонта! Той, что становится небом.
Она само небо!..
8.
Мы сидим в комнате. Послеобеденный час тишины. Но для нас это еще одна частичка свободы, когда в запертом корпусе мы становимся хозяевами своего времени. 3 часа после полудня. Помощников сзывают на учения, и мы впадаем в неистовство.
Все вдруг становятся дикими. Валире уже стоит на своей кровати, размахивая чьим-то нижним бельем. Нан смеется, но этот смех больше напоминает визг. Визжит вся комната. Я прыгаю к Сал, и мы приступаем к любимой Игре Подражаний.
Первая жертваНил. Я ее ненавижу. И поэтому мы все ее ненавидим. Я задираю подбородок выше и увеличиваю частоту голоса до детского, раздражающего звука. Так вечно говорит Нил. Мне не изобразить, пожалуй, ее выцветшую кожу и бледно-красные волоски, ее веснушки и компактную комплекцию. Но я смогу показать ее манеру смотреть на все свысока и неумение придумать достойные оскорбления.
Сал показывает маленькую, полноватую Орино, вечную спутницу Нил. Орино любит ее и следует за ней, как вторая тень. Защищает ее, как собственная мать. Ее мысли в один день сменились мыслями красноволосой Нил, а внешний облик стал напоминать плохо отлитую копию той стервы. В целом, даже несмотря на всю схожесть с Нил, Орино было сложно ненавидеть. Девочки презирали ее. Я же к ней испытывала привычную смесь презрения и жалости. Ту смесь, которая рождается при встрече с любым человеком, бросившего себя ради внимания другого. Ту смесь, что испытываю к самой себе.
Но сейчас мы в игре. Я прыгаю с кровати на кровать, Сал прыгает за мной. Валире машет уже другим бельем, на голове у Нан мой купальник. Все смеются, а я играю роль. Точнее, целых две.
Потому что на самом деле мне не смешно. Возможно, было забавно раньше, но теперь я не могу потерять контроль. Я не могу отпустить серьезность и снова упасть в неистовый смех. Потому мой смех звучит странно, но громко и сильно. Этот смех стоит мне усилий, но я не против. Моя роль здесьсмешить других.
Из коридора стучит проносящийся бег, и за ним бежим мы.
Собрание!
9.
В центре стадиона стояли онимогущественные статуи, толстые и худые, но все массивные, высокие. Их тени тянулись до самых небес и перекрывали рассеянный свет. Мертвые глаза, покрывшиеся со старостью беловатой пленкой, смотрели прямо, но каждый ощущал на себе их сводящий взгляд. И наши руки дрожали.
Затем, главная из них разорвала тишину.
«Многие из вас заметили сегодняшний ветер. Глава уже передал нам новости: приближается шторм. По всему побережью объявлен режим красной опасности.»
Из тишины родились тихие шептания.
«На пляже действительно висит черный флаг. Однако, флаги всегда были адресованы гражданам. Но для нас с вами действуют несколько иные правила.»
Тихие голоса повсюду стали большим тихим шумом.
«Я знаю, что вы думаете. Черный флаг означает запрет на приближение к воде. И мы долго думали, как лучше поступить. Наставники никогда бы не стали рисковать ни одним членом команды. Поэтому мы решили проверить. Как оказалось, все не так страшно.»
На этом моменте взвыл ветер.
«Все не так страшно, и многие из нас даже зашли в воду. Она прохладнее чем обычно, на глубине чуть сильные волны. Но мы не нашли угрозы. Ничего, с чем вы не могли бы справиться.»
Шум уступает гулу.
«Нами было принято решение не отменять завтрашнюю тренировку. На рассвете ваши наставники будут ждать вас у главного корпуса. » Она замерла с открытым ртом, питаясь застывшим воздухом и собственным влиянием, и низким голосом добавила:
«Мы надеемся видеть всех.»
Собрание перестает жить.
Обратно возвращались в ржавом свете фонарей. Небо было облачное и настолько уродливое, насколько может быть небо. Почему-то не было звуковтолько шлепали наши сланцы, приятно и успокаивающе.
Усталые головы хотели что-то сказать, что-то придумать, но все было лишним. С такой пустотой мы вернулись в наш родной ненавистный уголок.
Там все было по-прежнему. Нарисованный календарик на тумбочке у каждойс обратным отсчетом до конца такой жизни. Кровати, брошенные в беспорядке. Такие старые, с нестираным бельем (ведь стирали мы сами), но такие мягкие, поглощающие тела маленьких девочек в глубокую яму комфорта. Наконец, кусок моего одеяла, свисавший до пола, колыхающийся под действием сквозняка, подметая многодневную пыль.
Сал и Валире уже были там. Они были в середине жаркого обсуждения и подходили к его завершению, но я не дала им. Такое правило действует среди нас: если я рядом, это меня касается.
О чем вы говорите? спросила я.
Сал говорит, что Юзи говорит, что видела нашу уборщицу сегодня.
У нас есть уборщица?
Я тоже не знала. Так вот. Она столкнулась с ней сегодня днем, во время обеда. Юзи болеет, и поэтому она целый день оставалась в корпусе. Так вот. Она столкнулась с ней в коридоре, и не знаю почемухотя нет, знаю, Юзи же немного странная. Так вот, она начала с ней разговаривать.
И? не выдержала я. Сал невозможно слушать. Если бы мы не были друзьями, кто-то из нас уже давно бы высказался в сторону ее невыносимой манеры рассказывать что-либо. Она могла час описывать бесполезные детали, постепенно подводя слушателя к тому, что история, на самом деле, ни о чем.
Она сказала ей про шторм. Она сказала, что сегодня погибло двое жителей деревни на горе. Сорвались со скалы.
Как?
Уборщица сказала: «море слизало их своей волной-языком».
Сал посмотрела мне в глаза, заражая мой взгляд грустью и тревогой. Я не знала, что сказать. Никто не знал. Так мы и сидели в позднем свете, слушая, как где-то на склоне Нашей Скалы рвет и кромсает буря. Слушая, как нервно скрипят пружины матрасов. Так мы и сидели, пока Нан не вставила:
И они хотят, чтобы мы шли в такую погоду плавать? Чтобы мы тоже все сдохли в море?
Да, и никто бы не узнал. Кроме уборщиц. И потом им бы тоже было плевать. с усмешкой добавила Валире.
«Отлично» подумала я.
10.
Я помню, каким был тот день. Небо было таким привычно облачным, каким оно бывает каждую неделю нашей долгой зимы. Но свет Облака светились так ярко и вокруг от этого было так светло, что это не было похоже на ту мокрую и холодную погоду, от которой тебе хочется поскорее уйти домой и заснуть. На горизонте не было той синей полосы, означавшей стекающее сырое небо. Надо мной все было одинаково сияющим, как будто сквозь тонкие волокна виднелись голубые просветы.
В тот день я почувствовал, что обязан выйти на улицу. Со мной такое часто бывало. Я надеялся, что там, снаружи, я буду один, и тогда в этом великом мире мы останемся вдвоем: прозрачный светлый воздух и я. Выйдя на занесенные глубоком снегом пески я увидел лишь маленькую фигуру вдали. Достаточно далеко, чтоб я могу погрузиться в себя и оказаться там, где я хотел быть. Шире. Глубже. Я думал, но в голове моей не было воспоминаний и слов. Только представления моих будущий действий и невольное осознание настоящих.
Это не бы морозный полдень, он был комфортным для идущего человека и холодным для решившего остановиться наблюдателя, как я. Но день был чистым и белым, и поэтому, даже дрожа, я улыбался и хотел плакать.
Я знаю, что она вышла не сильно раньше меня и что она, как и я, на той аллее была одна. Она решила идти наверху. Я знаю это хотя бы потому, что следил за ней и понимаю каждый ее шаг гораздо лучше, чем все остальные. Но я никогда не знал причины всех ее действий. Почему именно в тот день и именно в полдень она решила выйти из дома? Почему в тот ощутимый минус ее волосы неприкрыто лежали на плечах того ярко-красного одеяния? Понимала ли она сама, почему все это произошло?
Она шла уверенно, как будто давно ждала этого, спланировав все в свое голове. Те звуки мнимой тишины, окружавшие ее, сливались с ее внутренней музыкой. Решившись, она наконец поняла, на что способна. Ее вера достигла тех высот, что она уже не замечала никаких препятствий, она могла бы продолжить свой путь босиком. Она была счастлива, но не так, как раньше. Это счастье было другим, оно казалось ей осмысленным.
На каком моменте она решила свернуть, я не знаю. Внизу, среди снегов, нет никаких ориентиров. Я помню лишь то, что она была недалеко, иначе я не знаю, что бы произошла с нами и как бы потекла жизнь в мире в целом.
Я продолжал тяжело поднимать из сугробов ногимои стопы начинали уже становиться холодными и мокрымикогда я заметил краем глаза движение. Оно было еле уловимо, и в любой другой день, когда у моря много людей, оно бы ни за что не захватило мое внимание. Но тот день был одним из самых снежных, каких я помню, и поэтому та красная точка заставила меня оторвать взгляд от горизонта и повернуться.
Мое дыхание было перехвачено.
Там, наверху, над нависшим над снежной пустыней обрывом стояла она. Это было не так близко, но я уверен, что видел улыбку на ее лице. Не понимая, что происходит, но чувствуя, что вот-вот может произойти нечто ужасное, я побежал вперед. Тот снегя ненавидел его, он словно хотел замедлить меня, как будто в тот момент он был на ее стороне. И потому, утопая в сопротивляющейся толще, я лишь боролся с тем, чем восхищался и от чего не мог перевести взгляд минуты назад. Но больше всего я боролся с собственной слабостью, которая убеждала меня изнутри, что я не успею, что нет смысла бежать, и от этого чувства безысходности меня начинало клонить в сон. Тогда с каждым движением я начал заставлять свои мышцы работать, пытаясь ускориться еще больше, несмотря на то что голова моя уплывала в мертвое состояние прострации. Я чувствовал, что осталось чуть-чуть, и что если я перестану думать о будущем, если я буду оставаться здесь в эту секунду, мне будет легче бежать и я успею.
Она легко и невозмутимо толкнулась ногой. В этот момент я посмотрел вверх. Я помню, время в тот момент текло по-другому, как это иногда бывает. Как, например, когда ты так глубоко уходишь в свои мысли, что кажется, что все это длится несколько часов, если не дней. Но на деле же проходят минуты, и ты возвращаешься в реальный, или скорее окружающий мир в полном смятении, почему все это происходило. Тогда же мне казалось, что она летела целую вечность. И было в этом что-то страшно прекрасное. Ее вечно несобранные волосы так свободно играли с ветром, а ее красная тканья наконец начал понимать, что она могла означать. В ту секунду, когда вокруг все было ослепляюще белым, она и тяжелая красная ткань казались лишь однимкаплей крови. И эта яркая кровь была самой жизнью, хотя там, внизу, ее ожидала смерть.
Но ее поймал я.
11.
Следующее утро было первым, когда мы проснулись не от будильника. Нас разбудил треск белой древесины и настойчивый стук в окно. Поначалу я думала, так настойчиво стучится Рода. Это было в ее стиле. Но стук был не тупым, а мягким и острым, как звук пробивающих зелень игл. Звал на улицу старый другливень.