Был очень красивый закат! присоединилась Нула.
Да, солнце уже было очень низко, и мы были одни. Когда деревни остались вдалеке, мы остановились. Мы просто сидели и смотрели закат. Солнце начало погружаться в воду, и потом появились они.
Их было очень много! добавила Нула.
Да, их было штук десять, нет, двадцать! И они выпрыгивали из воды все вместе, как в танце, на фоне желтого полукруга.
Они были такие красивые!
Я перестала слушать. Говорила ли правду Персиа? Если да, как же им повезло. Я представляла их лица на том пляже, такие радостные, без следа мыслей о побеге, в закатном сиреневом свете. Я представляла их дельфинов, так близко, что было слышно, как они дышат.
Но я, должно быть, представляла совсем не то. Я никогда не видела дельфинов.
Я надеюсь, они вернутся, подумала или все-таки сказала вслух я.
Наша группа обросла другими девочками, в основном молчаливыми слушателями, которые пришли услышать нечто увлекательное и постоять рядом с нами. Для них, полагаю, это была почти честь. Краем глаза я увидела, что Горль также решила присоединиться, и меня передернуло.
Есть такие люди, у которых нет ни друзей, ни эго, которое бы их заменило. И это самые жалкие существа на земле. Хотя, по правде, жалеешь их тоже с усилием, ведь они страдают по собственной вине. Они вечно одни, и глаза у них будто вечно плачущие. Но рот вместо унылой арки (как это бывает у тех, кого одолевает грусть) принимает странную форму, из-за которой они кажутся злыми.
Они и вправду обозлены на все вокруг: на людей, не желающих быть рядом с ними, на счастье, которое им не получить, на мир, на богов, на их противную жизнь. Горль была такой, даже хуже. Ее глаза казались мокрыми и обезумевшими, и когда она говорила (если она говорила) с тобой, хотелось отвернуться.
В отличие от Куцийи, у которой были свои механизмы заручения холодной поддержкой и которую часто окружала пара-тройка слабых и детских умов, Горль, казалось, вечно была одна.
И это одиночество ее убивало.
В отчаянии она, как тень, притягивалась к любым скоплениям людей и стояла, держась на расстоянии, как ненужный элемент фона. Ей нужно было быть с кем-то, как Куцийи нужно было есть суп, а мне смотреть на небо. Но Горль редко удовлетворяла эту потребность. Вместо любви и общения, она получала неловкость.
Я часто говорила с Сал, Нан и Валире о том, как же жалко смотреть на Горль, говорила, что она есть олицетворение больного одиночества. В ответ же я не получала ни согласия, ни внятного ответа. Всем было плевать. И на личность Горль, и на разговоры о ней. Они давно решили игнорировать ее целиком.
За свою жизнь я встречала и других Горль, таких же несчастных и не способных ни на минуту остаться одни без слез. И при всех моих благих чувствах, во мне кипело недоумение, граничащее с возмущением.
Почему не можете вы остаться с собой? Примите себя наконец, примите свой дом и свое убежище! Зачем вы ищете счастье в других, идиоты? Когда вот оно, здесь, перед вашим носом! Когда вы поймете, что вам достаточно себя?
Я знаю, о чем говорю. Я нередко оставалась одна, и пусть услышать эти несчастные: это были одни из лучших часов моей жизни!
24.
Персиа и Нула тем временем завершали рассказ о своих скитаниях по близлежащим горам и деревням и тех ночах, когда им приходилось спать и искать энергию в виде пищи на пустом, безжизненном берегу. Они рассказывали, какие медузы на вкус, насколько тошнотворны рыбные соки и как холодно, несмотря на дневную жару, становится после заката. Персиа говорила, как им приходилось лежать друг на друге, чтобы делиться кожным теплом, на пепелище богом созданного костра.
Точнее, слово «костер» она не успела сказать. С ее зубов, языка и подвижного неба сорвалось лишь кост и ту же оборвалось жутким визгом.
Так визжали слабейшие представители нашего рода в недоразвитом (в развитом, пожалуй, тоже) возрасте, чем выводили нас с девочками из себя. Мы могли вздрагивать, вздыхать, как умирающие рыбы, с раскрытыми ртами, трястись от страха. Но мы не визжали. Принципы и смелость.
Визг удивительно скоро перерос в плач взахлеб, и мы поскакали вперед увидеть, что заставило страдать маленькую Софзий.
С коротким кружком черных волос, в своих мягких домашних шортах, она склонялась над разъеденным временем, морем и падальщиками скелетом дельфина. Это была совсем белая, почти прозрачная масса костей, кожи и мордочки (не пощажённой, к ужасу Софзий, местными трупоедами), заражавшая не отвращением, а грустью и нежностью. И видя дельфина в тот день в первый раз в жизни, мне хотелось не визжать, а лечь рядом с ним, светлым, с целым облаком назойливых летающий тварей.
Лечь и заплакать.
25.
Не знаю, ожидает ли меня сегодня что-то более ужасное, чем разлагающееся тело дельфина, но я вспоминаю про танцы. Сегодня вечером, как и каждую другую среду, начинается принудительное веселье, которое от этого свойства принудительности становится похоже на перегон стада из оного стойла в другое.
Всю дорогу нас соблазняла ледяная морская вода, но наставники предупредили не приближаться к ней, пока не достигнем конца. Иначе соль начнет рождать разъедающую боль хуже боли любого солнца.
Мы «искупались», наконец, обтерлись пресной водой, обсохли и шли обратно уже в лучах более дружественного и щадящего светила. Пока с тела испарялись капельки воды, по загорелым плечам, тугим бедрам и спине гулял ветерок, принося приятную прохладу.
Мы дошли под вечер, и сейчас толпимся, бьясь голыми телами друг о друга, в единственной душевой комнате на все массивное здание.
Сегодня горячей воды не будет, объявляет кто-то, и недовольные возгласы сливаются в дребезжание кафеля и воды.
Четыре белых стены, уже теряющих прежний цвет от набега зеленой плесени, разделяют первых счастливчиков, часто дышащих, вскрикивающих то и дело от ледяного душа. Но я рада отсутствию тепла в трубах: очередь идет быстрее.
Время от времени занимают и пятый, резервный кран, торчащий из стены на высоте приседа. Если пропустить ржавую воду и принять согнутое, почти акробатическое положение, можно даже изловчиться и помыть голову. В начале кран задумывался для стирки белья, но когда последний раз я видела человека с тазом? Зато белый полукруг из соли под воротом стал уже символом принадлежности, нежели грязным дефектом.
На танцах будет много народу. Там будут почти все. Поэтому, несмотря на безразличие, которое я выкрикиваю в каждый угол, я надеваю любимый, единственный сарафан. Я люблю его цвет спокойной бирюзы, выцветший в еще более спокойную краску. Я люблю его длину чуть выше колена. Но еще больше я люблю себя в нем. В нем я красива, и от этого почти смущена.
С сумерками мы приближаемся к полю для игры в мяч, больше известное как поле публичных выступлений, унижений, драмы и, конечно, танцпол. Со всех граней его окружает четырехметровая сетка, препятствующая выпадающим наружу мячам и детям. Внутри уже скапливаются другие, не решающиеся танцевать без команды красивые атлеты. Проходят ночные минуты, и дверь на поле закрыта. Значит, все уже здесь.
Музыка меняется с плохой на невероятно плохую, но мелодии невольно захватывают в ритме. Сначала пальца слегка стучат по сарафану, не выдерживают вскоре ноги, переступают с одной на другую. Добавляется синхронность конечностей, и вот уже все мое телоодно движущееся целое, поглощенное танцем.
Только начало, и все держатся безопасного периметра. Но Сал затягивает меня в центр, и я мысленного ей благодарна. Она держит меня за руки, водит их из стороны в сторону, все время имея такое необычное, почти пьяное лицо.
Я люблю танцевать и танцую лучше всех в этом громком загоне, но я сохраняю контроль. Я раскрываюсь в танце лишь в одиночестве. И тогдая становлюсь музыкой в теле, физическим воплощением темпа, тональностей, пассажей и реприз. Я кружусь, закручивая партию первого голоса, и каждая новая нота отражается в пульсации моей головы. Так чувствуется истинная медитация или эйфория, которая ступеньками толкает мои стопы в воздух, где они поднимаются выше и глубже в звуки, пока не повиснет тишина финального фермато и не обрушит мое тело, как тряпичную фигуру, на землю последний аккорд.
Но здесь меня, мои звуки разворовывают, как в дни безвластия, и я лишь отражение паршивых песен в грязном, разбитом зеркале. Я прилагаю усилия, чтобы раскрыться, но вечная моя трезвость давит к строгой поверхности. Слава Богу, что рядом Сал.
Уже не так страшно притягиваться в центр движения, и мы соединяемся с Нан, Чальбим, Валире и Персиа в языческий хоровод из крепко связанных ладоней. Как здорово кружиться! Мы бежим так скоро, почти размыкаются руки, но одними пальцами мы цепляемся друг в друга и продолжаем весенний обряд.
Размыкается один край и ведет лентой по полю. Другой смотрит назад, наклонив смеющуюся голову вправо, и захватывает в плен танца угодных, каких меньшинство.
Лента растет, заглатывает новую ткань и растет вновь. Вьется, развевается, краснота и смех, пока не повалится, не распадется от усталости.
Мы вновь на скамье под сетью, скрывающей часть звездного неба. Дышим жадно, смотрим вокруг. Впереди старшая группа атлетовюношей, чьи чрезмерно развитые физические данные компенсируют отсутствие здравого смысла. Их окружает громкий и низкий смех, толчки, не самые удачные стойки на руках, почти животное поведение.
Влечение к ним, порой открытое и совсем не скрываемое, всей нашей команды для меня тошнотворно. Оно одинаково для каждой, что смотрит на них так навязчиво, теряя последние остатки достоинства. Если ее отчаяние выливается за край, она подойдет к одному из идеально сложенных тел и попытается заговорить, но вместо слов из ее рта посыплются обрубки и обрывки фраз, до грусти нелепые, утихающие, даже не набрав громкости. Даже Сал и Нан каждый вечер пытаются втянуть меня в беседу о чьих-то глазах с синим узором, или волосах, выжженых солнцем, но оставшихся мягкими, или иных частях тела, ими обожествляемых.
Мне всегда неловко слушать это откровения. Почему-то мне верилось и верится до сих пор, что подобные подробности не должны покидать пределы защищенного храма разума. Выворачивать их наружу, показывая другим, значит быть уязвимым. Поэтому я не делюсь. Лишь наблюдаю и слушаю, не без стыда вторгаясь в чужое грязное и скомканное хранилище чувств.
Мы продолжаем смотреть, и я нахожу глазами Одейна. У него красивое лицо, оно восхищает меня, как объект высокого искусства или красочное, закатное облако. Его телобаланс высоты и стройностибыло создано, чтобы сливаться с водой и с плавной мощью пролетать дистанции. Острые черты костей дополняет мощная, но не слишком выделяющаяся мускулатура. Он смотрит чисто, невинно. Его улыбку не очерняет низкое окружение.
Каждая из моего окружения одержима Одейном. Каждая мне об этом сказала, в группе или в тайне. Каждая стала уязвимее. Но никто не узнал, что я люблю его красоту еще сильнее. Что мне нравится смотреть на его золотистые волосы и странной формы икры. Я ценю свою безопасность, свое внутреннее убежище.
Мелодии замедляются, и все делятся, рассыпаются и склеиваются в пары. Сал ускользает, Валире выхватывают у меня тоже. Остается лишь Нан, но я ее покидаю. Меня влечет к красоте, в которой я вижу нечто божественное. Я ступаю осторожно, но решительно, ведь в мою голову проникает мысль об Одейне. Сквозь мокрые спины я вижу его красивые плечи и мне хочется прикоснуться к ним, к сильным рукам и сильной спине. Наваждение среди мерцания, кружения, безмыслия.
Снизу вверх я поднимаю взгляд. Все кажется странным, предначертанным. Застывает мягкое время. Без словкуда занесло меня туманным движением? я нахожу себя рядом с ним. Как будто не по моей воле течет событие из одного в другое. Мы в объятии. Мелодия почти не движется. Она лишь гудит так глухо и низко, что даже среди вихря людей я слышу дребезжание своего сердца.
26.
Как найти дьявола? Ищи страх.
Поддайся страху,
И дьявол найдёт тебя.
Я часто упоминаю веру, часто говорю, что она все. Но как же быть с теми, кто не верит? спросите вы. Однако верит почти каждый, без этого никуда. Жизнь без веры подобна танцу на лезвиине знаешь, куда ступить, чтобы не упасть в пропасть, в то время как ступни режет острая боль. Я бывал в таких состояниях, полных бездействия, слабости, малодушия, в конце концов. Состояние, когда все прошлые, некогда нерушимые столпы оказались иллюзией, и весь мир упал крахом в облаках пыли. Ты не знаешь, кто ты такой. Не знаешь, что есть жизнь и смерть. Ты думаешь, не мертв ли ты уже? Оглядываешься вокруг и как будто видишь все впервые. Ты думаешь, зачем же были все прошлые годы ошибок? Куда они меня привели? Я не смел думать: «А что же дальше?» Ибо то, что ждало впереди, было скрыто за белой пеленой слепца. Да и будущее мало волновало меня. Я лишь пытался пережить настоящее.
И этоя знаючувствует каждый безверец, выброшенный на пустырь сомнения. Он с каждым утром, снова и снова, ищет смыслы всего. Потому что вера нужна. Она, как корни, держит тебя в земле и дает пережить самые крепкие ветры. И даже когда тебя рвет из стороны в сторону, тянет и ломит, ты смотришь вниз и видишь ихизвилистых, древесных, впившихся из последних соков в почву. Видишь и понимаешь: надо стоять.
Вера подобна неизлечимой болезни. Она с тобой до самой смерти, если только, будучи живым, не выстрадаешь эту маленькую гибель и не найдешь новую жизнь. Но в этом трудностьмы не желаем страдать. Мы растем и стремимся под щитом веры, которые построили сами. Щит защищает насзачем же выбрасывать его с обрыва? Поэтому пальцы сжимают его еще крепче, становясь деревянным, затвердевая в металл. Открытость к другим взглядам опаснаона означает, что вера твоя недостаточно сильна.
Однако у каждой ложной веры есть свой конец. Она даст тебе, что нужно, и износится в тряпки. Тогда сквозь одну из дыр ты взглянешь на живое вокруг, на себя самого. Увиденное сотрясет тебя в дрожь, и от страха ты начнешь натягивать рваные тряпки на глаза, на голую кожу, пытаясь скрыться от самого себя. Но рвань распадется на части да прах, растает в черную лужицу под ногами. В нее посмотришь и увидишь истинного себя. Что с тобой? Голова, на крюк вздернутая гордыней, теперь издута в красных слезах.
Так утекла твоя вера, а с ней пошатнулся весь мир. И начнутся поиски. Тебе нужна новая вера, новые корни, а иначе твой ствол смоет с гладкой скалы на острые зубы воды. И об зубы моря он будет сломлен. Ты ищешь ее.
Какая же вера верна? Я хочу помочь тебе.
Помни:
Любая вера, основанная на страхе, является ложной. Любая вера, заставляющая тебя бояться, исходит от дьявола. Настоящая вера, полная света и жизни и счастья, не щит. Она то, что за ним. Если вдруг ты погряз в ритуалах, молитвах, что призваны отогнать всю чернь, отрезай свои корни. Ибо истина дает смелость взглянуть тьме в глаза, смахнуть с себя последние семена страха, и пойти дальше. И так выбирают свет, и так свет проникает в тебя. В ту самую секунду, когда ты убиваешь эго, когда ты перестаешь бояться смерти.
К чему мне бояться? Я смотрю вокруг и вижу невероятный мир, подаренный мне, чтобы жить. И я благословляю себя, ведь я ступил на нужную сторону. И я поднимаю глаза, и мне кажется, что меня сейчас разорвет этот голубой цвет, эта божественная красота небес.
Когда я излечился, я заплакал. Светлыми, душевными слезами. Спокойно отпустил слёзы. И улыбался. Спустя много лет, я победил. Она ушла, тьма в моей голове. Она не уходила раньше, через выдохи, через тибетскую медитацию и встряхивания ног, она сохранялась в гипнотическом сне. А сейчас ушла, и мне стало так хорошо! Я просто стоял там, улыбался, плакал, верил, не думал. И ничего не отяжеляло мозг, ничего не неслось в него на полной скорости, ничего не врезалось в мои бедные, измученные нейроны. Облегчение. Новая жизнь, новая голова, новый я. И все это не на рассвете, не в храме, а почти ночью, в свете электрических уличных ламп, в моей комнате, похожей на вольер, окружённый хламом
27.
Как Куцийя могла любить турнирымне непонятно. Возможно, в них она чувствовала единственный шанс для удовлетворения своего небольшого эго. Ведь в своем гигантском для подростка теле она плыла лучше всех.
Она ждала их, как мы ждем конца этого места. Искренне радовалась, если побеждала. С упорством насиловала собственное тело, если проигрывала. Это была ее стезя. К сожалению, не моя.
Но сегодня у меня не было выбора. Проснувшись, вспомнив, кто я такая, я вспомнила также про первенство на воде и на суше. Целый день состязаний зацепились за сеть в моей голове, и не отлипали от паутины мыслей. Я думала, и чем больше, тем сильнее волновалось мое сердце, которое я ощущала в каждой артерии и каждой вене. Страх состязаний летал перед носом и прижимал к кровати. Я не хотела начинать этот день.