Стук в дверь спугнул запах малодушия, и я вышла из тепла одеяла. Я села на кровать и посмотрела вниз на свои ноги. Они были уже коричневыми. Как долго мы уже здесь?
Купальник на голом теле, шорты, очки, тряпичные кеды и я вышли в коридор с другими девочками. По лестнице левого крыла спускались кое-кто из атлетов и совсем неприметливые лица. Дверь была распахнута, так что пение птицкак минимум трехзаставил улыбнуться с закрытым ртом еще до выхода.
День был свежий, светлый, слишком светлый, и ветренный. Идеальный день с идеальным небом. Но он начал давить, говоря: «У тебя есть все, чтобы победить. Все зависит лишь от тебя»
Цвет был снова голубой, но с мягкой мутноватой пленкой, которая бывает, когда спрятанное солнце испускает бледные полосы за черные границы вершины.
На самом деле, солнце я видела каждый день. Это было довольно необычно, ведь там, где я родилась, мы месяцами ждали ясные дни. Но когда они наступалисвященное время веснымы радовались, будто случилось второе пришествие. А здесь были и дождь, и штормы, грязные черные тучи, и грозы, гнавшиеся за нами и вспыхивающие розовым стержнем. Но утром, в обед или предзакатные секунды, оно выглядывало, пускай на мгновение, чтобы напомнить о себе.
И всегда это было нежданно. И всегда я удивленно смеялась.
Я сказала об этом девочкам, однажды, на что Лира, сдвинув лобные мышцы вместе, возразила, будто услышав нечто неуместное:
Вчера было ужасно. Весь день было пасмурно. Еще дул ветер.
Да, но помнишь, когда мы шли со второй тренировки, над нашим корпусом было маленькое голубое окошко? И потом, когда мы подходили уже к крыльцу, через него пролетела половина солнца.
Я не видела.
Да, девочки не всегда замечали.
На главном стадионе уже крутили мельницы руками, тянули все сухожилия и разогревали и без того горячее тело другие. Кто-то бежал круги, кто-то не знал, что делать и копировал действия рядом стоящего. Я тоже не знала.
Начав поиски человеческого эталона, к которому я бы примкнула, я нашла Маали. Она спокойно свисала в пояснице, растягивая сухожилия ног. Но делала она это так грациозно и так чувственно, что я лишь смотрела, не двигаясь, на самое красивое существо стадиона. Маали не была ни в чьей команде. Она была сама по себе. И оттого, возможно, ее белое впалое лицо казалось еще пленительнее. Ей было все равно на всех, включая меня. И я хотела изменить это. И я изменяла. При любом случае я приползала к ней в тень, или же наблюдала издалека такую стройность и высоту, о которой не могла мечтать.
Маалисветлые волосы, почти белые, какие бывают при генетическом сбое в полинезийском роду. Маалией вечно холодно, как и мне, и ходит она угловато, сжавшись от встречного воздуха. Лицо столь странное, необычное, но возводимое в культ. Всю жизнь она слышит, что красива. На нее, должно быть, это оказало неизлечимое действие. Ее руки костлявы, как и костлявы ее ноги. Между ними пропасть с Невагский пролив. Маалискрытый ум.
Мои бедра крутят круги, пока ноги доходят до ее ног. Мы приветствуем друг друга, мы вместе машем руками, вместе сгибаем правую руку в локте, прижимаем ее к спине. Сейчас она что-то скажет, я надеюсь на это, ибо мне сказать нечего. И она говорит что-то о первом забеге, и я отвечаю однословно и неуверенно. Как же невыносима тишина рядом с ней. Как же невыносима тишина со всеми, кроме моей крови. Как будто нужно вывернуть себя наизнанку, но заполнить словами каждую временную пробоину. Я чувствую себя неловко. Я хочу, чтобы мы сказали друг другу «Мы можем просто молчать, если что». Я не знаю, чего она хочет. Что она думает обо мне? Что она думает о последнем сказанном слове?
Резко!
Гудение.
Я во втором забеге, уже так скоро. Нужно заставить себя волноваться, ведь если бьется сердце, то оно качает кровь, качает энергию, бросает в ноги. Я смогу. Нужно представить: первый свисток, сначала вырваться вперед, потом не сбавлять темп, не слишком быстро, не устать. Конецкогда будет видно черту, бежать так, чтобы было больно. Бежать до горького чувства крови в горле. Чтобы не было сил пожимать другим руки.
Бегут первые, нам их жаль. Первые редко побеждают. Я с интересом вижу, как меняются их лица, как искривляются они в борьбе и усилиях, с каким напряжением, со высокой скоростью нерабочих рук, они стремятся к черте. Ступив на нее, они покатываются, замедляются, становятся свободными и валятся вперед. Но я не вижу, как они падают в землю. Я готовлюсь к старту.
Длииинно.
Свисток.
Голос псиный и грубый: «На старт»
Гонг.
Я побежала, я смотрю только вперед. Потом смотрю вниз, на свои ноги, сохраняю ритм, раз два три четыре, вдох вдох выдох выдох, я шевелю ногами, несу их, действую руками. Мне нужно вырваться вперед. Справа Нан, она так близко, она сейчас обгонит меня. Она не может обогнать меня. Снова вперед, руки! Главное руки! Вновь внизногираз два три четыре, вдох вдох выдох выдох, двигаться, отрываться, скорость, быстро.
Задул ветер в спину. Бежать легче! Бежать почти легко! Он толкает меня. Толкает ли он других? Я не сбавляю, на повороте Нан отдаляется на сантиметры, еще немного. Ветер меняет направление. Теперь он дует в лицо. Мое тело напрягается сильнее. Но я хочу пить. Мне нужен воздух. Я задыхалась, но ветер теперь дует прямо в лицо, прямо мне в нос и в рот. Я глотаю его жадно и много, я пью его, я утоляю жажду. И мне снова легче. Мне снова почти легко. Впереди виднеются Маали и Лира. Значит нужно ускоряться. Теперь лишь вдох выдох вдох выдох! Я работаю неработающими руками, которые потяжелели в два раза. Но я выброшу их, заставлю их двигаться. Я бегу так, что лицо принимает кровавый, зловещий вид. И с этим лицом я финиширую первой.
28.
Я часто чувствую себя одиноко и думаю, что у меня нет настоящих друзей, но это лишь потому, что паршивее друга, чем я, можно найти лишь в компании Куцийи. Я помогаю девочкам, это правда, я подстраиваюсь под них, при всей своей независимости могу стать мягкой и глиняной. Но я не могу их слушать по-настоящему, и все мои сопереживания порой кажутся искусственными и фальшивыми.
Порой я ловлю себя на мысли, что ненавижу их в особый момент. Я чувствую злость, обиду, зависть. Но сил и храбрости не хватает, чтобы они вышли наружу. Тогда, пока они еще внутри, я заставляю себя поразиться ужасу, творящемуся у меня в голове. И я заставляю себя изменять эти чувства, смотреть на людей сквозь чужие зрачки. Зрачки доброго человека. Я укрываюсь его кожей, ведь я хочу стать им. Я рождаю в себе чувства сострадания, чувства любви к тем, кто мне противен и к кому отвращение рождается еще в печени. И когда я ловлю эти чувства, пока я их вижу в цвете и форме, я обездвиживаю их и начинаю верить. Моя цельповерить в мое светлое начало, пока оно не станет мной полностью.
Но иногда нет сил ничего рождать, ни в кого играть. И в такие моменты я иду с Сал вдоль больших стволов, иду в прохладе, иду по чистой дороге. Пробивают дорогу ростки белых цветов, что уже расцвели в сердце леса. Тропы пустуют, но слышится: шелестит трава, некто ползет или скачет.
Она болтает и болтает, а я терплю и слушаю. Играю лучшего друга, вставляю фразы и участливо мычу, пока вся моя вежливость не кончится и я не посмотрю бесцеремонно на дерево в другой стороне от ее лица. На него так забавно падает свет, что все листья кажутся разноцветными, и вся древесина журчит в движении. То дерево, честно, интереснее ее разговоров. Оно хотя бы умеет вовремя заткнуться. Грубые, злые мысли, но я не могу винить своих чувств, своей честности, возникающих по вине Сал, не осознающей порой, насколько она скучна.
Ее это, видимо, возмутило, потому что говорить она прекратила, раскрыв рот в недовольном овале. И потом какая-то фраза или вопрос повисли у неё на языке, но не могли оторваться, ведь я просто ушла.
Не хотелось терпеть.
29.
Час тишиныон же час близостисегодня начался с новостей о текущих конфликтах. Как только я толкнула дверь нашей комнаты, мне было объявлено, что отныне мы в войне с Аполи. Нам нельзя разговаривать с ней, замечать ее присутствие, испытывать любые чувства кроме ненависти.
Еще вчера вечером мыи Сал, и Нан, и даже высокая Валиребыли ее друзьями. Сидели вместе за ужином, обсуждали других, плыли в одном косяке и бежали вместе на стадионе. Аполи была одной из нас, пятой частичкой, отделенной лишь коридором и дверью. Она жила напротив со странными людьми. Я не помню их имен, но одна была кудрявой, полной девочкой, которая всегда была больна и от которой всегда плохо пахло. Вторая была такой же. Черные сальные волосы бросались бы в глаза, но внимание забирала одежда, которую она никогда не меняла, и выцветшая голубоватая панама. Еще она часто подсаживалась ко мне на обеде.
Мы хотели, чтобы Аполи подселили к нам, но просить что-то у наставников было бессмысленно. Поэтому она часто заходила к нам во время свободного часа, спасаясь от сомнительных соседок, и теряла контроль вместе с нами. Мы хорошо общались.
Сегодня же, спросив, в чем истинная причина столь резких смен настроений, я ничего не могла понять. По-видимому, Аполи имела неосторожность что-то сказать (или сделать?), и это сыграло против нее. К полудню все наше окружение со сплоченностью стада заточило Аполи в изоляцию. То же требовалось и от меня.
Принимать стороны! Делать выбор! Не лучше ли быть привязанным к концам двух сосен и быть разорванным на части? Ибо чувствуется это точно так же.
Ах, почему никогда нет третьей, моей стороны! Ведь это даже не слабость и даже не трусость: я просто хочу быть любимой. Любимой всеми, и все.
Как же плохо быть презренным, быть отверженным и забытым. Любите же меня! Смотрите, восхищайтесь!..
Но девочки ждут ответа, я же уклоняюсь словами, как могу.
Я не знаю, я это сказала?
Я не знаю.
Аполи была моим другом, как были они.
Я не хочу разрываться с вами, я все еще член команды. Но, боюсь, я не смогу участвовать в ваших битвах.
Они поняли. Что-то сказали, так тихо, чтобы я не могла услышать. Лира вдруг внятно произнесла что-то едкое. Она иногда бывает тварью.
Продолжилось прежнее, но позже вечером Аполи нашла меня на улице, идущей к нашей беседке. Было темно. Она схватила меня за рукав, заставив меня содрогнуться.
Я хотела сказать спасибо. Ты единственная, кто не стала участвовать в этом идиотизме.
Она так искренне была благодарна, что я смутилась. После она протянула мне сверток.
Я сказала спасибо, набрав всю вежливость, которая была внутри. Она теперь считала меня лучшим другом.
В свертке оказалась крупная раковина, нежно-молочная и выглаженная водой.
Я думала: как же странно. Все-таки я совсем не понимаю людей, не знаю их и не буду знать никогда. В тот вечер Аполи считала меня самым смелым человеком, личностью, идущей против толпы и делающей все по-своему.
Но причем тут смелость? Я просто хотела всем нравиться.
30.
Знаки, знаки, знаки.
Как же трудно не сойти с ума, следуя им. Как же трудно видеть верные знаки. Ведь столько среди них ложных, путающих, ломающих. Однако я нахожу в себе силы и учусь. С каждым знаком я будто понимаю что-то об этом мире, а понимаю я почти ничего.
Жизньэто мошка, ползущая на подушке. Я раньше убивал их, испытывал к ним обычную ненависть человека к насекомому. Потом старался не трогать их, как не трогал живые тельца. А вчера мошка была знаком моей подушке. Или не знаком, но чем-то
Я сидел в большой комнатеона была на самом деле крохотной, но больше моей сжатой спальнии читал. Точнее, я пытался читать, но голова не хотела погружаться в книгу, она все прислушивалась. Читать я совсем не хотел, если быть честным, я лишь хотел отвлечься, что-то употребить. Но и это не правда. Потому что по всей большой комнате были разбросаны желтые полоски, по стенам, по деревянному скрипящему полу, по пыльной библиотеке. Источником был овал из вечернего неба, сдерживающий изо всех сил приближение ночи. И я пытался не замереть, как раньше, у окна, или не луч на пол, чтобы смотреть. Я, по правде, хотел лишь сидеть и изучать, как расползаются желтые полоски по всем моим книгам и зеркалам. Как меняют они свой окрас, и как проскользнёт один из лепестков по моим жилистым ногам.
Но мне нужно было измениться, и моя жизнь уже была другой. Тогда я взял эту чертову книгу, написанную обыденным, нудным языком. Книга с легендами, кажется.
Я боролся через слова и строки, пока, весь измотанный в битве, не сразил первую страницу (она была большая). Тогда я вновь замер, провел глазами медленно по комнате, и взгляд оборвался о маленькое движение. Такое неприглядное, но сильное в условиях неподвижной комнаты. Мошка ползла по подушке, припрыгивая, отскакивая и вновь начиная ползти. Знакиих почему-то чувствуешь сразу. Это был сам мир, что пришел со мной говорить? Или это был мой старый лучший друг, мой прадед, такой же человек моря?
Здравствуй, спасибо, что здесь со мной.
Сколько времени?
На часах 22:22.
31.
Так текут дни нашей жизнициклично, насыщенно, невыносимо. Иногда медленно, иногда быстрее, порой на полной скорости они летят в свободном падении вниз, чтобы разбиться и исчезнуть.
Я зачеркиваю дни на моем календарике. 27 дней, и все должно кончиться. Я не знаю, как, но это неважно. Главное уехать.
Девочки уже спрашивали, что я собираюсь делать. Я ответила, что не хочу ничего планировать. В этом действительно нет смысла. Стоит лишь подумать о будущем, четком и полном, как придет жизнь и разнесет твои представления к чертям. Представь море, и через день жар высушит его до песка. Представь воду, и вяленым станет живое, а корабли будут сжаты потрескавшейся породой.
Мирнетне рушит мои планы, он лишь показывает мое место в нем. Дает понять, что он больше и глубже моих жалких мыслей, повторяет, что мне ничего не известно. Я подружилась с миром и перестала гадать и предсказывать. Теперь я лишь следую за знаками, чтобы оказаться там, где я должна быть.
Однако, мы все же знаем, что можем остаться. Все это лишь слухи, в которые нам так хочется верить. Но выбора нет: между пустотой и ложью нас клонит к последнему. Эти слухи передавались от плеча к плечу, закликали конец стадионов и корпусов. Кто-то забирает это место. Наш туманный спаситель.
Никто, конечно, не отпустит нас просто так. Но в суматохе новизны убежать будет просто. Нужно только дождаться.
Ах, неизвестность! Что может быть слаще и ужаснее! Для того мы и родились, чтобы не знать и удивляться.
32.
Когда отстраняешься от людей, спектр чувств сужается. Больше нет безумных взлетов и падений, умещенных в минуты. Нет молниеносных превращений тоски в возгласы радости. Все ровнее, тише. Даже рыдания перестают разбивать стекло и беспокоить соседей, они теперь всхлипывания с закрытым ртом, лишь содрогание тела, заключенное внутри.
Переходы либо отсутствуют, либо размазаны по неделям. Я целыми днями пребываю в одном состоянии, которое я не могу описать. Состояние закрытого человека. Умеренное, безмолвное, благословленное.
Чувства, схожие с эмоциями отшельника, уже 30 лет живущего в тундрах. И ничего не может тебя потрясти настолько, чтобы животная дикость вырвалась на свободу.
Мне теперь не хватает этой ограниченности. При всех эйфорических минутах, когда рот сводит от улыбок и смеха, а глаза не верят в происходящее, переживать часы боли становится все сложнее. Я снова становлюсь чувствительным, и любое слово, брошенное в меня, может стать иглой, вонзающейся в мякоть. Я только встаю на ноги, и я полностью голый. Ничего не защищает меня от острых людей.
Я хотел бы стать решетом, чтобы они протекали сквозь меня и вытекали из спины куда-то в воздух или в землю. Но вместо этого они застревают внутри, переполняют меня, и я чувствую, что вот-вот взорвусь.
Но я отвлекаюсь. Главное отвлечь свой пытливый взгляд.
33.
Я проснулась первой. В ту ночь мне было трудно уснуть, что было непривычно. В обычные дни сон был мгновением между сегодня и завтра, моментальным порталом, который позволял пропустить мучения темноты и ночного бездействия. Я закрывала глаза, утомленная тренировками, разговорами и перенасыщенным днем, и резко падала в сон. Сон, который вспоминаешь только с утра и который, если его не рассказать или не записать, уменьшается до висящего где-то в воздухе непередаваемого ощущения. Утром меня вырывал в реальность знакомый до ненависти будильник. Но бывало и так, что, избежав смертельное падение во сне, я приземлялась в своей кровати, с ужасом и счастьем видя белый с плесенью потолок.
Но в ту ночь мое тело Как будто было сковано нервными судорогами. Я все никак не могла найти то удобное положение, в котором можно было бы замереть и встретить рассвет. И руки, и шея, и вся кожа были напряжены и двигались из стороны в сторону. Одна нога, лежа на другой, казалось, должна была выдавить ее своими костями; те кончики пальцев, чуть касающиеся шеи, стремились ее задушить. Я извивалась на грязном матрасе, замирая лишь в моменты громчайшего скрипа. Но никто не слышал. Все спали.
Наконец, я, должно быть, заснула, потому что я помню свой сон.