Я сижу и всем телом жду его возвращения. Хотела бы перестатьно не могу. Напряженно прислушиваюсь. Часы тикаюттик-так, тик-так, удары маленьких молоточков по оголенным нервам. Не набросится же он на меня, избивая ногамитак почему я жду его с таким ужасом? Стены подступают ближе. Я задыхаюсь. Лицо краснеет, по лбу стекают холодные капли, и левый глаз щиплет от попавшего в него пота. Отвожу взгляд от зеленых цветочков. И из последних сил все-таки ударяюсь в бегство. Я чувствую себя кроликом, или лисенком, или куропаткой. Даже если Янвеке молчит, на самом деле он беззвучно лает.
Ухожу из дома быстро, опасаясь столкнуться с ним. Почему он так пугает меня? Все еще жарко, но ветрено; ощущается вечер. Мне становится лучше. Платье уже не липнет к ногам, пот испаряется с открытых поверхностей кожи, но мой бандаж для беременных сделан из плохо впитывающей синтетической ткани (он был самый дешевый), и влажная кожа под ним зудит, покрывшись мелкой красной сыпью.
Я иду по тротуару, в одышке жадно хватая ртом воздух. Шарахаюсь от людей, опускаю лицо, точно я страшное чудовище и боюсь заметить омерзение и ужас в глазах встречных прохожих. Да уж, Янвеке умеет привить комплексы, даже при том, что у него самого их сотни.
Возле почтового киоска что-то цепляет меня, заставляет остановиться. Сквозь грязноватую витрину я всматриваюсь в обложки, пытаясь понять, что именно уловил мой мокрый взгляд, и вскоре снова упираюсь в ту фотографию. Она украшает дешевый журнальчик, небольшая, скверного качества, но я рассматриваю ее долго, отмечая все подробности.
Лицо (точнее, я вижу только левую половину лица, потому что правую он закрывает рукой) залито синим светом, юное, почти мальчишеское, но столь откровенно порочное, что не возникают сомненияэтот парень перепробовал многое. С таким лучше не встречаться на темной улице. Сквозь пальцы топорщится длинная, слипшаяся то ли от грязи, то ли от геля, челка; между указательным и средним зажата тлеющая сигарета. Уголок его рта приподнят, но густо обведенный глаз под четкой тонкой бровью смотрит без улыбки, с наплевательским, беззастенчивым, непробиваемым цинизмом: что былото было, что будетто будет, плевать.
Я думаю, что нужен особый талант или же нечто по-настоящему ужасное, чтобы достичь такой степени эмоционального омертвения, и скорее ему не повезло со вторым, чем посчастливилось с первым. Я думаю, что, наверное, я тоже когда-нибудь смогу. Если очень постараюсь. Ведь он же как-то справился.
Я не знаю, продолжают ли его губы улыбку на правой, скрытой стороне лица, более того, не удивлюсь, если его правый глаз выражает совсем не то, что левый, но чувствую к этому незнакомому потасканному мальчику благодарность с легкой примесью страсти, объясняемой избытком гормонов и интоксикацией мозга. Успокоенная, я бреду по улице дальше и утешаю себя тем, что неважно, как Янвеке относится ко мне и как смотрит на меня. Он может быть каким угодно нехорошим, лишь бы не прикасался ко мне никогда больше.
2. Свет и темнота
Things get rearranged.
Anastacia, Seasons Change
Просыпаться не хотелось, и я куталась в складки колючего одеяла, но мой мозг уже подчинился безжалостному пробуждению. Вспомнились ссора с Янвекес привычным холодным раздражением, встреча с Науэлемс тоскливой болью. Само его имя вызывало обжигающие всполохи в груди. Суббота ненавистный день. Как грустно, и как долго еще ждать Есть от чего прийти в ужас. Я же живу от пятницы до пятницы.
Я сбросила одеяло, спустила ноги на холодный пол и сгорбилась. В окно глядело серое, словно грязью замазанное, осеннее небо. Сколько сейчас времени? По субботам у Янвеке сокращенный рабочий день. А завтра у него выходной Хуже субботы только воскресенье Веки жгло, и я вспомнила, что забыла смыть макияж.
«Что самое плохое, хмуро думала я, стоя под обжигающе горячим душем, при всей моей одержимости Науэлем у меня нет никакой гарантии, что он и дальше будет со мной. Я бы даже сказала меня не оставляет ощущение, что он намерен»
Бросить меня.
Среди клубов горячего пара я вздрогнула, будто от холода. Что я буду делать, оставшись одна? Наверное, просто погибну. Я не скажу ему об этом, разумеется, нет. «Не могу жить без тебя» звучит как шантаж, не так ли? Мне захотелось вернуться на диван и накрыться с головой одеялом, как если бы я не просыпалась вовсе.
Я выключила воду и шагнула на растрескавшийся плиточный пол. Протерев ладонью затуманенное зеркало над раковиной, посмотрела на себя: округлое лицо, мокрые спутанные волосы, пухлые губы и большие, растерянные глаза. Сиськи у меня тоже большие, на мой взгляд, так даже чрезмерносложно воспринимать всерьез дамочку с такими буферами. Науэль говорит, я похожа на мультяшку. Опять Науэль. «Забудь его, приказала я себе, проглатывая тоску, как горькую таблетку. Он сейчас и не вспоминает о тебе. Забудь».
Был день как день; кто бы представил, что все так повернется. Я покурила, отмыла пол в кухне, снова покурила, разобрала забитый пыльным хламом шкаф в комнате Янвеке, посмотрела какую-то глупую передачку по телевизору («Десятка самых горячих знаменитостей!»; странно, но Науэля среди них не было). Забросила белье в стиральную машину (пожалуйста, не сломайся в этот раз, моя дорогая, не оставляй меня с его носками), затем начала готовить ужин, избавляя себя от необходимости заниматься этим позже, под аккомпанемент уничижительных комментариев Янвеке.
Телевизор оставался включенным, чтобы разгонять суицидальную тишину в доме, но я его не смотрела. Когда я все-таки обращала внимание на экран, там всегда шла реклама. Есть ли на нашем телевидении что-либо помимо знаменитостей и рекламы? Нет, это невыносимо. Я выключила телевизор и включила радиоя боюсь тишины, что есть, то есть.
Мне все еще было сложно отлепить мысли от Науэля, как всегда в день, последующий за нашей встречей, но в мои чувства вклинивалось беспокойство, связанное с Янвеке. В каком настроении он вернется? Я всегда нервничала перед воскресеньем. Одолевала невнятная тоскавот бы выйти и брести куда глаза глядят. Возможно, я так и сделаю, как только он придет с работы.
Я бросила взгляд на часы. Еще два с половиной часа так мало времени для пустого, тягостного, но все-таки одиночества, прежде чем Янвеке появится и провоняет весь дом своим недовольством. Все еще злой после утренней перебранки, он будет нарезать круги вокруг меня, словно выбирая для удара место поуязвимее, цепляться к каждому моему слову или же к моему молчанию, раскритикует ужин и затребует приготовить бутерброды, чтобы после отчитать меня и за них. Все известно, все давно пройдено. Янвеке не тот человек, от которого можно ожидать сюрпризов.
Примерно раз в месяц чаша моего терпения переполнялась, и было достаточно одной капли его злости, чтобы моя ярость выплеснулась через край. Тогда я задавалась вопросом: почему, после всего, что я вытерпела от него, я остаюсь с ним? Хотя ответ прост. Обычная, зауряднейшая пассивность, свойственная, по утверждению Науэля, большинству женщин. Он всегда рассуждает об этом с презрением. И как я могла ему объяснить, до чего это непреодолимо: словно лежишь под толщей воды и льда, и надо бы подняться к поверхности, вздохнуть, но сил нет даже и на то, чтобы мечтать о глотке воздуха.
Я заурядна, да. Примитивна и заурядна. Не это ли причина того, что Науэлю и в голову не придет поцеловать меня, хотя он раздает свои подслащенные клубничной жвачкой поцелуи направо и налево?
Я раздраженно бросила полотенце, и оно вспыхнуло, попав точнехонько на включенную конфорку. По кухне мгновенно распространился запах паленого. Плеснув на полотенце стакан воды, я тяжело задышала, как будто пробежала стометровку с препятствиями. Продолжай мыть посуду, дорогая, продолжай. Хотя бы это у тебя сносно получается.
Чтобы проветрить кухню, я открыла окно, и желто-коричневый осенний лист скользнул на подоконник. Я небрежно смяла его и выбросила, и мне вдруг стало не по себе, как будто я поступила непозволительно грубо.
В раздавшемся звуке я не сразу признала скрип входной двери. Янвеке возвратился пораньше? Но он всегда гремел ключами и как старый курильщик надрывно кашлялего появление было сложно не заметить. А эти двое (я расслышала, как они приглушенно обменялись парой фраз) ступали осторожно, как охотящиеся животные. Я похолодела в накатившей на меня волне ужаса. Уже особо не таясь, вторгшиеся в дом незнакомцы захлопали комнатными дверьми. «Они ищут меня», догадалась я и впала в оцепенение.
Добрый день, дамочка, небрежно заявил первый вошедший в кухню.
Он не походил на роанцаслишком смуглая кожа, слишком темные волосы, глаза такие черные, что не различить зрачки. В его речи слышался шипящий акцент.
Как вы вошли? произнесла я высоким то ли от удивления, то ли от испуга, голосом.
Никто не удосужился мне ответить. Второй невозмутимо прошел мимо меня (такой же темный; от него исходила холодящая угроза, и я отшатнулась) и встал напротив окна. Идиотка, осознала я, просто идиотка. Нельзя было так замирать, как кролик в траве. Теперь все пути бегства оказались отрезаны. Первый аккуратно прикрыл дверь кухни. Он посмотрел на меня и скривил рот.
Где он?
Кто? уточнила я почти беззвучно.
Незнакомец поймал мой взгляд. Меня пугали его глаза-дыры, черные и пустые, как у человека, способно сделать с тобой что угодно, как ты ни умоляй, потому что слова касаются его ушей, но не проникают в его сердце.
Не прикидывайся, что не понимаешь, сучка, огрызнулся он с внезапной яростью. Эта мразь, Вилеко.
То, как он коверкал слова, шепелявя, в другой ситуации могло бы показаться забавным, но сейчас только пугало меня еще больше.
Науэль? зачем-то уточнила я, и мое сердце застучало так громко, что, наверное, даже они услышали.
Да! рявкнули мне в ответ.
Я я не знаю, пробормотала я, впервые радуясь, что мне действительно неизвестно, где и как Науэль проводит свое время. То, что тебе неведомо, невозможно выпытать у тебя никакими средствами, верно? Хотя само слово «выпытать» звучит несколько тревожноЧто-то случилось?
Стоящий у двери с шумом выдохнул, и я непроизвольно сделала шаг назад.
Отвечай, где он, идиотка.
Уже ответила: не знаю. Неужто не понятно?
Он шагнул ближе ко мне, и мышцы моего живота напряглись, точно я приготовилась к удару. Откуда вообще эта парочка? Сбежали из лаборатории, где клонируют подонков?
Кто вы? спросила я глухо, и не надеясь на ответ.
Отвечай! вдруг закричал первый, и все его лицо перекосилось.
Я снова попятилась и уперлась спиной в твердую грудь второго, стоящего позади. Прежде, чем я успела отскочить, он обхватил меня одной рукой, а другой прижал к моему горлу нож.
Она скажет, пообещал он невозмутимо. Или сдохнет.
В его речи акцент проступал гораздо заметнее. Чувствуя стальной холод и жжение на коже, я заплакала.
Я ничего не могу вам сказать. Я действительно не знаю, где он может быть.
Как же его главная подружка не в курсе, где он отсиживается? на нож надавили сильнее, высвобождая теплую влагу.
Сердце стучало быстрее и быстрее, и уши наполнились рокотом, будто с горы покатились жестяные бочки. Я скосила глаза в сторону плиты и прохрипела:
А у меня скоро молоко для картофельного пюре убежит.
Тупая роанская баба! завопил первый, вскидывая руки, и я подумала: «Ах ты истерящая истеричная истеричка». Я была уже в полнейшей панике. Мысли проносились в моем вопящем мозге как маленькие кометы, оставляя быстро гаснущие золотые полосы. Что мне делать, что мне делать, что мне делать?! Как поступил бы Науэль в такой ситуации?
Не ори, неожиданно выдала я неврастенику. Я тут рядом стою, и закрыла глаза, готовясь к смерти, неизбежно последующей за моей наглостью.
По радио тихо звучала надрывная песня о любви. Зачем такому маленькому мальчику петь такие взрослые песни? Какая жалость, что следующей пятницы не будет В подобные моменты полагается считать, что хуже быть не может, но тут внизу хлопнула дверь, и Янвеке зашелся в надрывном кашле.
Один из мальчиков-сюрпризов потянулся зажать мне рот, но я уже провопила:
Беги!
Получилось пронзительно, как в лучших ужастиках.
Шаги Янвеке затихли, он замер; я тоже замерла, зажатая меж телами двух мужчин, и только судорожно пыталась вдохнуть, не получая воздуха из-за стискивающих мое лицо пальцев. «Время делать покупки!» жизнерадостно известило радио. «Реально, самое время», только и успела согласиться я, как дверь распахнулась, и Янвеке влетел со стремительностью и свирепостью дикого кабана
На дне шкафа он хранил ружье, прикрытое старым одеялом. При мне он никогда не доставал его, но сейчас решил, что, наконец, пора. Он не стал стрелять, вероятно, опасаясь попасть в меня, но ударил ближайшего к нему незнакомца прикладом по голове. Тот покачнулся, отпустил меня, а после второго удара рухнул на пол, и я уставилась на Янвеке совершенно дикими глазами.
Его лицо было как каменноедаже цвета соответствующего, серого. У меня было несколько секунд, чтобы посмотреть на это нелюбимое лицо в последний раз, пока Янвеке разжимал сомкнутые на мне руки второго незнакомца. Уже освобожденная, я продолжила стоять столбом, наблюдая, как двое сцепились в полном агрессии объятии.
Беги! заорал Янвеке и, собрав все свои силы, все-таки cумел отшвырнуть незнакомца.
И во мне точно высвободилась пружина. Все рассуждения и сомнения потонули в белом ужасе, инстинкт приказал неумолимо: «Будь что будет. Спасай себя», и я сама не поняла, как оказалась на подоконнике. Раздался громкий хлопок, и кто-то вскрикнул от боли. «Выстрел? Это что, был выстрел?» подумала я тупо и оглянулась, стоя напротив прямоугольника окнаотличная мишень.
Первый, растянувшийся на полу, когда Янвеке ударил его, нашарил что-то под курткой и поднял руку. Янвеке, стоящий спиной ко мне, загораживал мне вид, мешая рассмотреть, что в руке, но, предчувствуя второй выстрел, я пронзительно завизжала. Снова грохот, и что-то маленькое, как муха, вонзилось в стену слева от меня, разбрызгав крошки штукатурки, а на предплечье Янвеке, там, где пуля прошла навылет, раскрылся красный бутон. Следующий выстрел заставил голову Янвеке мотнуться под ударом угодившей в нее пули. Янвеке повалился на пол, а я рухнула с подоконника наружу, спиной продавив оконное стекло.
В моих ушах все еще стоял звук бьющегося стекла, когда я бежала по улицам, заныривая в закоулки. Сквозь звон я слышала выстрелыбух, бух, бух, пока не рухнула обессиленно в узком проеме между домами, где осознала, что в действительности меня никто не преследует. Из горла рвался истерический плач. Заглушая его, я сунула в рот пальцы, стискивая их зубами и не чувствуя боли. Позже я обнаружила, что искусала себя до крови.
Немного отдышавшись, я поднялась и побежала дальше, пусть ноги уже и заплетались. Слезы туманили зрение, я вытирала их, но сразу выступали новые. Я перешла на шаг и попыталась заставить себя успокоиться. Сердце бултыхалось, как зверек, тонущий в вязкой грязи.
Протерев лицо рукавом в очередной раз, я увидела, что нахожусь на знакомой улице. В этом, собственно, не было ничего удивительногоноги сами повели меня по привычному маршруту. Прислонившись спиной к столбу, я задрала голову и посмотрела на бездействующий в дневное время фонарь, столько раз освещавший наши встречи с Науэлем. Всхлипнув, сунула руки в карманы моих старых вельветовых брюх, слабо надеясь обнаружить платок. Только мятая бумажная салфетка, впрочем, и она сойдет. Я трубно высморкалась (не время для соблюдения приличий) и снова залилась слезами. Прохожий, бросив на меня нервный взгляд, поспешил прочь. Похоже, я представляла собой жуткое зрелище, но это было последним, что меня беспокоило.
Я попыталась подумать, что мне делать дальше, но в голове творилось нечто невообразимое. Моя жизнь разрушилась в один миг, и сама необходимость куда-то брести по руинам была для меня непосильной, как кирпич для букашки. «Только осознай это, сказала я себе. У тебя больше нет мужа, ты не можешь вернуться домой и стоишь у фонарного столба в вельветовых брюках, тонкой футболке и разношенных балетках «для дома», дрожа как волчий хвост. Тебя окружает холодный октябрь и все, что у тебя есть, это пропитанная слезами и соплями салфетка. Осознай это». Не получалось.
Мне вдруг захотелось, чтобы кто-то подошел ко мне, обнял и сказал: «Забудь эту ерунду. Иди со мной. Все будет в порядке», и чтобы я смогла поверить в эту фантастическую доброту и пойти. Такое желание возникало и прежде, но никогда еще не было таким нестерпимо сильным. Мои губы искривились, как у плачущего ребенка. А потом я подумала о Науэле и как будто бы сразу немного согрелась. Я должна найти его. У меня даже есть поводнеобходимость предупредить об опасности. На деле же я просто отчаянно в нем нуждалась и, признавшись себе в этом, виновато шмыгнула носом.