Обида воткнулась в сердце ржавым гвоздём, на который наступил когда-то Васька, и Наталья испугалась, что у него начнётся столбняк. Столбняк Васька изобразил мастерски. Разинул рот, в который кто-то сунул кусок колбасы. Было весело. Ногу смазали йодом, и она зажила. А сердце йодом не вылечишь. Наталье уже не хотелось за Гордеева замуж, и ни за кого не хотелось.
«А если есть там с тобою кто-то, не стану долго мучиться. Люблю тебя я до поворота, а дальше как получится!» грянули Любины-Юлины мальчики, и Наталья вздрогнула.
Незамысловатые желания
У Гордеева был друг, начальник отделения дороги, тот самый, у которого Гордеев был замом. Вдовец, дети выросли, пенсия, как сейчас говорят, достойная. Гордеев показал ему походные фотографиигде они переходили по бревну ручей. Наталью Михаил заприметил сразу:
А это кто, на бревне? Лицо такое странное.
Не странное, а испуганное. Она боялась очень, бревно-то узкое. Вон, видишь, ей с другого конца руку протягивают, без руки три шага осталось сделать, этот момент я и запечатлел, для потомков.
А у неё потомки?
Да нет у неё никого, рассмеялся Гордеев. Старая дева.
Старая дева это романтично. Она не старая. И красивая, и коса у неё красивая.
И коса, и характер ровный, и хозяйка умелая, на привале суп сварит, стол накроет любо-дорого. А ты чего расспрашивать взялся? Жениться собрался? На Наташке?
Гордеев безуспешно пытался вытащить друга в поход, но тот проявил упорство:
Я вам всю обедню испорчу, ныть буду, отставать буду, и твоя Наталья на мне поставит крест. Ба-а-альшой такой. Я лыжи в руках не держал.
Я тоже. Кто же их в руках держит? На них катаются.
Уговорил. Как снег растает, приду в твой поход. С Натальей знакомиться. Красивая девка даже с перепуганным лицом.
На том и порешили. О том, что творится в лесу, когда там только-только растаял снег, Гордеев другу рассказывать не стал.
* * *
День рождения, казалось, никогда не кончится. Ели, пили, пели Все песни на одну тему. «Приходи ко мне, Глафира, я намаялся один». Без неё, Натальи, никто не мается, даже мама. Квартиру они разменяли, мама осталась в Москве, а Наташа переехала в Синеозеро, в крошечную однушку, где ей никто не скажет «по пловцу корыто». На работу ездить далеко, зато спокойно. Зато никто не скажет
Домой она звонила редко, приезжала ещё реже. Зачем? Красить батареи?
Батареи теперь красил мамин новый муж, который ясно дал понять, что она, Наталья, лишняя, на квартиру пусть не рассчитывает, а о маме (он так и сказало маме) он позаботится, так что приезжать не обязательно, У Натальи в Синеозере своя квартира и своя жизнь, а у них своя, дружить домами не получится.
Мама маячила за мужниной спиной, смотрела виновато, но не возражала. Как когда-то Валерка.
Больше она к матери не ездила.
Часть 12
Ей просто хотелось
Ей просто хотелось быть рядом с людьми. Сидеть у костра, слушать песни и воображать, будто это она«милая моя, солнышко лесное, где, в каких краях встретишься со мною».
«А молодой корнет, в Наталию влюблённый, он всё стоит пред ней, коленопреклонённый» пела Надя, и Наталья представляла этого корнета, который ждёт её где-то до сих пор, и может быть Нет, не может. Это у Нади «может», а у неё, Натальи, впереди старость. Одинокая. Беспощадная.
После того как Гордеев, захмелев от глинтвейна (в который Юлины-Любины мальчики хорошо добавили коньяку), поведал ей о квартирной хозяйке, на которой собрался жениться, у Натальи внутри всё рухнуло. Она замкнулась, от разговоров уходила, в группу пришла один раз, на Старый новый год, а потом и вовсе не появлялась.
И отводила душу, приезжая в гостеприимный дом Мунтяну через выходной, на пироги. С Маритой было легко, и Наталья рассказывала ей обо всём. О матери. О том как жили в Струнино с Валеркой. О своих неудачах на любовном фронте. О том, как приехала к матери, и как её выгнал мамин муж, а мама не заступилась, значит, согласна.
Марита не стала ей сочувствовать, рассказала свою историю, и Наталья уже не жалела себя, а жалела Мариту. Одни на свете остались, с братом. «Брат женится, куда я пойду? Приживалкой к ним?» вздыхала Марита. И не позволяя себе раскисать, хлопотала, угощала гостью свиными котлетами, в которые не добавляла хлеб, и они получились странного вкуса. Хлеба-то не купить, магазин далеко, а бойня рядом, так на мясе и живём.
Наталья каждый раз привозила им ржаную буханку, и каждый раз Марита всплёскивала руками и по-детски радовалась. От Синеозера, если дорогу знать, на лыжах часа два или два с половиной. А Иван знал. Правда, он работает каждый день, и тоже далеко, и тоже на лыжах. Что ж у них там, магазина нет? А впрочем, зачем им хлеб, у них муки полно.
Марита всегда была занята: крутила в мясорубке фарш, замешивала тесто, лепила пирожки, которые продавала на дачах.
Здесь дачи зимние недалеко. Охрана, собаки в вольере и забор железный. Меня они пускают, знают уже. И пироги разбирают, на цену не смотрят. Богатые они, дачники-то. Дома как дворцы. А руки не из того места растут. Им пятьдесят рублей за пирожок не деньги, а в короб сотня входит, и больше входит. Пять тыщ за́раз в дом приношу, а когда и шесть, хвасталась Марита.
Наталья покосилась на высокий плетёный короб с лямками, выстеленный белой тканевой салфеткой.
Как ты таскаешь такой Тяжело же!
Таскаю, привыкла. Одеялом укутаю, чтоб не остывали, и тащу. А когда и на санях везу. Они тяжёлые, сани-то. Иван дрова на них возит, и мясо с бойни. В руках-то не доволочь. Вчера барана притащил, цельного. Так-то не дали бы, взял по тихому, кто там смотреть будет Хошь поглядеть?
Шаря подкатилась под ноги мохнатым клубком, потрусила к сараю, и Марита улыбнулась:
Знает, где кормно. Уйди, бездельница, ты вчера обожралась, сегодня не получишь. И оттолкнув пса, завела Наталью в сарай и закрыла дверь изнутри на щеколду.
А то пролезет, мордень в щёлку всунет и откроет.
После солнца в сарае оказалось темно, хоть глаз коли. Наталья обо что-то ударилась, загремело ведро, из которого что-то выплеснулось, полилось под ноги.
Марита, я тут ведро сшибла, нечаянно. Маритка, ты где?
Звякнула щеколда, глаза резнуло светом, и вновь наступила темнота. Щеколда звякнула снова.
Марита?
Когда глаза стали различать предметы, Мариты в сарае не оказалось. Как и бараньей туши. Под ногами валялось ведро, на полу темнела лужа. Наталья огляделась в поисках тряпки, нашла какую-то ветошь и стала вымакивать лужу, отжимая тряпку в ведро. Марите вряд ли понравится беспорядок, который она здесь учинила. Наталья собрала воду, вытерла пол, хотела вынести ведро на улицу, но дверь оказалась запертой.
Мариточка! Ау! Я тут заперлась нечаянно!
Руки нащупали щеколду. Странно. Щеколда открыта, а дверь не открывается. Потому что заперта с той стороны. Её здесь заперли? Зачем?
И правда, отозвались с той стороны. За дверью лязгнуло железоСам задвинулся засов-то. Не подаётся чогось. Вперёд подаётся, в обрат не хочет идти. Ты посиди маленечко, Иван придёт, откроет, у него руки сильные. Ты подожди.
Руки. Почему-то они липкие. Тряпку выжимала, а больше ни за что не бралась. Глаза привыкли к темноте. И не темнота это вовсе, полутьма. Сквозь щели пробивается солнце, и в тонких лучиках кружатся пылинки. У дальней стены ещё одно ведро, из которого что-то торчало. Наталья подошла, заглянула в ведро. И закричала.
Отрезанный ломоть
Гордеев не понимал, почему Наталья так переменилась. Не смеётся, не шутит, и с ним больше не разговаривает. И в январе была только один раз. Сказала, одна катается, в своём темпе, ей до леса полчаса ходьбы.
Гордеев ей не поверил. Звонил, приглашал. Но Наталья отказывалась. То ей некогда, то она болеет, то на работе аврал, рабочая суббота. Гордеев продолжал звонить, Наталья продолжала отказываться.
Марита Мунтяну (настоящее имя Мария Берёза) умела не только печь пироги, она обладала талантом подражания: копировала голос так, что почти не отличишь. Она и собаку передразнивала, лаяла очень похоже. Шаря метался по двору в поисках чужака, вертел лобастой башкой и горестно взлаивал, а Иван (настоящее имя Олег Берёза) хохотал, вытирая слёзы.
Она многое знала о Наташе: о её работе, о походах, об обидах. И как она звала Георгия Гордеева, тоже знала. Гера.
А что у тебя голос сиплый? Опять болеешь?
Болею. Простыла, на работе фортку открывают, им душно всем.
Ну, поправляйся. Выздоравливай. И приходи, Наталья. Все тебя ждут.
Угу. Спасибо. И знаешь, Гера Не звони мне больше. Не приду я к вам.
За свою жизнь Гордеев навидался всякого и понял нехитрую истину: в жизни, как в природе, не бывает пустоты. Как вырубка зарастает молодой порослью, так и жизненные утраты зарастают: событиями, увлечениями, новой любовью и новой жизнью.
Он, Гордеев, нашёл этих восьмерых, которые тоже что-то потеряли в жизни и снова нашли. Васька-гитлерНадю Жемаеву. Юля и Любаблагодарную аудиторию. Лера нашла компанию, в которой ей комфортно и хорошо, огрызаться перестала, с Виталиком нашла общий язык, не узнать девочку. Галя Винник в группе больше не появляется, значит, нашла для себя что-то другое. И Наталья.
Все они с чем-то попрощались, каждый из восьмерыхкто-то со спортом, кто-то с профессией, кто-то с мечтой, кто-то с любовью, как он сам. Пустоту внутри надо было заполнить, загрузить выходной с утра до вечера, чтобы не думать и не вспоминать. Иначе бы они с ним не ходили. Бегство от жизни.
Не сходится. Они по-настоящему счастливы. Хохочут, песни поют, а маршрут прозвали лесоповалом. Гордеев вспомнил, как смеялась Лера в их первом походе, когда мужики натыкали вокруг костра рогулек и повздевали на нихкто сардельку, кто куриную ножку, а Васькацелую курицу. Жир капал на землю, Дима-Лось громко сокрушался и подставлял хлеб, Лера не могла говорить, сгибалась пополам от смеха и показывала на него варежкой. А потом ела эту курицу и облизывала пальцы.
Они нашли, что искали. Свой стиль. И если ты живёшь от похода до похода и считаешь дни, то это нормальная жизнь, а не бегство от неё.
Почему она сказала «фортка»? Москвичи так не говорят, и «простыла» не говорят, говорятпростудилась. А Наташа выросла в Москве, хоть и живёт в Синеозере. Бог с ней. Отрезанный, что называется, ломоть. Не хочет с нами ходить, не надо.
Часть 13
Угол зрения
Если чего-то не имеешь и трудно с этим смириться, можно повернуть плоскость желания под другим углом. Есть ли углы у плоскости и как её поворачивают, Лера не знала, но задачу решила: нет и не надо. И ещё один поворот: нет, потому что не хочу. Это всё эмоции.
С эмоциями Лера справлялась, а вот с собой справиться не могла. Хотелось нет, не дружеских тёплых отношений, и не отдалённых приятельских. Хотелось нейтралитета. Чтобы не липли с дружбой, не клянчили телефон, не накладывали миску с верхом (и куда это девать?), ничего не предлагали со стола (сама возьму), не лезли с советами (да засуньте свои советы знаете куда?), не говорили, что Лера медленно ест, народ уже чай допивает, а она с миской в обнимку сидит (зато вы, как собаки, целиком глотаете), не пялились (за погляд деньги берут, места согласно купленным билетам). Короче, чтобы её не трогали.
После гордеевского строгого предупреждения (то есть, после устроенной группе выволочки) к Голубевой перестали «цепляться», в ответ Лера перестала фыркать и огрызаться (поубавила прыть, сказала бы Сидоровна) и, к удивлению Гордеева, стала вполне приемлемой и контактной.
Никто не знал, чего ей стоило справляться с ненавистью к миру, которыйжил, любил, воспитывал детей, отдыхал в дешёвой Турции и в дорогой Доминикане. Лера пыталась жить так же, но у неё не получалось, мужчины приходили и уходили, без обещаний и обязательств. А ей хотелосьс обязательствами, хотелось надёжной спины, крепкого плеча и как там ещё Надеяться, однако, можно было только на себя, а ребёнка родить она не могла: попрут из MaximumShow.
О MaximumShow («Заказать шоу-балет на корпоратив, на свадьбу, на праздник. Звоните! Профессиональные танцоры. Эксклюзивные номера. Интерактив в подарок») Лера отзывалась так же, как о карьере моделидокатилась. Знаем мы ваш интерактив
Детски-восторженное восприятие мира уживалось в ней с неприязнью и злобным отчаянием, и жизнь была невыносима. И как следствие, невыносимой была сама Лера.
Она не понимала, почему от неё уходили мужчины: она ничего у них не просила, за квартиру платила сама, аккуратно складывая квитанциичтобы возлюбленный не предъявил права на жилплощадь, как это сделали с её подругой. Еду и одежду покупала на деньги возлюбленного, но ведьего же и кормила, и одевалась для него. А драгоценности (Лера говорилапобрякушки) он покупал ей сам, без напряга. И шубу лисью купил, стоило Лере показать пальчиком и капризно протянуть: «Ви-и-ить. Вот такую хочу!»
Или восторженно: «Саа-аш, посмотри. Тебе нравится? Мнеочень!»
Или возмущённо: «Мииш! Ну ты что, не видишь, что ли?»
Ответы были предельно точными и стандартно-правильными: «Сейчас, сейчас»
Никто с ней не жил больше года, шуб скопилось четыре, енотовую поела моль, а норковую есть почему-то не стала. Потому что дура. Шуба отличная, целиковая, из пластин. Лера гладила мягкий мех, перебирала в пальцах. На лыжах не наденешь, а жаль.
Предложение Ивана научить её кататься, сделанное полушутя-полусерьёзно, было скорее серьёзным: телефон Ивана Лера забила в «контакты» и позвонила в первый же свободный день. Иван встретил её у платформы, и они поехали «учиться». Лера освоила попеременный скользящий ход и попеременный двухшажный. Иван её гонял в хвост и в гриву, игнорировал Лерины охи и вздохи, не делал замечаний, зато давал дельные советы. Он даже в овраг её завёл, чтобы Лера научилась правильно спускаться и подниматься. В гости не приглашал, довёл до станции и посадил в электричку.
В следующий раз он протащил её по глубокому снегу, по целику, и заставил тропить лыжню, игнорируя протесты и заявления типа «ты совсем уже». Лера выдохлась, шла из упрямства, пока не упала. Иван похвалил её за падение. Оказывается, она упала правильно, на бок, а неправильно она уже умеет, пошутил Иван, и Лера не обиделась, у неё уже сил не было обижаться.
Она научилась тропить, перешагивать канавы и деревья (боком Лера умела, Иван научил по-другому: если поставить лыжу грузовой площадкой на дерево, она не сломается).
Это как?
Это ботинком.
Ты как наш Виталик, всё знаешь.
А я книжку прочитал, техника ходьбы на лыжах. А Виталик ваш откуда такой умник выискался?
А он спасателем работал, на Кавказе. На Чегете. Ему не верит никто, потому что врёт много. А я верю. Он мне про лыжи столько всего рассказал!
Он рассказал, а я показал, теперь всех обгонишь в группе. И уставать не будешь. Не пыхти, мы пришли уже.
Лера отстегнула крепления. Без лыж ногам стало легко, просто замечательно.
Вань, я обратно не дойду. Может, тут автобус ходит? Или
Тут ничего не ходит, дорога тупиковая, к лагерю. А автобус в другой стороне, где дачи. Далеко. Я тебя на санках отвезу. Хочешь?
Лера хотела. Она устала, в ногах появилась противная слабость, и жалко было Ивана, которому придётся везти её три километра на санках. Она даже удивилась: впервые в жизни ей кого-то жалко.
Я привычный. С бойни мясо вожу, когда головы, когда передок, а когда и полтуши. Ты меньше весишь, чем свинья. Довезу.
Лере никто ещё не говорил, что она весит меньше, чем свинья. Комплимент, однако. Другому бы такого не простила, а Ивану прощала, у него выходило не обидно. И улыбка добрая. И глаз с неё не сводит.
Иван смотрел не так как другие: без оценки, с обожанием в глазах. Лере нравилось, как он смотрит. Нравилось как хлопотала вокруг неё Марита, усаживала гостью поближе к печке на низенькую скамеечку, приговаривая: «Ты ноги-то вытяни к огню, небось, заколели». Разглядывала Лерину куртку, ощупывала, восторгалась:
Это где ж такие продают?
Да я не помню, по случаю купила, отзывалась Лера, которая отлично помнила, что купила куртку в Греции, куда «Кремлёвский балет» летал на гастроли. Давно.
Ещё ей нравились пирожки. Вкусные, начинка сочная, специй многовато, можно бы поменьше Многовато.
Пирожки с требухой, с мясным фаршем и с печенью Марита продавала на дачах, с требухой отдавала дешевле, с печенью стоили дороже. Их покупали охотносдобренные специями, жаренные в кипящем масле, в большом котле, найденном Иваном на лагерной кухне.