Нам пора
Ты сдержишь свое слово?
Никто не сможет заставить меня его нарушить.
Они распрощались. Распрощались так, как это умеют делать только влюбленные. Даже мягко сказать влюбленные. Молодые влюбленные! Когда-то давно Александр Дюма писал молодые влюбляются во вчерашний день, задумываются о сегодняшнем, и напрочь забывают о завтрашнем. Каждый раз, когда Ганс видел ее, несмотря на собственную серьезность, несмотря на всю целеустремленность и в некоторой мере упрямость, черта, та которая, наверное, была присуща каждому уважающему себя арийцу, он всегда чувствовал себя именно молодым. Но какое это было наслаждение! Он еще долго смотрел ей вдаль, смотрел, и замечал, она тоже оборачивалась, провожала его взглядом. И даже когда постучали по его плечу, он продолжал смотреть, даже когда уходил вглубь вокзала, прямо к железнодорожным путям, он все до конца смотрел на нее, и, несмотря на дистанцию, ему продолжалось казаться, будто он способен увидеть эти изумрудные, светящиеся от любви глаза.
Ганс! вновь, этот голос, тот самый бас, тот самый низкий тон, наверное, единственный, что был способен вывести его из сладостных мечт, из удивительных раздумий кипящей крови, пробудил его, Ганс! Что с тобою?
Он обернулся, всматриваясь в лицо своего друга. Это не было для него сюрпризом, он знал они будут в одном поезде. Только Ганс летчик. Но Томас танкист. Он вновь поднял свою улыбку, как армия поднимает белый флаг в период отчаяния, и, пусть даже это полотно, столь очевидное, столь прозрачное, сквозь которое можно с легкостью было бы разглядеть любые человеческие чувства, Томас, в силу своего прагматизма или глупости, наверное, читателю стоит выбирать самостоятельно, не имел возможности просматривать даже сквозь столь ненадежную защиту.
Я в порядке, натягивая улыбку до ушей, отвечал он, Я в порядке, дружище, он похлопал его по плечу.
Они обнялись.
Как твоя? в инерции радости вопрошал Томас, Успокоилась?
Моя?.. он отвел взгляд, на секунду теряя силы держать улыбку, но, сквозь мгновение, вновь его возвратив, ответил Моя в порядке. Будет в порядке. Наверное, поедет к родителям. Не знаю. А твоя?
Томас усмехнулся, довольно раскрывая свою белоснежную улыбку. Он достал чемодан, который, можно было бы подумать, держится закрытым лишь благодаря неведомой божественной помощи, немного раскрыл его, и, мгновенно, благодаря своей нечеловеческой силе, его прикрывая, позволив оставаться Гансу шокированным, в некоторой мере совершенно выбитым от его содержимого.
Зачем? в этот раз ему не стоило даже имитировать улыбку. Он был готов сорваться со смеху. Моментально, Просто скажи мне, зачем тебе, прости боже, зачем тебе целый чемодан еды?
Моя знает, как сделать мужчину счастливой, он не отнимал с собственного лица улыбки.
Боже мой, Томас! он вскинул руки вверх, затем, отбросив к поясу, огляделся, Томас, она ведь стухнет! Да там на целую роту еды, Томас! Твою же мать! Как ты это съешь?
Он продолжал стоять, улыбаясь, будто бы большее удовольствие ему приносила реакция его друга, будто бы ему больше нравилось казаться необычным, в некоторой мере безбашенным в его глазах, нежели наслаждаться пищей, что была так необычайно упакована в его чемодане.
Ты знаешь меня, он все еще раскрывал улыбку, что, кажется, была готова растянуться далеко за грани ушей, Хорошие мальчики должны хорошо кушать. К тому же, думаешь, я тебя обижу? Займем соседние места. Разделим. Как тебе план?
Знаешь, он артистично вскинул руку к подбородку, поддерживая ее другой, я тебе точно скажу, не знаю, как дальше будет наступать война, но ее начально, как минимум, мне уже очень нравится.
IIITumba Belli
Это был сказ о жизни.
Нельзя было бы себе даже представить, будто бы в этом, по современным меркам, городе, могло стоять великое напряжение. Люди бродили, бежали, некоторые, даже, умудриться можно в такое время, гуляли. Наслаждались. В одной стороне, влюбленная парочка, немудренно придерживая друг друга за руки. В другой те же влюбленные. Лишь постарше. Намного постарше.
Оглядываясь друг на друга, пронизывая, как гром проникает сквозь облака, самих себя, никто бы никогда не мог представить, что за ласковым взглядом, взглядом фамильярности и чего-то более знакомого им самим, чем дежавю, что всегда понимают мастера, всматриваясь в лик новоприбывших учеников, наблюдая за их рвением, в котором они рано или поздно всегда узнают самих себя, никто не мог себе представить, что контекст, что инициация подобных мыслей, которые, как можно было бы себе представить, всегда должны служить благу, правде, возвышению и народолюбию, имели под собою корни сомнения и страха. Они оглядывались друг на друга так, будто бы никогда не возымеют более возможности увидеться вновь. Они жили, наслаждались, лишь от того, что не могли знать, когда оборвется их жизнь.
Напряжение будто-бы зависло в воздухе. Любой неподготовленный человек, если в то время можно было бы представить себе наличие подобного, легко узнал бы себя купленным столь странным, необычайным дружелюбием и человеколюбием. Но никогда, совершенно никогда, ни один, пусть даже самый сообразительный человек, опьяненный столь необычайной ловушкой, ни в жизнь он не окажется в способности разгадать столь простую тайну человеческой доброты.
Каждый из них знал, что должно будет произойти. Каждый из них знал, что произойдет. Никто не знал, когда. Никто не знал и одновременно все всё знали.
Само предчувствие смерти дарует от нее освобождение.
Ты должен отсюда уйти, мягким, совершенно уставшим голосом проговорила она, Прошу тебя. Они проводят эвакуацию.
Женщина в годах, что уже совершенно не могла иметь права называться молодой, но совсем немного не доходила до звания старушки, почти что умерщвленная морщинами, удерживала его руки, прижимая их к собственной груди.
Я не сделаю этого, он отпрянул от ее хватки, легко отталкивая ее, отходя к окну.
Мальчик, еще не мужчина, но уже совершенно не юнец, начинающий терять детские очертания лица, и все больше и больше, совершая подобные взрослым поступки, грубеть, сложил руки на поясе, всматриваясь в очертания прохожих
Прошу тебя! она безнадежно вскинула к нему руку
Я не предатель! он развернулся, вскинул руки. Лицо его покраснело, сам он, будто служитель неведомых ангельских врат, извергал праведный гнев, Я не сбегу, мама! Saltem aliquem, sed non me! Хоть бы кто, но не я!
Они убьют тебя!
Я сам пойду на их штыки!
Они обесчестят нас!
Мы сами себя обесчестим, если сбежим!
Она вздохнула, опустила взор, будто признавая собственное поражение. Сделав шаг, приблизившись к своему сыну, она, будто бы, совершенно обреченная, подпитанная одной лишь надеждой вновь взяла его за кисть, что он быстро отвергнул, и, медленно, совсем нежно, так, как умеют только матери, проговорила:
Прошу тебя, послушай меня. Война, это совсем не игрушка. Она не для таких, как ты. Не для таких, как мы. Я видела ее. И не хочу, чтобы увидел ты.
Сложивший руки накрест юнец, что, кажется, ожидал подобного хода, но каждый раз оказывающийся, как и все люди, что не способны оказаться под нежным, совершенно обволакивающим, кажется, не сдавливающим, но сковывающим напором материнской любви в некоторой мере укоротил свой гнев. Но каждый раз, как он возвращался к мысли, что инициировала его эмоции, в нем начиналась неприступная борьба. Одна сторона стремилась пощадить мать, другая обличить. Но ни одна не пыталась прислушаться к ее словам и обратиться к советам иного поступка.
Женщина же, как легко догадаться, всегда, с момента рождения своего первенца и до мига исхождения из жизни, остается матерью. Мать же в своем постоянстве верна. Никогда она не забудет все о своих чадах. А знает их она лучше, чем кто-либо иной. Всмотревшись в его глаза, подметив битву, происходящую внутри буйного его нрава, и, заметив ситуацию так, как ни один человек не справился бы, имея даже менталистические способности, отступила. Она погладила его за плечо, посмотрела прямо в его глаза, и, медленно отходя, покинула комнату.
Парень остался наедине с самим собою. Облокотившись на подоконник, он вновь начал всматриваться в проходящих мимо людей. Кажется, такой внимательный взор, скользящий по неосведомленным о его наблюдении людям, мог выдать бы в нем своеобразного детектива. Или человека, восходящего к великим стенам раздумия.
Без сомнения, сейчас он принадлежал к касте вторых.
Его лицо обагрилось мертвенно-бледными красками. Взгляд больше не искал отражений силуэтов, но лишь устремился в одну единственную точку. Что он натворил? Вдруг, она права? Что такое умереть?
Не каждому удается жить в такие необычные времена. Предать собственные принципы или выступить в защиту собственного рода? Казалось бы, если ты защищаешь самого себя ты все равно предаешь собственных предков. Если ты ищешь продолжения собственного древа, создания нового ответвления, ты теряешь собственную честь. Честь собственных потомков.
Но одновременно ему было не так тяжело понять собственную мать. Она вырастила его. Она видела его первые шаги. Его первые достижения. Кто захочет расстаться с делом своей жизни? Кто захочет добровольно обрести на покой собственное поколение, продолжение которого есть вся твоя жизнь?
Наверное, именно эта роковая диаспора и есть формула жизни. Она останавливается лишь тогда, как писал Александр Дюма, когда бешеный конь уже не способен поддаваться шпорам, и падает только там, где решает упасть сам.
Нет. Он поднялся в подоконника, импульсивно шагая вдоль стен комнаты. Если смерть существует, он сам решит, как ее принять. Даже если эта смерть означает окончание всего твоего рода. Даже если эта смерть решит омрачить все будущие достижения, на которые могли бы быть способны твои дети. Вздор! На какие достижения способны дети человека, что не оказался способен вовремя пожертвовать собственными интересами, что не оказался способен пожертвовать столь великим даром жизнью во благо ближнего своего? Во благо нации?
Нет, он не позволит себе минуту слабости. Пусть и случится горе, так будет оно ценою великого достижения. Великого поступка. Великой жертвы. Он не отступится.
Решительно, взяв себя в руки, и, будто в доказательство этого, сжав кулаки, он твердой поступью направился из комнаты. Мгновенно оказавшись в прихожей, он забрал пальто, небрежно свесив его на своих плечах, оглянулся в сторону кухни, на которой его мать демонстративно или нет шумела столовыми приборами, избирая, что подберет с собою в дорогу, и отправился на улицу.
Город больше не казался таким счастливым, каким он видел в далеком, раннем детстве. Знакомые лица перестали быть такими приветливыми, искренними, какими были раньше. Пусть соседи и отвечают ему улыбкой, но в ней он с твердой уверенностью мог определить нитки фальши. Нитки страха. Они все боялись. И лишь от того, что боялись старались быть счастливыми. Наверное, именно попытка показать остальным, что все в порядке и есть попытка спрятаться от страха. Так делали всегда. Так будут делать. Всегда.
Он тронулся, временами оглядываясь на опадающие листья. Раньше осень казалась совершенно другой. Опавшие листья казались более яркими. А их падение настоящей вечностью. Помнится, временами он специально прикладывался к земле, впадал в нее своим глубоким носом, и ждал, когда листья окажутся прямиком на его спине. Каждый раз он хотел быть «похороненными» под ними. Каждый раз он ждал, вот придет его мать, посмотрит, и не найдет ее. А он счастливый, довольный ребенок, выберется, напугает ее. И вместе они пойдут домой. Она угостит его мороженым за сообразительность. И он будет счастливым. Довольным.
Но листья никогда не опадали достаточно, чтобы закрыть его полностью. И мама никогда не любила играть с ним в прятки. Поэтому он просто лежал. И ждал. Наверное, наслаждался собственными фантазиями. Удел ребенка жить в мечте. И надеяться, что когда-нибудь она станет явью. Настоящей.
Он проходил сквозь знакомые поля. От чего-то они были пустынны. Еще вчера он видел уйму людей, наслаждавшимися последними днями прекрасной погоды. Еще вчера он думал, что все так далеко. Что каждый ищет себе предел и рубеж. Но ему казалось, его нет. Все вокруг выдумывали, что что-то произойдет. Ему хотелось так думать. Ему нравилось видеть человеческие улыбки. Ему нравилось видеть город в таком состоянии, в котором он замечал его сегодня. Но все это оказалось ложью. Тогда, когда он видел страх на лицах. Соседей, знакомых. Близких. Только дети оставались беспощадны неизбежному року. Каждый раз они веселились. Как он, когда-то. Только они поддерживали его веру, неизбыточное знание. Наверное, они тоже не думали, что такое возможно. Не хотели думать. Или просто не знали.
Ян Полька! окликнул его нежный голос Неужели это ты?
Он развернулся. Он увидел. Ее.
Боже мой, Ян! она смотрела на него удивленными, раскрытыми глазами, Матеуш, посмотри!
Она. Рыжеволосая, будто само пламя. Он знал ее очень давно. Со старых, школьных годов. С первого взгляда. С первого момента. Он знал и хотел ее знать.
Ян! он взял ее за плечо, приобнимая, Привет, дружище! Что с тобою?
А она знала его. Хотела знать его. Он хотел знать ее. Ему пришлось смириться. Уже давно. Но каждый раз, когда он ее видел, он совсем не хотел смиряться. Хотелось дать волю чувствам.
Все в порядке, он надел на себя фальшивую улыбку, скрывая пустоту, образовавшуюся внутри него, Думаю. О многом.
Ах! Так ты тоже? ее глаза загорелись, приобретая цвет ее волос. Она посмотрела на Матеуша. Посмотрела так, как Ян хотел, чтобы она смотрела на него, Ян! Расскажешь?
Это уже совсем не секрет! он улыбнулся, немного смутившись, Я иду добровольцем. Ты тоже?
Добровольцем? удивившись, немного скривив губы, спросил Ян, Куда?
Ты что! Уже давно не секрет, совсем скоро война! он подчеркнул это слово, будто оно делало ему особой гордости, Война! Против советов! Я пойду добровольцем!
Против советского союза?
Естественного! Эти коммунисты уже давно зуб на нас точат. Разве ты не знал? Мы уже давно готовимся к их наступлению.
Не знал, он грустно отвел взгляд, почесывая затылок, это хорошо наверное
Ты его смущаешь, Матеуш, крепче его обнимая, проговорила она, Он не в настроении. Давай оставим его наедине?
Он положительно кивнул. Пожав друг другу руки, уже через мгновение они были далеко. Где-то за горизонтом. А Ян все всматривался в нее. Смотрел. Пока она не спряталась где-то далеко. Далеко за горизонтом.
********
Гёрлиц. Как глупо было считать, что, находясь на границе с Польшей, мы полетим куда-то далеко.
Ганс протер наступающий пот со своего лба, удерживая руль.
Может быть, она была права? Там люди. Они даже не подозревают, что на них нападают. Они даже не могли подозревать, что с этой стороны на них будет какое-либо нападение. Они вооружаются в противоположную сторону.
И сами едут к нам.
Первичная цель аэродром Еленя-Гора. Так близко к людям.
Узнав цель на брифинге Ганса пробило хладным потом. Он был готов на все во славу собственной нации. Но всегда, когда подходишь ближе к делу цепенеешь. Ганс не оказался исключением.
Вторичная конвой эвакуации.
В его глазах на мгновение протемнело. Возможно, он с легкостью, с хладнокровием был бы готов убить столько людей. Если бы не она. Если бы его не попросили. Но разве он нарушает свое слово? Разве эти люди не виноваты? Его страна страдает из-за них!
Нет, он будет непреклонен. Они виновны. Он не изменит своему слову.
Высота полторы тысячи метров.
Как только она достигнет семиста, бомбы упадут. Земля разразится адским пламенем. Многие погибнут. Но на их прахе восстанут другие.
На прахе прошлого они выстроят заветы будущего.
Он был готов нажать на кнопку. Высота девятьсот метров. Он не видел, как эти гиганты войны падают. Но он чувствовал их.
Где-то там, далеко внизу, молодой Ян Полька, житель Еленя-Гора провожает свою мать на эвакуацию.
Где-то там, далеко внизу, он никогда не мог себе представить, что это все случится наяву. Где-то там, далеко внизу, он только и думает о ней.