Где-то там, далеко внизу,
Внизу ли?
IVPlus quam bella
Одна секунда.
Всего-лишь одна секунда.
Она определила все. Она определила всех. Одна секунда человека больше нет. Одна секунда людей больше нет. Одной секунды оказалось достаточно, чтобы уничтожить надежду тысячи людей. Одной секунды оказалось достаточно, чтобы вселить страх в сердца тысячи людей.
Именно одной секунды.
Одна секунда он смотрит на нее, провожает страждущим взглядом. Наблюдает, и, кажется, даже улыбался. Он знал теперь она, они все в безопасности. Одна секунда пламенные ядра войны, сдерживающие в своих металлических оболочках демонов хаоса и адское пламя разразилось, разверзлось на их просторах Элизийского мира.
Его взгляд, безумно шатающийся между небом и землею. Его взгляд, не находящий в себе места ни в просторах райского сада, ни в вратах адской могилы, он, будто предупредив всю трагедию, пытался передать свою безудержную мысль тем, что находились впереди него. Он хотел им сообщить. Сказать все. Но заместо этого лишь скривил лицо. Заместо этого лишь кричал, ревел, разрывая собственную глотку и укрывая глазные яблоки в покровах слез. Время для него замедлилось. Ничто не может сравниться с адскими пытками, что, можно подумать, проходят лишь в мгновении, но в правде оказываются тысячедневными, если вовсе не бесконечными событиями. Он смотрел на ужасающие, за милю вселяющие страх бомбы. Кажется, даже самолет, такой далекий, не казался ему столь отдаленным. Кажется, чем больше он видел эти ленивые, тянущиеся предвестники смерти, тем легче ему было рассмотреть экипаж этой дьявольской руки. Он не видел управленцев этой машины смерти. Но, кажется, он чувствовал их. Мгновенно переменившись в страхе в отчаянии, в отчаянии в гнев, в гневе в ненависть, он пообещал себе. Он отомстит. Чего бы это ему ни стоило.
Кажется, мир лишь ждал, когда он произнесет эту клятву. Зловещее обещание возмездия. Ничто не может быть страшнее. Ни одна смерть. Ни один десяток. Ничто не может быть хуже, чем целенаправленное стремление человека возместить весь полученный ущерб.
Бомбы упали. Будто в один момент звук от сотрясшихся снарядов, что, упавши в двух различных местах, разразились подле него. Его глаза, налитые слезами, его колени, павшие к земле, все его существо было вынуждено лишь к одному. Было вынуждено смотреть.
Как бы он желал оказаться там! Он бился кулаками о землю, будто умоляя, заставляя Бога пощадить его перенести туда, позволить принять эту ужасную участь вместе с этими людьми. Но она, будто бы всматриваясь на него со своей высоты, с мудрости собственного праха, отчетливо и твердо ему отказывало.
Огонь он продолжал гореть. Вознесшись сначала к земле, своеобразно опыляя ее, становясь ее настилом, постепенно переносясь в юношу, жалкого, упавшего ниц к земле, только и способного смотреть под собственные ноги, что-то скромно бормоча.
Немногим позже описываемых событий, на известной базе в известном городе на границе Польши на скамье сидел один человек. Одетый в военную форму, благословляемый каждым из прохожих, что замечали его, радостно одаривали его улыбкой, можно было бы даже сказать, в некоторой мере фамильярно гордились им, он смотрел в одну точку.
На часы.
Обычные карманные часы. Ничем не отличны от других, ни дешевые, ни дорогие, кажется, совсем обычные. С фотографией. Такой же, какой все сослуживцы имели привычку держать, отправляясь на фронт.
Он смотрел в нее. Не мог сказать, сколько. Час? Наверняка больше. Смотрел, и думал. Лицо его не изменялось. Оно будто застыло. Застыло во времени, механизм, что должен был управлять его мимикой, куда-то исчез. Пропал. А он, кажется, совершенно не волновался о этом. Просто смотрел. И сам, будто-бы пропал. Куда-то.
***********
Зима. Роковое слово того времени. Тогда, только-только вступившая в эру новых технологий и социальных устоев нация, переживала проблемы кодификации целой страны. Россия, что так привыкла жить мелкими общинами под сводом единого великого государства, пыталась привыкнуть к новой, европейской жизни всем вместе. По соседству. Под одной крышей. В одном городе. Получилось не сразу. Вторая мировая сильно отсрочила реализацию этих планов.
Оставшиеся в разрознении, но при этом старавшиеся сохранить единость, люди выживали. Так они встретили зимы 1939 года. 1941. 1942. Постепенно дожили до 1943. Слишком многие погибали. Слишком многих убивали.
Война была слишком дуалистична, чтобы судить о ней трезво. Безусловно, любой из ее участников описал бы вам ее с великой ангажированностью. Каждый начал бы тыкать пальцем, говорить они виноваты! Они причина наших бед! Но кто, какое действующее лицо не сделает подобного со своей конфронтующей стороной? Кажется, прошло столько времени, но даже сейчас настоящей, достоверной информации обнаружить о ней практически невозможно.
Но единый факт, о котором утверждать можно с особой легкостью 1943 есть год восстановления. Есть миг, краткое мгновение, когда утопающий, резко выходящий с бездны, вдруг узнающий себя на суше, вдыхает этот спасительный глоток воздуха. Это молниеносное мгновение, когда даже в мертвом из мертвых зажигается легкое пламя надежды.
Ты продолжаешь меня удивлять!
Совсем молодая девушка, наверняка встретившая войну вдали от ее горнила, но при этом отправившаяся на фронт медсестрой, возвышалась на телеге.
Он смотрел на нее, вопросительно подняв бровь. Война не пощадила его. Он отрастил бороду. Редкие ее волоски уже покрылись сединой. Спина стала горбатой. Черты лица огрубели, но не потеряли этого юношеского блеска, который они обязаны иметь в возрасте такого раннего старения.
Почему ты такой угрюмый? она уперлась руками в бока, озаряя его улыбкой, Война кончена!
Еще не кончена, избегая зрительного контакта с девушкой, он продолжал выгружать дрова. Время от времени, независимо от надетого на нем тулупа, простой ушанки, рук, укрытых в меховые перчатки, тело его продрогало. Люди, что временами заходили к нему, чаще могли судить, будто это не свойство его рано постаревшего тела. Но своеобразный тик.
Почему это не кончена, скажите мне? она спрыгнула с телеги, принимая охапки, складывая их близь предбанника, Они отступают. Мы наступаем. Значит, кончена!
Молодая, он вздохнул
Ну и ладно! быстро кончив с работой, вновь впрыгнув в упряжку, ухватившись за поводья, прокричала она, не хотите говорить, не говорите! До свидания!
Он улыбчиво помахал ей вслед, покуда та, не придав шпоры коням, не спряталась, окутанная легким снегом.
Немного погодя, всматриваясь в отблески падающего снега так, как будто бы он был способен видеть девушку и дальше, он вдумчиво, немного пошатываясь стоял. Затем, кончив деяния эндогенные, он быстро решил экзогенные.
Изба, и он не стеснялся так называть свое жилище, ибо та воистину была избой, даже, если можно сказать, избой из изб, была устроена довольно скромно. Любой, кто мог бы оказаться внутри нее, легко бы признал в ней он живет в полном одиночестве. Но нельзя говорить, будто бы вообще кто-то был в этой избе. Кроме его хозяина.
Сложно судить, что порождает подобного рода отшельников. Находясь в примерном отдалении от ближайшей деревни, и, к которой он примыкал, он имел полное право именоваться в подобном статусе. Вынужденный отшельник так называли его местные жители.
И в правду эта изба была единственным свободным домом, когда он появился в деревне. Освободилась так же, как и все остальные в этот период. Хозяева расстреляны. Только уже никто не помнил, или просто не хотел говорить, кем именно. Красными. Или черными.
Но лишь глупо называть его вынужденным. Дайте ему в тот период право жить с людьми или без, думаю, никто не имел бы сомнения, какой вариант именно он бы избрал. Пришедший буквально из ниоткуда, с посохом, маленьким кульком, рваной одежде, а так же двумя пулевыми ранениями, где лишь одна прошла навылет, он стал вечным жителем, страждущим иждивенцем скромного сообщества.
Как тебя зовут? спросили жители деревни
Изгой, ответило бы общество
Никто, ответили бы знакомые с ним люди
Ян Полька ответил он сам.
VMori est adversus pace
Он вновь открыл глаза.
Раньше он любил залеживаться в постели. Раньше. Когда он был более юн. Более молод. Возможно, менее стар.
Ему довольствовалось впадать в мечты, размышления, воспоминания. Он любил лежать, и мыслить. Лежать, и смотреть. Наблюдать. Каждый луч света был для него целым маякомон наяву был готов разрисовать пальцем собственные мечты и размышления лишь о одном столь повседневном явлении. Впадая в бездну грез, он не желал исходить из нее. Этоотличительная черта юнош. Этоблагословение молодых. Когда они, еще не обремененные тягостным жизненным опытом, еще не оказались сдавленными жизненным грузом, способны быть самими собою. Способны быть людьми. Воображениезалог доброты. Воображениезалог детства. А детство, наверное, самое честное, явное, открытое время человека. Время, когда тот еще не стеснен собственными убеждениями, оценками. Время, когда он способен быть самим собою.
Поныне он более никогда не узнавал себя в задержки в постели. Любой сторонний наблюдатель с легкостью признал бы его трудолюбивым и мудрым, но тот, что оказался бы способен заглянуть в его душу, наверняка, предпочитали бы отказаться от любых комментариев. Теперь каждый раз, когда он закрывал глаза, он видел только одно. Адское пламя. Нефритовые оболочки. Пороховые заговоры. Может быть, наверное, уже давно их не видел. Даже не смотрел в их сторону. Они сами приходили к нему. Преследовали, куда бы он ни смотрел. Мучали его, пытали, будто-бы притворяя в жизнь адские котлы, где именно они были чертями-мучителями.
Он бежал от них. Старался. Набирал скорость. Каждый раз стараясь найти в себе второе, потом третье, позжечетвертое дыхание, лишь бы как можно скорее скрыться от них. Но каждый раз, каждую ночь, когда он ложился в спокойствии, каждый раз, когда он узнавал себя вновь простым юношей, когда он вновь мог позволить себе окунуться в чертоги воображения, каждый раз они его догоняли. Каждый раз они держали над ним вверх. Каждый раз, их трехконечное лезвие, облитое кроваво-красным ядом, всегда разило его. Прямо в сердце.
Он вновь поднялся с кровати, восседая на ней. Вновь смотрел в одну и ту же точку в стене. Вновь старался собраться с силами. Вновь искал источник этих сил. Вновь искал причину, зачем стоит продолжать жить дальше. Неясно кто, неясно откуда, но каждый день, с каждым новым вздохомон получал их. Он вновь поднялся. Вновь вздохнул. Вновь взялся за топор.
Дрова-то ему привезли. Но никто не удосужился их расколоть. Делать это зимой, на улице, казалось ему достаточно глупым. Поэтому он не стеснялся делать это прямо дома.
Искраотсыпалась в печку. Отразилась в его глазах. Втораяболее сильная. Ушла в печку. Заложилась прямо ему в душу. Огонь. Зажегся в печи. Оказался внутри его сердца.
И вновь он был жив. И вновь он был готов бежать. И вновь он был готов улыбаться.
Теперь и не знал, надолго ли.
**************
Наверное, плен был бы более лучшей судьбой.
Наверное.
Он шел. Уже не помнил, сколько. Смотрел на свои часыне видел времени. В глазах двоилось.
Он до сих пор не мог поверить, что все так обернулось. План был беспрекословным! Идеальным. Неужели машина проиграла плоти? Нет! Еще не проиграла. Германская боевая машина ошиблась в расчетах, но не сдалась. Она возвела величественную, беспрекословную, систематичную стратегию. И она споткнулась! О камень, что великие народы и умы тысячелетий изо дня в день проклинают. О камень, что кличат случайностью.
Он до сих пор не мог понять. Как такое возможно? Как идеальная система, как порядок, рациональность мог проиграть хаосу? Как машина смогла проиграть плоти? Это невозможно! Где-то явно допущена ошибка!
Допущена. Он был в этом уверен. Что-то произошло не так. Но не с ним. Не с Германией. Не с Верховным Канцлером. Он был прав. Они были правы. Система верна. Формула не имеет ошибок.
Все было сделано правильно.
Но что же тогда пошло не так?
Снег хрустел под его ногами. За плечемМ30 Luftwaffe. Знаменитое оружие унижения. Воспользоваться такой для летчика означает публично признать собственное поражение. Пасть в глазах боевых товарищей. Но он уже вовсе не был уверен, увидит ли он их вновь. Он уже не был уверен во всем.
Холод пробирал его насквозь. Пилотный костюм больше не защищал его. Подобно огню, он подбирался к нему со всех сторон, пронизывая заостренными кинжалами, но не протыкая насквозь, но, будто и правда пародируя своего пламенного собрата, лишь покрывая его собою.
Первые полчаса он еще был способен дрожать. Потом, будто перестав чувствовать что-либо вовсе кроме холода, будто бы его тело, смирившись с неизбежным наказанием за все его поступки, перестало проявлять признаки собственного страдания. Кажется, оно дальше лишь жило в них. Как тело привыкает к воде, так и сознаниеко встречи неизбежного.
Он смотрел на окружающие его бескрайние леса. Сначала они его пугали. Огромные стволы, окутанные белоснежными одеяниями, покрытые, словно сотканные нитками, мраком будто бы наблюдали за ним. Находясь на территории своего врага, месте, которому он принес достаточно несчастья, принес войну, ему казалось, все вокруг желает ему смерти. Этот куст, выстроившийся в ряд со своими собратьями, объявил ему бойкот, желал замедлить его наступление. Ветви колючей ели будто пытались его убить, закончить то, что не смогли сделать русские летчики. Чем дольше он находился на территории своего врага, чем больше он всматривался в местность своего оппонента, чем больше он был подвержен влиянию природы, взращенной его противником, тем больше, он, кажется, начинал понимать. Понимать, почему плоть оказалась сильнее стали.
Его глаза прояснились, будто на секунду прозрели. Он остановился, вздохнул, посмотрел на небо, звезды, великим сонмом окружавшие его. В мигупал. Те глаза, что секунду назад высказывали чудеса познания, оказались во власти пелены мрака.
Судьбаочень переменная девушка. Как бы сказал Александр Дюма, она и есть та самая блудница, что делает победителей из проигравших и проигравших из победителей. Никогда не знаешь, когда эта дама, по-настоящему принадлежавшая одной только судьбе, что, с раннего детства была взращена под ее лоном и поныне исполняющая ее грязную работу, на чьей она окажется стороне. Мрачные людизачастую несчастливцы. Тот, что смотрит на их поступки, осуждает их. Но кто оказывается способен заглянуть им прямо в душу, наверное, отпустил бы им все их грехи. Те, что совершают зловсегда сквозь него проходят. Но никогда его не отпускают. Именно поэтому, можно было бы подумать, эта дама легкого поведения, госпожа судьба, всегда симпатизирует именно им. Счастливцам не потребно отпущение греховтак и нет смысла им в жизни, коли они не совершили в ней ошибок. Но грешникивопрос совершенно иной. Причиняющие боль должны познать счастье. Должны познать искупления, узнать истину фундаментального мира. Поэтому они обречены на более великое наказание, чем способен выдать человек. Они обречены на жизнь.
Наверное, именно поэтому, тот самый мужчина, жизнь которого так сильно изменилась из-за человека, которого он спасает, поднял его на свои постаревшие, но все еще крепкие плечи. Наверное из-за этого он окутывает его соломой, что так удачно оказалась в его тележке. Наверное именно поэтому он берет в руки поводья, садится за лошадей, дает им шпоры, везет к своей обители. Именно поэтому эта коварная дама, соединяя двух людей, двух неизведанных друг другу противников, что, подобно Каину и Авелю, были друг другу братьями, родственными душами двух баррикад, она обрекает его на жизнь.
Теперь Ян Полька, присаживаясь на тумбочке, смотрел на мужчину в пилотном комбинезоне. Он сидел, задумчиво удерживая два кулака сцепленными. Он смотрел на него. Точнее, не совсем на него. Он видел мужчину. Смотрел на его черты лица, слушал, как он ревел, окутывал его в свои одеяла, затапливал ему печку. Он смотрел на то, что он представлял. Он смотрел на нацию, от которой тот пришел. Он смотрел на его идею. Он видел его поступки.
Он смотрел на нашивку. Столь знаменитую в те времена. Одну из самых близких для постаревшего юноши. Одну из тех, что затрагивали всю его сущность.