-Давно ты к ним ездил? спросил Летов.
-В 47-м, в апреле! гордо сказал повеселевший от неожиданно появившегося собеседника Кирвес.
Выпили за жизнь. Летов аж чмокнул от удовольствия, а потом спросил: «А как ты тут-то очутился?»
-В 40-м, когда Эстония вошла в состав СССР, дочурка моя и женилась. Жены моей не было тогда в живых, она умерла от рака в 39-ом. Ну, я и решил, чтобы не мешать своим, прописал в квартире доченьку свою, а сам подальше от нее и от могилы Линды решил уехать в Россию. Тем более, всегда я любил эту страну, отец мой за то, что в Ленинской партии состоял, и погиб. Мне предложили три города, где судмедэкспертом работать можно: в Ставрополе, Хабаровске или Новосибирске. Я и выбрал Новосибирск. Вот, с декабря 40-го я тут.
-Хочешь вернуться обратно?
-Нет. Не хочу. Там воспоминания о Линде, да и Лизе своей я мешать не желаю. Я нудный и скучный человек: с внуками я нянчится не смогу, ибо не умею, а так со мной скучно. Со мной всем скучно, поэтому мне уже почти шестой десяток пошел, а ни друзей, ни жены у меня нет. Только Лиза в нескольких тысячах километров отсюда, да трупы. К тому же, я знаю, что ее муж не очень то хорошо ко мне относится. Слышал я как-то, как он говорил, что я низок, что я никого не воспитывал и что я не отец. И знаешь, он правКирвес налил второй стакан, уже по полному каждомуон чертовски прав. Я не отецпока Лиза росла я учился и усердно работал, возясь с трупами. Пока моя жена умирала, я возился с трупами. Теперь у меня растут внуки, а я вожусь с трупами. Привык я к такой мерзкой жизни, а новой жить не смогу, я уверен в этом, но где-то, в моих мечтах, я совсем иной, совсем другой. Не криминалист, а музыкант, например, не нудный, а веселый, не скучный, а интересный и интригующий, не одинокий, а эх.
-А с чего ты взял, что ты нудный и скучный?
-Мне так многие говорили. Да и я сам это понял. Когда ехал в поезде сюда, в Сибирь. Когда бросил все и решил начать с чистого листа, а оказалось, что я просто перевернул страницу моей скучной и затхлой книги.
И что, ты не страдаешь от одиночества?
Нет, к одиночеству привыкодному даже полегче, в какой-то мере. Когда ты один, ты свободен.
-От чего?
-От обязательств, помимо рабочих, само собой, и от лишних людей.
Выпили за детей. Потом за победу. Потом за жизнь. После небольшой паузы, сильно выпивший Летов, впервые заговорил первым:
Знаешь, Яспер, я стал за собой замечать: я теряю всякие чувства, я словно становлюсь деревянным. Нет, способность чувствовать радость или вообще что-то хорошее, счастливое, я потерял еще до войны. То есть, я вот смеюсь, но внутри, внутри я деревянный, внутри я ничего не чувствую: не смеха, ни радости. Но это просто неспособность чувствовать счастье. А вот недавно, где-то с полгода назад, я стал ощущать, что я вообще теяряю всякие чувства, словно я уже не способен вообще что-то чувствовать. Только боль, но она так приелась, что я это уже не чувством считаю, а состоянием души, будь она неладна.
-Это, Сергей, называется ангедониейс сильно выраженным эстонским акцентом произнес Кирвес.
-А-н-г-е-д-о-н-и-япо буквам повторил задумчивый Летов.
После небольшой паузы уже сильно пьяный и ставший гораздо быстрее говорить Кирвес, спросил: «А у тебя была жена?»
Летов, тоже не хило выпивший, помрачнел, усмехнулся, налил и после долгого молчания ответил: «Жены не было. А вот любовь была, да. Мне тогда лет тридцать было. Ну, до этого тоже с девчонками гулял и то не много: я в милиции уже служил тогда, учился и работал усердно. А потом познакомился с ней с Олей любил ее страшно, как помню. Ну, она меня тоже по-началу любила, даже жениться думали. Я уж верил в то, что жизнь прям наладится. А потом потом я уехал в Барабинск, помогать там с каким-то делом, не помню уж каким. И как вернулся я, оказалось, что она уже с другим, офицером-летчиком. Не стал я отбивать ее: иногда лучше сдаться, это я давно понял. Мучался я, мучался. Друг мой Леха помог, и спиться не дал, и на работу вернул. А потом война. А потом потом много чего.
-И где теперь она?
-Она с этим своим хахалем сначала в Читу, а потом на Украину уехала. Не знаю, может и пережила оккупацию, а может и нет, а вот что этот хахаль ее погиб в 41-ом под Киевом я знаю. Они и обженились вроде за пару месяцев до этого.
Помолчали. Допили водку, Летов, который опьянел гораздо меньше, чем редко выпивающий Кирвес, разбавил немного медицинского спирта водой и недавно ставшие друзьями Кирвес и Летов принялись пить эту ядреную «бадягу».
«Скажи, ты жалеешь о том, что натворил?» после недолгой паузы спросил Кирвес. Говорил он теперь быстро: обычная медлительность языка исчезла, однако ударения на буквы «л» и «н» все равно остались и удивляли слух. Глаза его горели, лицо все покраснело, а тело постоянно качалось из стороны в сторону, несмотря на то, что Кирвес плотно сидел на стуле.
-Знаешь, последние семь лет моя жизнь заключается только в сожалении и боли. Я очень слабый человек, мне выпала тяжелая жизнь и я это испытание, пожалуй, совершенно не выдержал. Я ж на войну уже пошел надломленным: почти пятнадцать лет работы в милиции сделали свое дело. На войне я сломался окончательно: убийство Лехи, ранения, все эти ужасы а в лагере меня просто дотоптали, хотя там и топтать то уже было нечего. Начать с чистого листа не получится, все страницы моей книги уже испачканы. Да и скоро уже последний лист, наверное. Знаешь, это как вот если ножом о камень бить, то вскоре он сломается. Также и с моей жизнью: уж слишком часто ее били о камень.
-А ты уверен, что заново уже не начать?
-Уверен, еще как уверен, Яспер.
-Знаешь, я не буду лезть к тебе в душу. Признаюсь, хотелось, но потом понял, что себе хуже будет. Кирвес встал со стола, качаясь подошел к замазанному белой краской окну, оперся о подоконник и мрачно, почти не запинаясь, сказал. Я, Сергей, лучше залезу в ту гнилую рану в трупе Дронова, нежели в твою душу. В ране только руку испачкаешь, и та в перчатке, а в душе твоей от грязи не убережешься. Прости, ну уж приходится говорить правду.
-Будто я обижусь? Так и есть, ты абсолютно прав. Да, грязи там много. Там же и крови много, и слез, и боли, и ненужных мечтаний. Я, когда еще вместе с Лехой сидел в окопе, мечтал, что вернусь домой, маму обниму, жену заведу наконец-то, детей, и будем мы чаи гонять с семьей Лехи. А оказалось Леху убили под Воронежем, меня тоже убили, черт знает где. Я уже не тот Летов, коим был до войны. Мамы нет, жены нет, детей нет, ничего нет. Только ужасные воспоминания и вся гниль, которую я в себе ношу.
-А выгрузить ее?
-Знаешь, когда каждый день перед тобой встает окровавленное тело ребенка, которого ты убил, стеклянные и полные ужаса глаза бедной женщины, которую ты сам застрелилкак тут можно выгрузиться?
-Зачем ты их убил?
-Ты думаешь, я знаю? Ни коим разом. Это было какое-то помутнение, это был не я, это наверное, война меня тогда окончательно добила. Я не отрицаю своей вины, и садить меня должны были по 136-й статье, а не по 138-й.
В итоге Кирвес лег на стульях в кабинете Горенштейна, ибо напился до такого состояния, что вообще не мог идти, хотя выпил от силы пол литра. Летов же, выпивший под литр, качаясь пошел в свою комнату. Ветер освежающе резал его лицо, раздувал полы расстегнутого пальто, но Летов все равно шел вперед, как, впрочем, и в последние годы своей жизни. В голове не было никаких мыслей: словно все вымыло оттуда. Никаких мыслей, ни воспоминаний.
Неожиданно все вокруг замерцало ярким, ярчайшим светом. Дома стали расплываться, а потом и вовсе рассыпаться, узоры голых веток оживали и словно змеи летели по горящему небу к Летову. В ушах начался дикий писк, из глаз полились слезы, ветер прекратил выть и словно исчез, канул в Лету. Всю Первомайку, кажется, накрыл артиллерийский обстрел: помимо писка Летов стал слышать разрывы снарядов и вой осколков. Поверх северных сияний и летающих черных змей веток полетели пылающие снаряды, которые добивали черные развалины домов. Летова накрыли сотни птиц, которые, подлетая к нему сантиметров на тридцать, сразу отлетали обратно, словно врезаясь в какую-то резину. Летов стал отмахиваться от них руками, упав в снег, откуда он увидел, что все, земля, снег, развалины домоввсе пылало. Вокруг везде был огонь, а Летова постоянно прошивали раскаленные снаряды, летающие на фоне пылающего неба.
Летов закричал, схватившись за голову, и рванул по улице в побелевшем от снега пальто. Северное сияние бросало на него свой слепящий свет, вокруг рвались снаряды и тек, словно вода, огонь. Змеи неслись по небу, иногда сталкиваясь со снарядами, как вдруг перед Летовым из земли выросла огромная голова Дронова, изо рта которого вырвался мощный поток воздуха, бросивший Летова в текущий огонь. Сзади мерным шагом брела колонна солдат с «ППШ» на перевес. Они все разом пустили автоматные очереди в огромное лицо Дронова, кровь которого мощными струями заливала Летова. Бедный опер даже кричал что-то, но солдаты его не заметили, промаршировав поверх выгоревшей спины. После этого Летов пополз по огню. В него врезались снаряды, по нему ползали змеи с деревьев, а из рупоров на столбах орал знакомый голос: «От советского информбюро! Сегодня предатель Советской Родины Летов Сергей Владимирович, кавалер ордена «Красной звезды» и «Красного знамени» был задавлен колонной солдат 9-й гвардейской армии РККА».
Очнулся Летов под утро. Пролежав в ледяной канавке у дороги примерно полчаса, он покрылся тонким слоем свежего снега. Как оказалось, небо было все такое же темное, дома все также стояли целыми, и деревья не лишились своих корявых веток.
Летов дошел по ночной улице до дома и сразу же упал спать, впервые за долгое время укутавшись в одеяло, и сняв с себя лишь заснеженное пальто. Спал он глубоким сном, однако кошмары никуда не исчезливо сне он вскрикивал, говорил какие-то неразборчивые слова, трясся и ворочался. Летову снились ужасные сцены: то его давит танк, то его внутренности едят огромные ящеры, то его насмерть запинывают те трое австрийцев.
Проснулся он от треска будильника. Часы показывали 6:30 утрав окно уже бил тусклый солнечный свет, которого скоро совсем не будет, а на город окончательно упадет тьма. Летов сполз с кровати, пытаясь вытащить из помутневшей головы события вчерашнего дня: пьянка с Кирвесом, какая-то куролесица на улице и поимка подозреваемого.
Горенштейн уже сидел в своем кабинете. Как оказалось, Кирвес таки доспал в кабинете зама начальника райотдела до утра, а потом был отправлен им опохмеляться в ближайший кабак. Теперь оставалось допросить Филина, хотя и Летов, и Горенштейн на подсознательном уровне понимали, что Филин не убийцане бывает так, чтобы все сходилось, все показывало против человека.
В камере на нарах сидел молодой парень. Лицо его было немного опухшее, вероятно, от частого приема алкоголя, а руки все обоженные от монотонной работы в кочегарке, в коротких светлых волосах, постриженных полубоксом, иногда можно было встретить какие-то кусочки кожуры от лука. Одежда на нем была рабочая, вероятно, перед задержанием он только вернулся с работы, сразу нажрался, завалился спать, а потом его уже забрали. Военные галифе, местами разодранные и испачканные грязью, а местами даже помидорным соком, синяя фланелевая рубаха, вероятно, не так давно купленная, и с тех пор не стиравшаяся, грязные боты «ПТЖ», из которых торчали кусочки портяноктак был одет «подозреваемый номер один». Молодое, но уже побитое жизнью лицо испуганно смотрело на стоящих в дверях камеры милиционеровмолодые, словно детские голубые глаза впивались в суровые и уставшие лица Летова с Горенштейном. Губы Филина тряслись от страха, при этом вся нижняя губа была опухшая и испачканная засохшей кровьюкажется, при задержании врезали. Острый нос, чем-то напоминающий нос Кирвеса, выделялся на округлом лице Филина, густые светлые брови смотрелись как-то по-детски. На лице уже проглядывала светлая щетинавероятно, Филин не так давно брился. Руки его тряслись от страха, глаза испуганно бегали уже по камере, но это морщинистое, опухшее и с не малым количеством шрамов лицо, говорило об обратном, о том, что Филин не боится. В общем, его вид был весьма контрастныйвроде молодой парень, а местами даже кажется, что совсем маленький мальчик, а вроде и уже старый, побитый алкаш. Летову все с ним было понятноон молод возрастом, но жизнь, хреновая жизнь, сделала свое дело, и теперь из под наросшей на лицо боли изредка пробивались молодые черты, даже детские черты, словно сквозь черную грязную тряпку пробивается светлый солнечный свет.
Летов с Горенштейном оглядели этого бедного, испуганного человека и приказали вести его в допросную. Там уже все было готово: Скрябин проверял, работает ли печатная машинка, а Ошкин сидел в углу и потирал больную ногу.
Филин сел на стул и стал испуганно озираться вокруг.
«Итак, гражданин подозреваемый, напоминаю вам, что дача заведомо ложных показаний сотруднику уголовного розыска карается законом, а именно 95-й статьей Уголовного Кодекса РСФСР. Поэтому настоятельно рекомендую вам отвечать четко и правдиво. Вам все понятно?» сурово начал Горенштейн.
-Т так точно, гражданин милиционериспуганно и как-то по-детски ответил Филин.
-Итак, ваше полное имя, год рождения, образование, род занятий.
-Филин, Алексей Ильич, 1926 года рождения, с Омска, отучился семь классов. Ефрейтор запаса, кавалер Ордена «Славы» III степени. Сейчас кочегаром в своем доме работаю, вот мои рученьки обоженные.
-Что вас связывало с гражданами Дроновым и Лбовом?
-Я с Ваней Лбовым познакомился в 46-м году, когда слесарем работал, а он меня потом со своим другом Семой Дроновым познакомил. Ну, я с ними и сдружилсявсе мы воевали, было о чем поговорить.
-Когда вы их видели в последний раз?
-Числа 11-го вроде быФилину становилось все страшнее, то ли он начинал понимать, что с его друзьями что-то неладное случилось, то ли думал, что они что-то плохое натворили.
-Расскажите поподробнее обстоятельства того дня, когда вы их видели в последний раз.
-Мы с ними каждую субботу вечером встречаемся у Семы дома, ну, и выпиваем там. Я то, признаться, частенько выпиваю, однако повезло мнепамять хорошая, каждую пьянку помню. Нет, ну, конечно не безупречно, однако помню все равно. Короче говоря, я тогда еще днем прилично выпил, с пол литра наверное. Пришел к Семе часов в двенадцать ночи, как закончил в кочегарке дела, выпили там еще, а потом к нам начали долбиться бабки эти, соседки по коммунальности. Ну, Сема и предложил пойти на улицу, там и попеть можно, да и от этих баб ех спастись. Пошли мы на улицу, начали ползти, пели, я даже помню, что мы пели, да, да«Летят перелетные птицы» Бунчикова мы пелина лице Филина проступила легкая улыбкавидимо, нравится ему эта песня. Потом мне плохо стало, выворачивать начало не по-детски. Ну, я и пошел один домой, тем более в сон клонило. Дополз кое-как и уснул. Вот и все, собственно говоря.
-Что было потом?
-Потом я отработал три дня и мне дали отпуск на неделю. Я и поехал к брату своему двоюродному, в Кемерово значится. Приехал в воскресенье, отработал пару деньков, вот, хотел вчера вечерком пойти к Семе, а то не видно его было, хотя в одном доме живем, да тут вот как получилось.
-То есть после 11-го числа вы их не видели ни разу?
-Да.
-Скажите, у них были какие-то враги, или недоброжелатели?
-ВрагиФилин, кажется, окончательно понял, что друзей его больше нет. На его лице проступила такая боль, что Летову показалось, будто его детские глаза постарели. У Лбова нет, он примерный товарищ, а у Семы много кого было. Соседи, милиция его не любитон буянистый же.
-Откуда в вашей квартире взялась книга со стихами Маяковского, в которой вырвана страница со стихотворением «Левый марш»?
Филин призадумался, почесал в затылке, а потом возбужденно и радостно ответил: «Я ее купил у бабки на толкучке. У меня знакомая есть, из Комсомола, вот, хотел ей подарить. А то, что там эта страница вырвана, я и не знал, теперь не подаришь».
-У какой бабки? монотонно спросил Горенштейн.
-Да откуда ж мне знать? У бабки какой-то на толкучке, что на Физкультурной улице по выходным работает.
-Где она торгует?
-Около сворота на безымянный переулок. Она там вроде каждые выходные. А что не так с книгой то?
-Вопросы здесь задаю я. Топор у вас в комнате откуда?
-Да у матери взял в 46-ом, когда дрова рубили еще.
В этот момент в допрос вмешался Летов: «Послушай, парень, ты способен убить семь человек?».
-Я?! удивленно и испуганно крикнул Филин. Нет! Я до сих пор не могу забыть, как на войне убивал, а сейчас и подавно!