Его представления прервал Летов, который сел рядом и закурил.
«Опять плач» сказал с усмешкой он, услышав крики из-за двери.
-Дапотерянно ответил Горенштейн, опять слезы. А почему ты усмехнулся?
-Удивляюсь я человеку. Сам плачу иногда, хотя понимаю, что уже ничего не исправить. И какой от этого толк? Да никакого.
-Что узнал?
-Тот разложившийся это точно Дронов. Комнатка у него самого заядлого алкаша. Он, кстати, сапером был на войне. Что интересно, по словам соседей Дронова, к ним пришел их общий друг Филин, и они вместе с ним ушли.
-А вот это интересно. Заявления о пропаже Филина не было, я точно помню. Да и трупа только два. Надо его проверить.
Друзья замолчали. Несмотря на то, что каменное лицо и стеклянные глаза Летова говорили о том, что он, вроде бы, не сильно расстроен от всхлипываний за стеной, но на самом деле Летову, как и всем было больноконечно, не так, как Кирвесу, но чувство сожаления о чужом горе все еще сидело в нем, хоть и не могло проявиться в виде каких-то действий, ибо омертвелая душа уже просто не давала добрым чувствам, вроде сопереживания, пробиться наружу.
В это же время Кирвес вывел из квартиры трясущуюся Ольгу, которая за ручку держала девочку. Они вместе с Кирвесом на «Победе» поехали в отделение, а за ними поехал и Летов с Горенштейном на «ХБВ».
Ольга, в итоге, признала, что это труп Лбова. Правда ее вырвало, а потом она впала в жуткую истерику, но на ее успокоение вновь встал Кирвес, уже чувствуя, что вечером сам будет реветь дольше обычного.
Ефрейтор играл с девочкой в коридоре, а Горенштейн с Летовым принесли из архива личное дело Филина и Дронова, а также личное дело Лбова с работы, принявшись их внимательно изучать.
Алексей Ильич Филин, 1926 года рождения, родился в Омске в крестьянской семье, образование семь классов. В январе 1941 года переехал в Бердск, в июне 1944 года призван в армию, демобилизовался в мае 1945 года, вернулся в Новосибирск, устроился помощником слесаря на станции Инская, а потом стал работать кочегаром в доме три на улице Комсомола. Имел привод в милицию за нарушение общественного порядка в нетрезвом виде. Что интересно, у него даже был орден «Славы» III степени за бои в районе Померании: как оказалось, он лично подорвал немецкий танк связкой гранат.
«Когда слесарем работал, он видать познакомился с Лбовым, а тот познакомил его с Дроновым» задумчиво сказал Летов.
Иван Лбов родился в 1913 году в Петрограде, а в 1925 году вместе с семьей переехал в Новосибирск. Образование среднее техническое. В 1943 году призван в армию, служил в войсках связи, демобилизовался 9 июня 1945 года. 11 декабря 1945 года женился на Ольге Бирюловой, 1921 года рождения. В 1946 году родилась дочь Ирина. В целом, обыкновенная биография обыкновенного человека. Про войну написано мало: известно лишь то, что за бои в Померании он получил медаль «За отвагу».
Официальная биография Дронова до окончания жизни весьма скучная. Родился в Москве, образование девять классов. В армию призван в 1936 году, в 1938 году стал слушателем военно-инженерной академии имени Куйбышева, с 1941 года в действующей армии. Сражался на Брянском, Ленинградском, третьем Украинском фронтах. Получил орден «Красной звезды» за бои в Чудском районе Ленинградской области, был шесть раз ранен, один раз тяжело контужен, практически потерял зрение левого глаза. Помимо всего прочего имел две медали «За отвагу», одну «За оборону Ленинграда». Демобилизовался в мае 1945 года в звании старшего лейтенанта саперных войск. Его мать эвакуировали в Новосибирск, куда он и решил переехать. По пути следования в Новосибирск устроил пьяную драку в поезде. Поселился в Заельцовском районе. Там было два привода за драку и нарушение общественного порядка. В январе 1947 года переехал в Первомайку и стал бузить тут. Суммарно у него было семь задержаний, на него было заведено два уголовных дела. Также постоянно поступали жалобы от соседей за шум, оскорбления и домогательства. Летов частенько усмехался, читая его жизненный путьчеловек явно любил побузить. Что интересно, его лицо на ментовской фотокарточке было чем-то похоже на мрачную физиономию Летова. На фотографии после ареста он стоял с распухшей губой, наклонив голову вправо, и с мрачной усмешкой смотрел в объектив. Его длинные и явно грязные волосы свисали вниз, разбитый нос был распухшим, но этот взгляд пробирал даже с фотокарточки. Он смотрел спокойно, словно все уже повидал, смотрел так, как будто ему было плевать на все происходящееЛетов уже убедил себя в том, что этот человек устал жить, что ему надоела эта жизнь. По его взгляду и действиям опытный следователь понял, что все в этой жизни для Дронова казалось скучным и неинтересным, все для него было игрой, и ему нравилось играть не по правилам. Наверняка, когда его бил топором душегуб, он тоже смеялся или, как минимум, не боялся. Жаль, что лицо разложилосьЛетов бы хотел взглянуть на его усмешку и его навсегда застывшие глаза.
В целом, картина сложилась и все встало на свои места. Лбов пришел к Дронову, к ним пришел Филин, они пошли на улицу и там были убиты. Возможно, их убил Филин. Теперь он становился подозреваемым номер один и его надо было немедленно задержать. Ошкин, само собой, согласился с этим решением, сразу выдав ордер на арест и обыск гражданина Филина Алексея Ильича.
Несколько вооруженных милиционеров во главе с Летовым и Горенштейном быстро зашагали по длинным коридорам отделения к машине. На стуле уже сидела и держала на руках свою дочь вдова Лбова, а рядом с ней полубоком сидел Кирвес и что-то спокойно говорил. Она уже не плакала, а молча сидела, тряслась и, вероятно, ни о чем не думала. Милиционеры, быстро прошедшие мимо, посмотрели на бедную красивую женщину, которая не обратила на них никакого внимания. Горенштейн кивнул головой Кирвесу, провожавшему вооруженный отряд мрачным взглядом, а ефрейтор Скрябин подмигнул удивленной девочке.
Вскоре машины неслись на улицу Комсомола. Филин жил как раз-таки в одном из тех подвальных помещений, в комнате номер 11, которая была второй из трех подвальных. Как и предполагал ГоренштейнФилин работал в кочегарке и, собственно говоря, поэтому и жил в подвале. Двое милиционеров, взведя курки пистолетов, встали справа и слева от углубленного в землю окна, а остальная толпа, открыв дверь, рванула по узкой лестнице вниз. Мрак, прожигаемый светом из открытой двери, позволял не запнуться на скрипучих деревянных ступеньках, такие же деревяные перила мерно качались, готовые вот-вот или сломаться, или покоситься, или засадить в ладонь огромную занозу. Ступеньки уперлись в еще одну коричневую дверь, которую Летов быстро открыл и все очутились в теплом коридоре с четырьмя дверьми: три двери вели в комнаты, а четвертая в главный источник теплакочегарку. Стоящая ближе ко всем такая же коричневая дверь, сливающаяся с коричневым же полом, была нужной. Горенштейн и еще двое милиционеров встали справа от двери, двое милиционеров слева, Летов приготовился ее вышибать, а Скрябин встал позади него.
Курки взведены, стволы «Наганов» и «ТТ» смотрят в сторону комнаты. Удар и старая дверь падает на землю.
«Лежать тварь, мордой в пол, мордой в пол я сказал!» зверски орал Летов, скидывая с кровати только проснувшегося Филина. Ему заломали руки и под надзором огромного количества стволов повели к только подъехавшему «Автозаку». Филин пытался что-то сказать, однако, ничего не понимал и голос его заплетался: вероятно, выпил он не слабо. Вскоре его кинули за решетку «Автозака», заперли, и колонна помчалась в отделение. Летов с ефрейтором и еще тремя милиционерами же принялись обыскивать комнату Филина.
Комната была стандартной: грязное окно напротив двери, упиравшееся в укрепленную бревнами землю, подоконник с пепельницей, около него у бело-зеленой стены стоит кровать, с которой и скинули жильца, у другой стены стоит стол, украшенный двумя пустыми бутылками из под водки, несколькими папиросными пачками, тарелкой с объедками и другим хламом. Никакой печки в доме не было: кажется, Филин или в столовой питался, или готовил на общей кухне (скорее всего, второе). Около двери стоял небольшой коричневый шифоньер, внутри которого творился настоящий бардак: одежда была скомканной и лежала друг на друге огромными помятыми сгустками. На стене около кровати висело три фото: маленький Филин, вероятно, с мамой, он же в военной форме, кажется, после войны и еще фото какой-то красивейшей девушки с комсомольским значком на белой рубашке. В шифоньере вверху была полка, на которой стояло не так уж и много книг. Среди них Летов сразу приметил сборник стихов Маяковского, пролистав который просто онемел, увидев, что в «Левом марше» то самое четверостишье вырвано. Из под кровати милиционер вытащил запыленный топор и трофейный немецкий чемодан. В чемодане была какая-то старая детская одежда, вероятно, самого Филина, а вот топор вызывал больший интерес, нежели чемодан. Среди одежды была найдена старая белая рубашка, заляпанная засохшей кровью. Забрав основные вещдоки и опечатав комнату, милиционеры, прорвавшись через толпу злобных жильцов этой коммуналки, помчались обратно в отделение, где в камере уже сидел пойманный Филин.
Глава 11.
«Что не сбудется, то нам приснится»
--The Retuses
Вот уже больше недели Павлюшин не выходил на свои кровавые акции. Дело в том, что моменты просветления рассудка, когда он мог стоять на ногах, что-либо делать и мыслить, составляли от силы часа полтора и все это время он либо пил, либо выползал за выпивкой. С работы он уволился еще после последнего убийствасовмещать выполнения приказов «голосов», жуткие боли и галлюцинации с работой более было невозможно.
Он лежал на своем запыленном и заваленном бутылками полу. Вдалеке был слышен вой ветраэто бегущий воздух летал по пустым коридорам барака, поднимая там легкий снег. Вот очередная пустая бутылка водки упала на пол и разбилась. Павлюшин ничего не слышал: в его ушах был писк, поверх которого накладывались голоса. Голоса, голосаони что-то говорили, но Павлюшин сам не мог понять, что именно, он не мог разобрать даже отдельных слов. Казалось, что это конец, что его воспаленный разум взорвался, и он больше не жил, а лишь корчился в длинной предсмертной агонии. Но нет, это был лишь период обострениявскоре он должен был закончиться, а, следственно, периоды своеобразного просветления удлиниться.
Голоса прекратили говорить свой невнятный бред. Писк усилился, а очертания комнаты становились все более четкими. Павлюшин окунул свои грязные ладони в слой пыли, медленно поднимаясь. Дрова в печке медленно тлели, отдавая свое последнее тепло, стол был весь заставлен бутылками, они же валялись вокруг, а к стулу был прижат топор, у лезвия которого красовалась лужа засохшей крови. Павлюшин наконец-то окончательно очнулся, поднялся на ноги, простонал и сразу упал на кровать. Теперь над ним взял власть сон и прекрасные сновидения, переполненные убийствами и кровью.
«Да он, гражданин милиционер, индивидуалист чертов, чес слово, индивидуалист, всегда ни с кем не общался, енто, скрывается он, плохой человек! да еще и смотался куда-то с неделю назад, числа так 12-го уехал, вернулся токмо через неделю» возбужденно говорила пухлая бабушка о Филине. При каждом слове ее глаза блестели еще более жутким блеском, каждая складка на горле поднималась, второй подбородок трясся, а вся она краснела и превращалось в нечто, похожее на развороченный помидор.
Скрябин все спокойно записывал, а Горенштейн одобрительно кивал. Такая женщина была уже четвертая и все говорили примерно одинаковое: Филининдивидуалист, сторонится коллектива и соседей, какой-то подозрительный, тихий и еще к бабе какой-то клеится, вроде Нине Лямшиной. Летов, услышав это, горестно усмехнулся, припомнив фотографию красивой девушки, которая висела в прокуренной комнате Филина. Одного звонка в районный комитет ВЛКСМ хватило, чтобы гражданка РСФСР Лямшина Нина Валерьевна, 1927 года рождения, уроженка города Тамбов, а ныне секретарь по пропаганде и агитации Первомайского Райкома Новосибирского Горкома ВЛКСМ, пришла в районное отделение милиции. Через полчаса после звонка в райком Комсомола, серую пелену душного кабинета с трясущимися окнами, где уже начинал закуривать Летов, разбавила та красивая девушка с фотографии. Ей было очень страшно: кроличья шапка тряслась на ее головке, маленькие и синие ладоньки были сжаты в кулачки и лежали по швам, и все ее тело под черным пальто непроизвольно вздрагивало. В общем, эта миловидная молодая девушка, с замерзшим лицом, очень боялась, а вид курящего Летова, сонного Горенштейна в кителе, и статного Скрябина в гимнастерке только сильнее ее пугали. Повесив шапку и пальто около прокуренной «Москвички» Горенштейна, девушка встала посереди кабинета, и все мужчины стали разглядывать ее стройную фигуру в длинном черном платье на лацкане которого выделялся комсомольский значок, а воротничок был выделен белой окантовкой. Ее темные волосы были заплетены в косичку, а лоб тряссяв Летове даже пробудилось давно забытое чувство жалости к кому-либо.
«Присаживайтесь, Нина Валерьевна» сказал Горенштейн, стряхивая пепел со стула, и пытаясь выдавить из себя милый голосок, который давно уже забыл. Скажите, кем вы приходитесь Алексею Ильичу Филину?
По лицу девушки было видно какое-то облегчение: она, наконец, догадалась, зачем ее позвали. Стало ясно, что дело не в ней, не в комсомольской работе и не в каких-то ее родственниках, а в этом пропитом герое. Никем, товарищ капитанспокойно оборвала Лямшина. Вероятно, я ему нравлюсь, но, такой человек, не подобающий своей награде и не подобающий образу настоящего строителя коммунизма не может вызывать у меня никаких чувств, кроме сожаления.
-Он вам что-нибудь про себя рассказывал? в коем-то веке спросил Летов, с надменным видом туша в пепельнице папиросуне сильно то его радовал настрой комсомолки, даже несмотря на то, что говорила она, возможно, про убийцу.
-Немного, все больше про подвиг свой и то, как он на заводе до войны работал.
-А сейчас он что делает?
-Кочегаром работает, да водится с какими-то мужиками с овощебазы: он мне даже как-то дарил помидоры, так наверняка украл их, паршивец!
-Он много выпивает?
-Да чуть ли не каждый день! Он и до войны пил, но как вернулся запил сильно, да еще сдружился с какими-то похожими на него товарищами, которые тоже никак не похожи на истинных строителей светлого будущего.
-Когда вы его видели в последний раз?
-Да с неделю назад. Он как вернулся из отпуска, вроде в Кемерово к однополчанину ездил, сразу ко мне пошел, подарил брошюрку Энгельса. Мне так смешно было: сам ни одной работы наших теоретиков не читал, а мне дарит еще!
Лямшина ушла, громко хлопнув дверью. Вероятно, она своим комсомольским умом поняла, что эти люди в кабинете не сильно-то отличаются от ее ухажера.
Горенштейн бросил химический карандаш, который все это время крутил в ладони, потер лицо и сонным голосом пробормотал: «Как-то все слишком просто. Вот сколько помню, никогда так просто не получалось. Никогда не было так, чтобы все сразу сходилось. Ну, сам посуди: в комнате топор и книжка с вырванным четверостишьем, Кирвес сейчас даже поди скажет какой из найденных на месте убийств отрывок в этой книженции был, все люди говорят, что он скрытный какой-то. Не кажется ли тебе, что все как-то слишком просто?»
Летов лишь закурил новую папиросу, ответив: «Кажется Веня, кажется. Надо с ним самим поболтать. Но сейчас уже девять вечера: предлагаю это сделать завтрастолько людей опросили, комнату его перевернули устали мы все. Давай завтра».
Горенштейн ушел к Валентине, а Летов очень сильно хотел выпить. Лучше, конечно, гладкого стакана водки, но и граненый пойдет. Просто неимоверно. Было уже десять вечера: все магазины, где можно было купить водки, закрылись, а в бараке уже все кончилось. Поэтому Летов пошел к единственному нормальному человеку из его окружения: к Кирвесу.
Кирвес стоял около стола и стягивал с рук перчатки. В его кабинете было два стола: один для бумаг, которые лежали в кое-как составленных стопках, а другой для опытов.
«Яспер, здравствуйте. Простите за мою прямолинейность, но у вас случаем нет чего-нибудь выпить?» совестливо спросил Летов.
-Приветствую, Сергей Владимировичуставши ответил Кирвес. Он подошел к белой тумбочке, что стояла поодаль от стола с бумагами, открыл ее заляпанные непонятно чем дверцы, извлекая из-за кипы спрятанных в нее бумаг старенькую бутылку водки. Ее горлышко, заляпанное сургучом, было плотно заткнуто газетой, а сама бутылка была опустошена процентов так на тридцать.
-Вотгордо сказал Кирвес, ставя поверх пустых бланков отчетов бутылку, выпиваю иногда, когда после какой-нибудь операции становится совсем тяжко. Можно на «ты»?
-Само собой, Яспер.
-Хорошо. Знаешь, мне частенько не с кем поговорить, от чего очень худо. Я хоть и крепкий в психическом плане человек, но, поверь, когда восстанавливаешь лицо полуразложившегося трупа, даже мне худо становится. А с кем поговорить? Не писать же дочке в Таллинн об этом.
-У тебя дочь есть?
-Да.
-Как звать-то?
-Лииса. Ну, все зовут Лизой. Лиза Кирвес. Вот недавно второго родила, сына. Яковом назвала. Повезло ей: мужа ее в 41-м перевели в Свердловск, она с ним и поехала. Вот в аккурат 1-го июня 1941 года уехали. Она сначала не хотела, а потом, когда передали, что Таллинн оккупирован, я рыдал от счастья, что она не там. Мужа ее на фронт забрали, ранили его в 42-м году, и сильно, ступни он отморозил. Вот и коммиссовался. Вернулся домой, а в 45-ом, в феврале, они первого сынишку родилиКирвес налил себе пол стакана, а Летову полный. В 46-м в Таллинн вернулись. Теперь Егор, так мужа ее звать, в порту работает, крановщиком, а живут они совсем рядом со Старым Городом.