В левый угол комнаты барака встал Юлов, на подоконник и загаженный стол поставили два мощных фонаря, ибо тусклый уличный свет и свет запыленной керосинки не давали необходимого освещения. Писарь встал напротив Юлова, готовясь записывать происходящее, дверь из комнаты и окно загородили двое патрульных с автоматами наперевес. Осколки водочных бутылок подмели, тараканов, насколько это возможно, потравили, все пищевые отходы со стола и пола убрали, а простыню с кушетки увезли в УВД в качестве вещдокана ней запеклась кровь убитого милиционера. В целом, эту несчастную, изуродованную асоциальным образом жизни, комнату облагородили насколько это было возможно, а вместо топора Павлюшину выдали небольшую палку.
«Итак, покажи, как происходило убийство Льдова» приказал Летов. Роль Льдова играл один из постовых, Павлюшину расцепили руки, выдали палку и тот спокойно, без эмоций принялся описывать все в цвете: где сидел Льдов, где стоял топор, потом показал, что первый удар нанес поперек лица в район носа, показал, как тащил его из комнаты и указал на то место, где стояла повозка. Дабы больше не возвращаться в это богом забытое место решили восстановить и события убийства ефрейтора Михайлова. Получилось это и легко, и сложно: из-за частых провалов в памяти Павлюшин многого просто не помнил. Летов сразу узнал в нем себя: он тоже не помнил те моменты, когда проваливался в «свой мир».
Одинокая веревка, привязанная к стропилам, продолжала свисать. К ней он привязал несчастного, затем «побеседовал с ним, о чем не помню», потом «не помню, как его убил и что было дальше, однако очнулся я в коридоре», следом «снял его с веревок и потащил к сортиру». Далеебез подробностей. На вопросы о столь частых повреждениях стен и пола коридора Павлюшин ответа не далон просто не помнил, как разносил все в округе топором и как сам себе заехал по лицу.
Следом автозак с милицейской «Победой» двинулся к небольшому озерцу на окраине района, где Павлюшин утопил убитого. Отметив его на карте, решили дождаться подрывной бригады и водолазов из Минречфлота, поехав на место, где Павлюшин скрывался от милиции в последние дни своей свободы.
На улице вдруг резко посветлело: солнце, словно впервые, вырвалось из плена мрака и бросало свои яркие, бессмысленные лучи на улицы Первомайки. Разъезженные дороги, с выступающими из под свежего снега колеями, бутафорские тротуары, сделанные очень умело: по краю центральных улиц, вдоль заборов частного сектора, свежих стен новехоньких «Сталинок», обшарпанных бревен бараков и коммуналок, шли ровные дорожки, сделанные путем отгораживания этого участка от размытой и заледеневшей дороги невысокими досками и засыпания в этот участок шлака, свезенного из близлежайших котельных. Местами, где шлак был выбит или вылетел, образовав ямы, виднелись «заплаты», поставленные жителями домишек с помощью золы из своих печек или буржуек. На более окраинных улицах, для которых шлака не хватало, или где тротуары делались силами жителей, такие тротуары были либо целиком из золы, либо из смеси золы со шлаком, ибо иногда, все-таки, некоторым жильцам удавалось заполучить и угля для своих буржуек. На самых же окраинах, или вдоль забора Паровозоремонтного со Стрелочным заводов, шли старые, деревянные тротуары, намокавшие с каждой осенью и весной. В поселке РМЗ же, где с недавних пор на втором этаже недавно построенной «Сталинки» жил Ошкин, готовились мостить улицы булыжниками: поговаривали, что новосибирский дорожно-строительный трест начнет работы уже меньше, чем через год. Пока же там господствовали шлаковые, и что необычно для Первомайки, песчаные тротуары, пролегавшие под слоем снега. Однако на самых окраинах, где и вел свое скудное существование бывший разнорабочий Паровозоремонтного завода, расцветало бездорожье и размытые улицы, проходившие мимо бараков для работников ОРСа, и однотипных коммуналок, сложенных из шлакоблоков или камышитовых плит, которые своей прямолинейностью и сливающимися острыми крышами, напоминали спальные аррондисманы Латинской Америки.
Вот по такой искалеченной водой и временем дороге, качаясь и скача на заледеневших кочках, катились две милицейских машины. Павлюшин смирно сидел в холодном кузове автозака, безотрывно смотря в противоположную железную стену, за дверью клетки, стукаясь друг о друга, сидели четверо патрульных, пытающихся изо всех сил не заснуть.
Продравшись к заброшенному зданию, в котором и жил Павлюшин перед попыткой прорыва на левый берег Оби, душегуба вновь вывели на улицу. Морозец покрывал лица милиционеров, вороны, недовольные очередным прибытием чужаков, громко каркали, кружась на вершинах деревьев и стряхивая с них клочья снега.
«Руки-то расцепите, иначе как мне достать его» с веселым голосом сказал Павлюшин, предвкушая ужас у большинства участников следственной группы. Руки расцепили, и душегуб пополз к небольшому сугробу, идущему вдоль стены. Покопавшись в снегу, Павлюшин вскоре достал оттуда небольшой саквояж изумрудного цвета, аккуратно поставил его на снег и уже думал открыть, как ему опять вывернули руки и моментально сцепили.
«Яспер, там твоя работа» мрачно выдавил Ошкин.
Кирвес, одев шапку-ушанку на заснеженную голову, опустился у саквояжа на колени. Пара щелчков, замок открыт и на свет вырвалось сразу несколько бликов: весь саквояж был заполонен стеклянными банками.
«Они» быстро сказал Кирвес, захлопнул саквояж и зашагал с ним к машине.
Откуда ты, сволота, столько формалина-то нашел? мрачно спросил Ошкин.
-Из больницы ночью довольно легко что-то украстьусмехнувшись бросил закованный в наручники Павлюшин, галифе которого еще сильнее побелели от снега.
Юлов остался фотографировать место нахождения вещдока, а остальные повели Павлюшина на место его лежанки. Там и кострище сфотографировали, и дыру в потолке, сквозь которую пролезал Павлюшин, а Юлов даже заполз на крышу и сделал ее панорамный снимок.
Следующими точками оставались места всех убийств. Их решили объезжать в хронологическом порядке: первым был дом 14 по Физкультурной улице, где в начале ноября был убит слесарь паровозоремонтного завода Василий Дроздов.
«Сейчас показывай, как все было, со всеми подробностями, какие помнишь» приказал Ошкин.
И понеслась. Павлюшин очень хорошо запомнил свое первое убийство, можно сказать, до мельчайших подробностей. Рассказал, как украл шапку Дроздова на заводе, как под предлогом ее возвращения вошел в квартиру, как совершил первый удар и как уходил обратно окружными путями.
Бил сильно, много раз, сколько точно не считал, крови было много, я вроде бы и мозги виделспокойно рассказывал Павлюшин, стоя у очерченного мелом силуэта. Из дома ничего не взял, да и мне не нужно было.
На улицу его выводили уже сквозь немаленькую толпу женщин с детьми из окрестных домов: они сбежались к дому убиенного, увидев кучу милицейских машин, и теперь стояли кучками, пытаясь разглядеть душегуба за туловищами постовых. Сам Павлюшин, быстро шагая к открытому кузову автозака, улыбаясь оглядывал толпупес знает, что творилось в его голове в этот момент, но очень вероятно, что думал он об их убийстве или о чем-то в этом духе.
Пока Летов разъезжал с опергруппой по местам преступления, Горенштейн лежал в комнате. Лежал и пил, надеясь, что его это «отключит» от реальности. Однако пошло все совсем иначе: ему стало плохо, постоянно рвало, изредка он кричал от боли, а потом и вовсе упал с кушетки в лужу собственной рвоты. Благо соседка по комнате, услышав, что с Горенштейном что-то не ладное, воспользовалась проведенным милицией телефоном в коридоре и вызвала «Скорую». Следующие двенадцать часов он провел в городской больнице, откуда вышел уже вечером: благо главврач хорошо знал капитана милиции. Первый раз они встретились еще на 10-й день пребывания Горенштейна в Новосибирске, когда врачи боролись за жизнь избитой продавщицы магазина. Женщину так и не спасли, поэтому главврач по фамилии Войцехович, попросил, чтобы ему разрешили присутствовать на суде над бандой грабителей. Однако на этот раз разговор у них с Горенштейном не очень заладился: Войцехович с презрением посмотрел на капитана милиции, когда выписывал его и даже руку как-то неохотно пожал. Однако сам Горенштейн, переживший острое отравление желудка, этого не заметил, или его сознание, которое и так пожирала полная безысходность, просто не придало значения такой мелочи, как презрение коллег: Горенштейн уже твердо осознавал, что в этом мире, который для него в одночасье из серого превратился в беспросветно мрачный, жить ему осталось недолго.
Вернувшись в комнату, он застал Летова за отмыванием половой тряпки от рвоты, недавно выливавшейся из отравленного организма капитана милиции.
«Серег, ты б меня дождался, я бы помог» еле выдавил Горенштейн.
-Не беда, Веняспокойно ответил Летов, разбрасывая тряпку на ржавые ведра, я вот однажды помогал санитарам кровь с полов в госпитале стирать, недалеко от операционного стола, вот там было плохо, да. А тут нормально, тем более водченкой попахивает.
«Есть будешь?» спросил Летов, отмывая руки.
-Не могуответил Горенштейн.
Оба они молчали минут пять: Летов все это время рылся в своих вещах, ища свежие портянки: нынешние местами уже просто протерлись до дыр, а местами были прилично заляпаны кровью.
«Пока в больнице лежал, решил посмотреть свою единственную нормальную фотокарточку с семьей» совершенно неожиданно сказал Горенштейн.
-Это та, которую ты мне на фронте показывал? радуясь тому, что его друг заговорил, решил продолжить беседу Летов.
-Да нет, вот этунемного трясущимися руками показал Горенштейн.
Летов сел рядом с ним на кушетку и увидел немного желтоватый снимок. В центре, само собой, стоял еще молодой Горенштейн в милицейской форме 30-х, рядом с ним немного улыбающаяся молодая девушка, с зачесанными назад волосами и в синем платье на пуговицах, рядом «припарковалась» маленькая кругловатая колясочка, из которой выглядывало испуганное личико в белом чепчике. По краям коляски, прижимаясь к полам платья мамы, испуганно стояли двое мальчиков: оба в коричневых куртках и черных штанишках, с другой стороны от Горенштейна стояла полноватая женщина в пиджаке и темной юбке, рядом с ней серьезный мужчина лет 50-ти в строгом костюме с широким галстуком. Все эти лица смотрели на Летова, и он своим мертвым нутром чувствовал, что все, абсолютно все, кто был на этом фото, тоже мертвы, даже самый статный лейтенант ростовской милиции.
«Знаешь, где я нашел это фото?» мрачно спросил Горенштейн.
-Рассказывай.
-Я когда в свой дом вернулся, сначала плакал дня три, потом очнулся, решил хоть как-то прибрать тот бардак, что остался от жития ССовцев. Их вроде трое или четверо там обитало, а комнату мою после освобождения и не использовали толком. И вот я, очнувшись, принялся убираться и увидел, что вся наша посуда побита, большая часть вещей разворована, а те, что остались, уже молью изъедены. Книги все на растопку растащили, половину полок туда же, остальные все исцарапаны были. Единственный альбом наш семейный тоже на растопку пустили, ни одного снимка, сволочи, не оставили. Ну, думаю, одна та помятая фронтовая фотокарточка и осталась от нас с Люсей. А потом увидел, как что-то торчит меж щелей пола. Достал, а там бац: она! Вот эта самая, самая наша полная фотокарточка. Она одна и осталась, да та, что я на фронт забрал.
Пока Горенштейн замер и молчал, вероятно, уйдя куда-то в прошлое, Летов перевернул снимок и увидел надпись, сделанную размашистым почерком: «1939 год, Ростов-на-Дону. Слева на право: Яков, Наталия, Вениамин, Людмила, Яков младш., Марк, Таня. На долгую память!»
«Никого не осталось, Серега, никого даже меня. Знаешь, какого это потерять все?» с комком в горле спросил Горенштейн.
-Знаю, дружищеспокойно ответил Летовя и так все потерял. Любовь, друга, честь, мать, себя, скоро, наверное, и существование свое потеряю.
-Что с нами не так, отчего одно дерьмо по жизни?
-Думаю, Павлюшин в одном прав: мы на войне не выжили. Мы на ней заново родились.
Никто не знает, услышал ли это Горенштейн, но он ничего не ответил: лишь вложил в паспорт фотокарточку, упал на подушку и почти моментально уснул. Летов же, погасив свет, и вновь испачкав руки о фарфоровый выключатель, измазанный какой-то едой, тоже свалился на кушетку, но, зная, что не уснет, принялся таращиться в потолок, ожидая рассвета.
Глава 20.
«Будет время, когда закат кровавый
Сменит мёртвый рассвет»
--группа «Кукрыниксы»
«Друзья! Друзья! Товарища Сталина орденом Ленина наградили!» бежал с криками по коридору новый писарь. Он ворвался темный кабинет, где за громоздким столом восседал мрачный Ошкин, а рядом с ним, прислонившись затылком к холодной стене, сидел в полудреме Летов, и практически бросил на стол свежий выпуск «Советской Сибири» с портретом Сталина на первой полосе. Ошкин взял газету, сразу перевернул полосы с поздравлениями Сталину (Летов, увидев такие смелые действия начальника, даже в глубине души усмехнулся, но усталость и острейший нервоз не дали и дернуться ни одной мышце его лица), а затем показал Летову большой снимок на третьем развороте под надписью «Любимому, родному». На снимке группа людей, среди которых особенно выделялись молодые хорошенькие девушки и молодой человек в круглых очках, да большеворотой рубашке (вероятно, комсомолец) расположилась вокруг большого стола, где мужчина, уж очень сильно похожий на Фрунзе, писал что-то на листе бумаги.
«Это Ковалев с хлебозавода 1, что на правом берегу. Ты не помнишь его?» весело спросил Ошкин.
-Его не припоминаюустало промямлил Летов, а вот сам завод и как он помогал левобережному хлебозаводу я помню.
-Да, на первых порах они там телегами что-то возили туда.
«Вы дальше полистайте, товарищ подполковник!» весело сказал писарь, прерывая ностальгическую беседу двух ветеранов.
На следующем развороте виднелся большой снимок какой-то вазы, которая, судя по заголовку, была «даром Великому Вождю».
«Тысячи новосибирцевсерьезным тоном начал читать Ошкиносмотрели в этот день красивую вазу, выставленную в городском партийном кабинете, подарок трудящихся города Великому Сталину». О как! Ну, ничего, мы тоже скоро подарочек сделаем, под суд того урода отдадим. А то засиделся он тут на народные деньги.
В это время в кабинет молчаливо вошел Юлов, отдал Ошкину какой-то листок, на котором скачущими печатными буквами было выведено: «Список фотографических материалов, приложенных к делу 1037 за период 01-19.12.1949 г.», и спросил: «Ну что, я поехал тогда. К вечеру вернусь».
Ошкин взглянул на Летова и добродушно спросил: «Возьми может Серегу с собой, а то он тут совсем завял?»
«Куда?» более-менее очнувшись спросил Летов, дергая головой и шевеля затекшее тело на стуле.
-Я в центр еду, надо в фотоателье наше зайти. Поехали со мной, если есть желание.
Летов, в целом, отказываться не сталдавно он не был в Новосибирске, а шкурный интерес у него все-таки остался. Поэтому вскоре они уже неслись в милицейской «Победе» по заледеневшим дорогам. Вот уже и «Большевистская», начинающаяся с квадратного винного склада и ее небольшие частные домики, с изредка встречающимися полукруглыми табличками.
В целом, до первых домов Красного проспекта, начинающихся близ Фабричной улицы, где недавно гремела погоня, Юлов с Летовым доехали минут за двадцать пять. Почти что ничего не говорили: молчаливому Юлову и полуживому Летову такое молчание было в самый раз. Лишь один раз Юлов спросил: «А ты где так водить научился?»
-Когда в милиции начинал работатьотвечал Летов, щуря глаза от блеска речного льда, то водила один наш, Семенычем его все звали, учил меня ездить на своем ГАЗе-А. На том месте, где я в те годы после работы круги нарезал, сейчас продмаг вроде построили, а тогда там пустырь был. Вот мы каждый день и учились. За месяц и наловчился, пристрастился, что называется, к этому делу. Потом пригодилось однажды, у нас водителя ОРУДовца ранили, и мне пришлось за место него вести. И на фронте такое было: финны из засады полоснули по кабине «Полуторки» нашей, когда мы консервы из тыла везли, водителя ранили сильно, ну, я за него и повел, пусть и медленно.
-А у меня все гораздо тривиальнеес каменным лицом отвечал Юловотец извозчиком работал, потом таксистом стал, когда у нас в Томске такси первые появились, ну, вот и научил меня. Я, кстати, тоже, кажись, с «ГАЗа-А» начинал.
-Надо будет спросить у этого урода, где он, сука, водить научился: уж больно хорошо он удирал тогда.
-Так он же в колхозе работал, может там обучили.
На этом беседа и закончилась. Лишь один раз потом Юлов выматерился в адрес медленно едущего грузовика, который на ближайшей развилке обогнал ментовскую «Победу», и вскоре понесся к месту назначения. Само ателье, расположенное в красивом деревянном доме где-то посередине Красного проспекта, Юлов посетил в одиночестве, а Летову предложил пока прогуляться.