-Национальность и гражданство.
-Белорус, гражданин аСаСэР.
-Род занятий?
-Убийцаответил Павлюшин, потом засмеялся, таким смехом, что даже Летов ужаснулся. Лицо его было словно резиновое: постоянно дергалось, но не показывало ни единой эмоции, глаза стеклянные, всегда остававшиеся одинаковыми, смех был натянутый, полный злобы и, что самое главное, полный какой-то гордости, гордости за себя, за то, что он делал. На самом деле безработный.
-Социальное происхождение?
-Из крестьян.
-Состав семьи?
-Никого.
-Сколько человек вы убили в период с начала ноября 1949 года?
-Ну, за точно число браться не буду, я ж не считал. Наверное, около пятнадцати.
-То есть вы признаете свою вину в этих убийствах?
-Если для вас в таких делах есть вина, то да, признаю. Хотя, скоро вы мне спасибо еще скажете.
-Что послужило причиной для данных убийств?
-Осознание вашей ничтожности.
-Конкретнее.
-Люди в этом мире ничтожества, они не имеют права жить, не имеют права существовать, они лишь жалкие отбросы, ничтожества, уроды, опухоли мира. Нет иного спасения, как очистить мир от людей.
-Почему вы убивали конкертно этих граждан?
-Кто один в доме жил, того и убивал. Женщин надо убивать последними, они слабее, приятнее наблюдать за их мучениями. Убил ты мужика, баба плачет, потом и от голода сдохнуть может. Это же прекрасно, разве не в этом блаженствие жизни?
-Тогда зачем вы убили двух женщин: гражданку Жохрину и Яковлеву?
-Первая это та, которую я зарубил, когда нарвался на двух ваших свиней?
-На двух патрульных.
-Да просто под руку попалась. Не люблю, когда кто-то видит мое лицо, в лучшие моменты моей жизни.
-А что с Яковлевой?
-Я подумал, а что если убить человека косвенно? Спросил у того придурка постового, кто меня ловит, проследил за вашим курносым кудрявликом, нашел его бабу, и, зарубив ее, убил сразу двух зайцев: ее прямо и его, как я сказал, косвенно.
Летов взглянул на часы: не прошло и десяти минут от начала допроса, а внутри него уже таился какой-то ужас: и от осознания того, что похожие мысли посещали его, и от осознания того, какой человек сейчас сидит перед ним и что он говорит. Однако Летов, чувствующий схожесть с душегубом и переживший множество ужасов жизни, не был так сильно поражен происходящимон с самого начала представлял, с каким преступником имеет дело. Летов с самого начала знал, что этот убийцаон, только осмелившийся. Что тот, кого он ловит, такой же, как и он, только неумеющий или переставший уметь себя контролировать и сдерживать.
Ошкину же было хуже. Несмотря на долгие годы работы в органах, опыт Гражданской войны, он не был готов к такому. Летову то было легко: бери себя и просто удаляй редкие и хилые рамки, оставшиеся в своем сознании, и тогда получишь Павлюшина; а Ошкин не мог поверить услышанному: он слышал этот ненавистнический бред, видел резиновое и абсолютно спокойное лицо с глазами душегуба, рассказывающего о своих злодеяниях так весело и открыто! Если сейчас так ужасно, то что будет на следственных экспериментах?
Скажите, когда вы поняли, что люди, как вы выразились, «опухоль на мире»?
-Хмусмехнулся Павлюшин, словно пытаясь вспомнить. Наверное, когда появились Они.
-Кто «Они»?
-Голоса. С недавних пор внутри моей головы поселились голоса, говорящие мне многое. Они мне объяснили то, что я понимал сам, но боялся сказать себе. Я знал это с рождения, но сказать себе боялся, ибо мыслил вашими тупыми мозгами, но как только у меня появились Они, я стал мыслить выше вас, умнее вас, я стал знать гораздо больше и я понял, что все выничтожетсва, пытающиеся скрыть это своим «мышлением».
-Как давно у вас появились Голоса?
-С октября где-то, наверное.
Ошкин переглянулся с писарем. Летов еще никогда не видел подполковника таким испуганным и изумленным: казалось, что он вот-вот закричит от нереальности услышанного и повторит судьбу Горенштейна.
Какие ранения у вас были на войне? уже заранее зная ответ спросил Летов.
-Под Курском мне осколок в голову прилетел. Долго в бессознанке был, очнулся в вагоне уже, когда в эвакогоспиталь везли. Врачи сказали, что выжил я каким-то чудом, но предупредили, что голова сильно болеть будет. И комиссовали. Голова и вправду болит, но периодами. То не болит, то как вступит, так аж сознание иногда теряю. Но это хорошо: пока лежишь в безсознанке, то отдыхаешь, набираешься сил для дел более важных, чем отдых.
-Скажите, почему вы переехали в Новосибирск?
-Где работа была, туда и поехал. Тогда ж война еще не кончилась, жрать нечего было.
-Что с вашими родственниками? И есть ли у вас родственники в Новосибирске?
-Мать с отцом еще давно сгинули, жену я убил, когда вернулся.
-Зачем?
-Она там немцев к себе подселила и родила она ребенка какого-то от них. Когда я вернулся, то она меня даже в дом пускать не хотела: говорит, мол, не люблю тебя больше, херли пришел. Ну, я ее, козявку эту, топором рубанул, керосином все облил, чемодан свой взял, да поджег.
-Какие убийства вы еще совершали до 7-го ноября сего года?
-Я уж не помню. Может Льдов?
-Вы его убили?
-Да. Он был тупой, самый большой отброс из всех.
-Куда вы дели его тело?
-Утопил, это было не столь сложно.
-Скажите, почему вы отрубали кисти своим жертвам и подкладывали под их головы четверостишья из стихотворения Маяковского?
-Я на каком-то концерте увидел как мальчик, кричащий эти странные слова, чей смысл я так и не понял до конца, чуть не умер. Мне тогда это так понравилось, этот мальчик убедил меня в вашей слабости, помог Им убедить меня, что очищать мир от васлегко и крайне важно. Так что это вроде дани памяти, или отблагодарения тому парню.
-Зачем вы срезали себе подушечки пальцев, вы же постоянно носили перчатки?
-Перчатки все в крови были, а четверостишья не должны быть запачканы кровью, я не хотел пачкать Великое. Так что я перчатку снимал и рукой клал.
«Заканчивайте, продолжим перед следственным экспериментом» скомандовал Ошкин и вскоре камера очистилась ото всех, кроме Павлюшина. Он же, прожигая Летова взглядом, крикнул ему вслед: «До встречи!».
Дверь хлопнула, постовые топнули ногами и из-за угла выскочил Горенштейн. На руке его запеклась кровь, глаза быстро-быстро бегали по коридору, ноги заплетались, а губы тряслись: Горенштейн хотел что-то сказать, но не мог.
«Прочь иди, идиот! Ишь чего удумал: этого урода не бить, а допрашивать надо! Проваливай с глаз моих!» зверски накричал на Горенштейна Ошкин, причем все, кто это видел, от Летова до последнего постового, взглянули на Ошкина каким-то дико изумленным взглядом: еще никогда они не видели его столь взбешенным.
Чего уставились, вашу мать?! все также громко прокричал Ошкин. Думаете раз капитан милиции все можно?! А хрен вам, у меня таких понятий нет!
Ошкин с писарем вырвались вперед, оттолкнув к стене Горенштейна, похожего на избитого старика-побирушку: сгорбленный, трясущийся, с лицом полным мрака и отчаянья.
«Поехали домой, дружище» мило сказал Летов, уводя за собой Горенштейна. Не желая видеть взбешенного допросом и действительно ужаснувшегося услышанным Ошкина, Летов пешком отвел Горенштейна в свою комнату, положил на кровать, отдал свою бутылку водки и направился обратно.
Когда камера вновь отворилась, Павлюшин лежал на нарах. Руки его были сложены в замок на груди, ноги, укутанные в порванные галифе, свисали вниз, темные волосы терялись в темноте, лицо, на которое был брошен тусклый свет, прорывающийся из коридора, даже ни шелохнулось.
«Не думал, что ты так скоро придешь» пробормотал Павлюшин.
-Не получилось нормально поболтать у нас.
-Знаешь, я вот, когда убегал, думал, что вы и вправду не захотите моей помощи. А сейчас поглядел на вас, уродов, и понял, что скоро, скоро вы ко мне прибежите и скажите, что я был прав, попросите моей помощи. Я даже сопротивляться вам не буду: все равно знаю, что скоро прибежите ко мне, умолять будете.
-Ты в этом так уверен?
-Да я это просто знаю.
Павлюшин поднялся с нар, сел на них и оглядел своим стекляным взглядом Летова. Посиневшее, с запекшейся кровью лицо, старые, поношенные, именно поношенные руки, пустой взгляд и длинные грязные волосы, покрывающие головутаким виделся Летову Павлюшин.
«Помнишь я говорил тебе, что мы с тобой на войне не выжили, а заново родились?» спросил Павлюшин.
-Помнюбросил Летов, вспоминая сегодняшнюю утреннюю сцену.
-Неужели ты с этим не согласен?
-Согласен, тут спорить не о чем. Вопрос только в том, кто на ней родился, а кто выродился.
-Вопрос глупый, мне ж тебя не переубедить. Я для тебя враг, твой мелочный, мерзкий мозг никогда не будет мыслишь шире рамок мозга скота, скота и скота, которого так много в этой стране.
-Ты на войне многое повидал?
-Повидалмрачно протянул Павлюшин, словно заглядывая в глубины своей памяти. Был у меня друг в деревне, Пашкой звали, и пошли мы оба добровольцами. Я то служил уже, меня быстро на передовую направили, а его, он помоложе был, в учебку кинули. Спустя недели три мы отступали уже, и вышли на поезд с ранеными. Большой такой состав, в вагонах стоны, шум, медсестры бегают. Мы уж думали помочь им погрузить в вагоны новых раненых, как вдруг налетели «Юнкерса» и понеслась душа в рай. Разбежались все, раненые, кто ходить мог, бросались из вагонов, а кто не мог, выползали просто. Вагоны разлетались, медсестер на части рвало иногда. Я пережил налет, хоть меня и засыпало обломками камней тогда сильно. Поднялся к поезду и смотрю, около вагона раненый лежит, с совсем знакомым лицом! А это Пашка был. Я ему кричу, мол, дружище, все дела, а он в ответ: «Север, это ты?». Оказалось, что он не видел нихрена: ослеп, а во время бомбежки ему в спину осколок прилетел. Ну, я его приподнял с земли, обнял и главное сказать ничего не мог: просто не знал, что говорить-то можно. А он лишь стонал от боли и бормотал: «Север, Север, Север». Ну, и помер у меня на руках. Тогда жалко было, а сейчас понимаю, что он был таким же жалким, как и вы все, таким же ничтожеством. Сам бы его зарубил.
-А я на войне друга лучшего тоже потерял. Тащил его очень долго на себе, убитым уже. Зато хоть похоронили как человека.
-Да, он тоже ничтожеством был, как и ты. У отбросов и друзья отбросы.
Летов уж хотел наброситься на Павлюшина, но свою злость, закипающую с каждым разом все сильнее, он сумел подавить: надо было еще выдавить подробностей из этого душегуба.
«Скажи, тебе было хорошо, когда ты жену убивал?» неожиданно спросил Летов.
Когда убивалс абсолютно спокойным лицом протянул Павлюшиннет, я тогда еще не понимал всех законов жизни, не понимал всей вашей ничтожности. Убивал чисто от злобы, от ненависти. Вот когда Льдова рубанул, вот тогда уже приятно было, да. Словно, знаешь, вот когда ученый какой-то, ну, вроде Менделеева, понял свое открытие и доказал его на практике. Вот также и я: я понял всю вашу низость и доказал это для себя тем, что с таким наслаждением, такой прекрасностью убил эту личинку.
-А прятал зачем?
-Так я ж не понимал, что могу оказаться полезным вам, что вы сами потом меня о помощи попросите. Знал бы сразу, я бы к вам пришел, вы бы мне может оружие выдали.
-А когда ментов убивал, ну, вроде того паренька, которого ты на линии железки застрелил, то что чувствовал?
-Я тогда был в азарте, в игре. Во мне злоба с жаждой спасения кипела. Поэтому я просто их убивал, без каких-то мыслей. Да и зачем ты спрашиваешь про чувства, идиот? Чувстваэто глупость, мерзость, они мешают спасению мира, его очищению. Особенно мерзкое чувство это привязанность, им болеют все люди.
-А ты не человек что ли?
-А ты считаешь мертвецов, пусть ходячих и делающих великие дела, людьми?
Летов уже думал спросить, что будет, если «мы тебя не попросим нам помогать», но потом понял, что так может посеять сомнения в его больном мозгу, и Павлюшин опять начнет сопротивляться. А это ох как плоховпереди еще был почти десяток следственных экспериментов.
«Хочешь я тебе расскажу про две первых смерти в моей жизни?» неожиданно спросил Павлюшин.
-Про жену со Льдовым что ли? предвкушая ответил Летов.
-Да нет, про мать с немцем.
-Ну, давайЛетов уже приготовился к жестокому рассказу.
-Когда маму убили, мне чуть больше двадцати было. Жуткое зрелище: отец мне о голову бутылку разбил, я на пол упал, кровь текла. Все смутно помню, но как он мамку первый раз ножом ебл помню хорошо.
-А за что он ее так?
-Я не знаю, он пьяный был. А может, как и я, понял всю низость этого мира не знаю. В любом случае, я его не виню. Жаль, что он мертв уже. Может сейчас бы больше поубивали, пользы бы больше было. Впрочем, когда меня отпустят, я наверстаю, все наверстаю.
-А с немцем что?
-О, там все интереснее было. Мы отступали тогда и принялись окапываться. Ну, вырыли там себе ячеек каких-то, а тут бац: из лесополосы немцы рванули. Автоматчики дальше остались, палили по нам, штурмовики с карабинами вперед двинулись. Нас то один взвод был, вскоре полегла половина, а оставшиеся, которые копали быстрее, укрылись у себя в яме. И вот ко мне в ячейку немец прыгает, пытается прикладом долбануть, а я ж не лыком шитый, вытащил из сапога штык, да всадил ему в спину. Потом подкрепление пришло, немцы отошли, а нас человек шесть осталось. Немца того свои же простреляли пулями, а парнишки, которые тоже в первой бой вели, блевали потом, но я спокойно к этому отнессяпожил я подольше ихнего.
Летов уж думал вспомнить свой первый бой, да передумаллишний раз войну вспоминать это себе же хуже делать.
Минута прошла молча. Павлюшин сверлил взглядом Летова, а тот сидел согнувшись, словно гнилое дерево, пытаясь подавить подходившие к мозгу галлюцинации, затем резко вскочил, несколько раз громко ударил по двери и вышел прочь, даже не посмотрев на ухмыльнувшегося Павлюшина.
-«С 08.11.1949 года в Первомайском районе Новосибирска, особенно в северном его секторе, в собственных жилищах были обнаружены тела одиннадцати человек, еще двое были найдены в нежилой постройке, одно тело было найдено на территории проживания подозреваемого. Эти многоэпизодные преступления имели схожие черты: все были совершены путем удара тупогранным предметом по затылку и шейным позвонкам с примерно одинаковой силой; все были совершены в условиях неочевидности мотивапреступник не забирал драгоценностей, денег и других ценных вещей из мест проживания и из одежды убитых, за исключением убийства гр. Яковлевой; около всех убитых, за исключением сотрудников милиции, убитых при преследовании преступника, имелось наличие сигнатурывырванных четверостиший из стихотворения В.Маяковского «Левый марш», а также у трупов отсутствовала кисть левой руки. На основании явно выраженного садизма Павлюшина, убивавшего с особой и необоснованной жестокостью, а также первого допроса, могу сделать вывод, что пойманный преступник является психическим ненормальным, ярко выражено присутствие галлюцинаций вербального характера, острых психозов, а также навязчивых идей ненавистнического характера» читал с помятого листка своим медлительным и постоянно уставшим голосом Кирвес. Вот, набросал проект криминалистического анализа убийств. Буду заканчивать уже после окончания расследования, но важно понимать, что этот случай просто уникальный: я ни разу не слышал о подобных многоэпизодных преступлениях.
То, что у этого урода крыша поехала это понятно, начал Ошкиноднако есть одно «но» если он такой псих, то какого лешего мы не могли его поймать почти два месяца?
-Потому что нами двигал разум, усмехнулся сам себе Летова им «голоса», ненависть и бредовые идеи.
-Ты так и скажешь, когда к нам из Новосибирска приедут смотреть на этого урода?
-Думаю, Ладейников и так поймет.
Ошкин в ответ еле заметно улыбнулся и промолчал. Вскоре часы показали ровно десять утра и кабинет опустел: милиционеры двинулись к автозаку. Наступал день первого следственного эксперимента.
Павлюшин словно робот, особо не сгибая ног и держа прямой не оголенную шею, шел вперед. Руки его были сцеплены наручниками за спиной, по левое и правое плечо шли самые сильные из патрульных, вооруженные автоматами с боевыми патронами, еще человек десять таких были брошены к бараку Павлюшина для его охраны на случай побега. Перекинувшись взглядом с Летовым, курящим в стороне от ветра, и Ошкиным, опирающимся на трость, душегуб заполз в клетку автозака гордо усмехнувшисьГоренштейна среди милиционеров не было. Значит, тактика «убийства двух зайцев» сработала.