В проем виден был холл и обширный коридор. Двери, двери, двери. Из кухни клокотала жизнь: негромко переговаривались, что-то хлюпало, пахло едой.
«Для квартиры, в которой лежит труп, как-то больно тихо», не понравилось увиденное Зайцеву. Обычно жильцы норовили везде сунуться, все увидеть. Наперебой лезли с советами и подозрениями.
Он вошел. Соседи стояли на кухнеагоре любой ленинградской коммуналки. Тихо переговаривались. Умолкли, увидев гостей.
Кто мертвую нашел?
Зайцев сознательно избегал слова «убитая», пока факт не установлен достоверно. Молчание.
Я, отозвалась немолодая женщина: куб юбки, на нем куб кофты. И сунула красный хлюпающий нос в скомканный платочек.
Самойлов, показал подбородком Зайцев: и без слов яснов первую очередь поговорить. Самойлов кивнул.
Зайцев задержался в дверях кухни. Оглядел. Важно схватитьне обдумываяпервое, самое острое впечатление от соседей, от жилья. На этой кухне порядок был безупречным. Ни хаоса разномастных столов и кастрюль. Ни веревок. Медный блеск утвари. Шкафы. Как будто и не коммунальная кухня, которую делят двенадцать семей и у каждойсвой достаток, свое хозяйство, свои привычки. Плачущей женщине уже подносили кружку. Об эмалированный край стукнули зубы. Обдумать можно потом.
Дворник отпирал комнату. Зайцев поспешил.
Нефедов, Серафимов и Самойлов замерли на пороге. Словно оробели. Из двери в коридор ложился клин дневного света, и все трое казались черными силуэтами. Зайцев встал четвертым. И понял, почему они не решались войти.
Некуда было.
До самого высокого потолка в лепнине комната была заставлена мебелью. Стулья на креслах. Кресла на столах. Тумбы на диванах. На шкафахрастопырив негнущиеся ногикакие-то кушетки. Шаткие зеркала и еще более шаткие ширмы. Вверх уходили горы, утесы, пирамиды. Топорщились ножки. Столешницы и стенки намечали тупики. В просвет мелькнуло бильярдное сукноставшее от пыли армейским, серым; шары напоминали окаменевшую кладку доисторического ящера. И снова непролазная чаща деревянных ножек разной толщины. Свисали какие-то бархатные, шелковые тряпкито ли шторы, то ли платья, заткнутые куда попало. Да уже и непонятно было, где верх, где низ, где право, где левосплошной лабиринт, сложная конструкция из дерева, тугих шелковых валиков, бронзы. Поблескивала гранеными сережками люстра, она отражалась в покривившемся зеркале, на полированных плоскостях дрожали повсюду ее солнечно-бриллиантовые искры. Единственный просвет в мебельном хаосе соединял кровать и люстру как воздушная колонна.
Нестерпимо пахло пылью.
Первым справился Серафимов:
Не дай бог на бошку что ляпнется.
Узенькийедва поставить ногупроход вел к кровати. На ней и лежала мертвая старуха: под светлой шалью вздымались ступни, нос.
И торчала рукоять ножа.
Трогали мертвую? обернулся на дворника Зайцев.
Никто не трогал, ваше выскблдие, пробормотал дворник, которому зрелище причудливого лабиринта, очевидно, вышибло из головы последние пятнадцать лет.
Зайцев, Крачкин, Самойлов быстро переглянулись. А лицо-то накрыто шалью. Самойлов едва заметно кивнул: пощупать в разговоре с соседями.
Зайцев шагнули чуть не споткнулся о голову белого медведя, скалившую зубы. Саму шкуру не видно было под гнетом диванов, буфетов, козеток, шкафов.
Втиснулись и остальные. Они все поднимали подбородки, все вертели головами. Отчасти дивясь складу. Отчасти опасаясь шарахнуться обо что-нибудь головой или еще хужевызвать оползень.
Коробочка, высказался Серафимов. Весь белокуро-розовый, как вербный херувим, в полном соответствии поповской фамилиислишком длинной, поэтому все в угро давно звали его Симой. Если бы у Зайцева спросили имя-отчество его сотрудника, он бы затруднился сразу ответить. Сима и Сима. Бог весть как Серафимову и на службе в угрозыске удавалось выглядеть все таким же свежим, пасхальным: свидетели ему выбалтывали все. Таково, не без зависти подумал Зайцев, свойство больших круглых голубых глазвсе думают: дурачок. Серафимов тоже как раз начал ходить в вечернюю школу и там как раз проходили «Мертвые души» Гоголя.
Плюшкин, поправил его Самойлов, который начал туда ходить на год раньше. Иначе грозили срезать оклад. То есть Плюшкина. А может, вообще старуха-процентщица.
«Преступление и наказание» Самойлов уже прочел.
Что старость с людьми делает, не удержался даже всегда молчащий Нефедов. Ему, как обычно, никто не ответил.
Не дай бог до такого дожить, пробормотал Серафимов. Лучше пусть меня подстрелят в юные годы.
Типун тебе на язык.
Елки-палки, Зайцев искал, куда бы поставить ногу. Да как тут обыск-то вести. Тут бы не угробиться. Ног бы не переломать.
Гляньте, показал Крачкин. Стиснутый со всех сторон, виднелся рояль. На нем стояли и валялись, как давно упали и опушились пылью, фотографии в рамках. Все они изображали одну и ту же красавицу. Жизнь, которой давно уже не было. Моды, которые давно уже не носили. Она с густо подведенными глазами. Она в шляпе размером с колесо. Она в коляске, запряженной страусом. Она в авто. Она в обезьяньей шубе. Она
Но сам Крачкин больше не смотрел на фотографии. Он озадаченно хмурился.
Тьфу, сказал Серафимов. Как людям не стыдно?
Правильно сделала. Зато в старости было что вспомнить, выказал себя знатоком женской психологии Самойлов.
Взгляд Нефедова блуждал по горным нагромождениям мебели, нагая красавица в рамке не заинтересовала его.
Тьфу, повторил фотографии Серафимов, оправдывая поповскую фамилию.
Поднимая ноги, как журавли на болоте, все углубились в диковинную комнату. Наконец Зайцев добрался до кровати, на которой лежал труп. «Старая актриса. В этом всегда есть что-то печальное», подумал онв словах Серафимова была правда. На миг ему показалось, что легкая шаль вздымается дыханием. Нет, конечно, показалось. Протянул руку и за уголок отвел шаль с лица мертвой.
Сердце у него ухнуло.
Не было старухи.
Прекрасное нежное лицо было спокойно. Волны волос. Тень от ресниц. Капризный рисунок губ. Белые холеные руки с миндалевидными ногтями. «Да ей от силы тридцать с хвостом. Ну, сорок самое большое», оторопело разглядывал ее Зайцев.
Было жутковато. Как будто перед ним лежала гоголевская Панночка.
Эх, покачал головой Крачкин, Сик транзит глория мунди.
Чего-о-о?
Эх, Варя, грустно-удивленно сказал Крачкин, глядя на убитую.
Крачкин, знакомая?
Тот лишь покачал головой. Теперь у тела стояли все.
Это же Варя Метель.
На него посмотрели Самойлов, Серафимов, Зайцев, Нефедов. Лица, как одно, напоминали костяшку домино «дупель пусто».
Сопляки, ответил Крачкин. Вы даже не знаете, кто это.
Зайцев глядел на мертвое молодое лицо.
Но хоть имя? Имя-то слышали? Вы что, в кино не ходили?
Женский пол спрашивать надо, пробурчал Самойлов. Я такой галиматьей не интересуюсь.
Думал, она померла давно, пожал плечами Серафимов.
«Почему мы вообще решили, что едем к старухе?» с досадой думал Зайцев, не любивший поспешных выводоввсегда вредных в работе. И сам себе ответил: потому что Россия, которая ее боготворила, ушла вместе со шляпами колесом, неуклюжими лупоглазыми драндулетами, адвокатами с Каменноостровского, своим кино. Ушла так быстро и полностью, будто всё это было очень-очень давно. А не каких-то пятнадцать лет назад.
Перед ними лежала Варя Метель. Теперь уже забытая звезда дореволюционных немых фильм.
Глава 3
Все зачарованно смотрели на мебельные кручи. На льдисто-бриллиантовую громаду люстры, под которой в столбе света плясала золотистая пыльца. Не могли пошевелиться.
Ну что ж, товарищи, разбудил сам себя и остальных Зайцев, ножки, так сказать, в руки. Задача номер два: улики.
А номер один?
Выйти живыми.
Никто не двинулся.
Крачкин осторожно погладил пальцем полированную ногу в резных лилиях. Она торчала у него перед глазами. Но был ли это стул, кресло, трельяж или вовсе этажерка, не понять: туловище уходило вглубь, задавленное деревянным хаосом. Крачкин растер между пальцев пушистую пыль. Перспектива двигать мебель его не радовала.
Зайцев вынул из кармана платок. Обхватил через него рукоять. Тянуть пришлось с силойнож вошел глубоко.
Орудие убийства у нас, по крайней мере, есть. Пакуй, Крачкин.
А тело перенесли, заметил Крачкин, принимая нож. Не сама же она на кровать так легла.
Угу. И лицо себе шалью накрыла.
Нож тяжелый, взвесил в руке Крачкин. Оглядел лезвие.
В рукояти наверняка напайка. Серьезная штука Ладно, поехали.
Принялись. Про покойницу, осмотренную (других ран на теле не обнаружено) и опять из деликатности накрытую шалью, быстро забыли. Не до нее. Работали медленно. Сперва пробовали. Потом расшатывали, как зуб. Потом проверяли, куда уходит и с чем сцепляется. Не потянет ли за собой какого-нибудь дубового монстра. Подвигали, поправляли, приподнимали. И только убедившись, что безопасно, тянули. Передавали по цепочке. На выходе вещь принимал милиционер Сарафанов, вызванный на подмогу. Обыск напоминал переезд комиссионного магазина. Разбор завала после наводнения. Разбор баррикады. Инвентаризацию в музее.
Не забываем отмечать подозрительное, прокряхтел Зайцев, удерживая угол полосатого дивана. Собирать улики.
Пока что вещи просто ставили в общем коридоре. Огромном, хоть тренируйся для марафонского забега.
Вызваны были также недавно зачисленные Охотников, Кукушкин и Зак. Но они так и болтались пока в коридоре. Делали вид, что помогают Самойлову опрашивать подозрительно невозмутимых соседей. «Перенимали мастерство», как распорядился Зайцев. Протиснуться в комнату все еще было трудно.
Зайцев, Крачкин, Нефедов и Серафимов решили сначала выбрать и вынести то, что полегче. Освободить плацдарм. Потомс помощью желторотиковприняться за тяжелых гигантов: шкафы, шифоньеры, буфеты, диваны.
В воздухе висела пыль. Серафимов чихал звонко, с широким замахом головы. Крачкин издавал в согнутый локоть тихое «пст». Нефедов чихал, как мопс: «гр». У Зайцева от чихания заболел висок.
Как она тут вообще жила?
Слова Крачкина о возможной причине смерти произвели впечатление. Легко верилось, что на покойную откуда-нибудь из-под потолка съехал шкаф. Вынырнуло из глубин забытое пресс-папье. Лягнуло рухнувшее с высоты кресло. В любом случае повторить ее судьбу не хотелось.
Молодая еще баба, недоумевал Серафимов. И такой срач.
Хребты безумия, думал Зайцев, оглядывая уходившие к потолку массивы. Теперь уже к запаху пыли примешивался запах пота. Мебели словно не становилось меньше.
Сумасшедшей она не казалась, словно услышал его мысли Крачкин.
Люди меняются, быстро парировал Зайцев.
Мистика.
Что там, Самойлов?
Мистики, Сима, никакой. Мебельее. Квартира тоже была ее. Квартиру уплотнили. Ей выделили эту комнату Она поди перед уплотнением сунула дворнику четвертак, и всю мебель стащили сюда.
Воображаю рожи соседей, подал голос Серафимов. Думали поживиться. А въехали в голые стены. А пищать и жаловаться поздно.
Она что, надеялась, что советская власть откатит назад? И соседей выпрут? откликнулся невидимый за баррикадами Зайцев. А ты, Крачкин, говоришь, не сумасшедшая.
Крачкин не ответил. Многие тогда на это надеялись. Многие до сих пор надеются, подумал Зайцев.
Нефедов, приподняв край шали, смотрел на покойную. Он казался Германном у ложа Пиковой дамы.
Медикичтобы забрать телобыли уже в пути.
Чего лупишься, Нефедов? не поворачиваясь, спросил Серафимов с козеткой в вытянутых руках. Работа заломала?
Нефедов опустил шаль, протянул руки, принял козетку. Споткнулся, чуть не полетел с козеткой в вытянутых руках. Мгновения всем показались вечностью.
Но тот сумел выпрямиться, удержал равновесие.
Елки-палки, выдавил, придя в себя, Серафимов.
Смотри, куда ступаешь. Ты б нас всех угробил, если б боднул эту стену, заворчал Крачкин. Смерть под диваном.
Ты обо что споткнулся-то? посочувствовал Зайцев.
Тут что, мало обо что споткнуться можно? ныл Крачкин. Глаза разувать надо.
Зайцев поднял с пола шелковый поясок. Тот скользнул, распустив петлю.
Извините, промямлил Нефедов.
Козетка поплыла к выходу. Зайцев отбросил поясок от греха подальше.
Серафимов потянул за рога очередное кресло. В недрах зарокотало, заскрежетало. Все замерли, чувствуя, как бросает в пот. Опасались схода лавины. Убедились, что опасность миновала. Серафимов был красен по самые волосы.
Зайцев сглотнул:
Ты, это, Сима, тоже повнимательней.
Товарищ Серафимов, это как играть в бирюльки, наставительно произнес Крачкин.
Какие еще бирюльки? сердито буркнул тот в ответ. Легковесное словцо не понравилось ему. Зайцев попытался вспомнить, что он хотел сказать Серафимову: безуспешно.
М-м-м, промычал старый сыщик. Понимай, как хочешь.
А ты, товарищ Зайцев? нашел новую жертву Крачкин. В бирюльки в детстве не игрывал?
Мое детство, Крачкин, прошло на улицах, а не при дворе.
Зачем сразу «при дворе»? Если, конечно, бирюльки не из драгоценных материалов и сделаны фирмой Фаберже. Но это не обязательно. Бирюльки можно и деревянные, и костяные. Нефедова я и не спрашиваю. Нет, спрошу. Товарищ Нефедов, вы знаете, как играть в бирюльки?
Нет, просто ответил Нефедов.
На Зайцева, как тошнота, опять накатило мерзкое, уже такое привычное чувство, будто отстал от самого себя: видишь руки, которые тянут кресло, но не сразу понимаешь, что рукитвои собственные.
Крачкин всё допытывался:
Товарищ Сарафанов?
Тот промычал.
Я так и думал: советская молодежь.
Крачкин, прекрати трепаться, отвлекаешь, огрызнулся Серафимов. Он нацелился на пузатый комод, поблескивавший бронзовыми ручками в недрах мебельной горы. Путь к нему преграждали полированные, резные буреломы.
Я серьезно! неожиданно горячо возразил Крачкин. И тут же поставил только что высвобожденный им стул. Сел. Забросил ногу за ногу. Зайцев удивленно посмотрел на него. Остальные деликатно воздержались от комментариев: старый сыщик просто-напросто устал. Работа не прервалась.
Крачкин вещал:
Не ради отвлечения, между прочим. Сейчас я вам расскажу, как играть в бирюльки. Пока кто-нибудь нас тут не угробил. Игра, друзья, заключалась в том, чтобы насыпать горкой всякую дребедень Совсем как здесь. Только без угрозы жизни.
Зайцев смотрел на свою руку, на бронзовый рогатый канделябр под ней. И никак не мог сообразить: то ли собирался взять, то ли только что положил. «Вел», услышал Зайцев свой голос. Испугался. Вытаращился на бронзовые рога. Не сказал ли он это вслух? Сердце бешено билось. Он глянул осторожно. Серафимов по локтишарит в чем-то. Нефедов взобрался на уступ, как горная коза, пытается высвободить ломберный столик. Крачкин, кряхтя, перевязывает шнурки на ботинке: тянет время, чтобы отдохнуть.
Не вслух, понял Зайцев. Но глядел, как во сне. Когда сил нет двинуть ни рукой, ни ногой.
О! радостно воскликнул Серафимов. В комоде.
Чего там у тебя? приподнялся со стула Крачкин.
А Зайцев все не мог стряхнуть вялость.
Дамские панталоны?
Сам ты панталоны.
Серафимов приподнял пожелтевшие кружева.
Вася, здесь письма, посмотрев, позвал Крачкин.
Ты что там, оглох? нетерпеливо поторопил Серафимов.
Приобщайте. Письмаэто хорошо, откликнулся Зайцев. Серафимов принялся паковать улику.
Кстати, о «приобщайте».
Крачкин отвернул пиджак:
Вот.
Что это?
Трамвайный билетик.
Я вижу, что не в театр билет.
В лифте нашел.
И Крачкин торопливо уточнил:
Может, имеет отношение к делу. Может, нет.
Приобщай.
Зайцев принялся вынимать ноги из столпотворения предметов на полу.
А ты куда?
В уборную.
В коридоре соседи окружили Самойлова и желторотиков. При виде Зайцева оживились. «Но не слишком», отметил он.
Продолжайте, товарищи. Не отвлекайтесь. Любые ваши наблюдения, мысли, соображения помогут следствию.
Он быстро пробрался через них, по коридорув гулкую уборную. В ней еще сохранилась узорчатая плитка. Нарядный ватерклозет стоял на львиных лапах. Для коммунальной квартирыослепительно чистый. Место общего пользования.