«Идите же, Фома! Вон он!» С этими словами Гершуни всунул в руку Качуре фотографическую открытку с изображением киевского генерал-губернатора в полной парадной форме.
«Дайте докурить, Гриша!»взмолился Качура, понимая, что эта папироса, возможно, последняя в его и так не очень счастливой жизни.
«Или сейчас, или никогда!Гершуни безжалостно вырвал папиросу изо рта маленького человечка и пихнул его в сторону Оболенского.Идите же!»
Фома истово перекрестился, вознес очи к небу, прошептал «Господи, пронеси!» и мелкими шажками стал приближаться к жертве, сверяя его лицо с изображением на открытке. В невинного, конечно же, стрелять не следовало...
Молчит, Павел Нестерович,огорченно констатировал Медянников.А ведь мы к нему с самыми лучшими намерениями, поговорить о жизни и смерти.
Не получается у нас разговора, а жаль!вздохнул Путиловский.Куда Гранин убежал?
Он назвал это имя наобум, но угадал. Фома вздрогнул и застыл, двигая одними лишь глазами.
Видишь, голубчик, а мы все знаем!ласково подсел к Качуре Медянников.С тобой Гриша Гранин был, он тебе револьвер-то и надписал всякими похабными словечками... спортил орудию. Говорил, говорил и уговорил дурачка на виселицу. Сам, небось, не пошел на верную смерть! Тебя подослал!
Я... не убивал...непослушными губами выдавил Качура. Я никого не убивал!!
Точно! Ты просто попугать хотел князя. В шею ему попал, князь-то при смерти! Уже у него священник был, покаялся князюшка... Вот и ты покайся, пока мы священника к тебе не пригласили!
Не виноватый я!заголосил Качура.Он меня уговорил!
Кто он? Гранин?приблизив лицо вплотную, спросил Путиловский.С вами был Гранин?
Я...И без того маленький, Фома сдулся совсем и превратился в карлика.Я... не могу говорить...
Медянников погладил Фому по головке:
Да ты просто кивни.
И Фома кивнул.
Спасибо. А теперь поспите, отдохните. Завтра встретимся.
Путиловский поднялся со стула. Больше Качура сегодня ничего не скажет. А за отдых будет благодарен. Уже то, что за ним стоял Гершуни, помогало предотвратить последующие покушения.
Евграфий Петрович, устройте Фому Корнеевича получше. И скажите, чтобы ужин доставили. Горячий.
И быстро вышел. Необходимо было срочно разослать дополнительные ориентировки на Гершуни. Он еще в городе.
Повезло тебе, Фома,приобняв Качуру за плечо, сердечно вымолвил Медянников.
Отчего же?
Оттого, что не пристрелил я тебя сразу!
Так ведь грех это,приободрился Качура. Медянников ему нравился все больше.
И первый человек греха не миновал. Пошли, праведник хренов!
* * *
Маленький Гершуни бегал чертиком перед крупным, массивным Азефом.
Я не допущу никакой анархии в терроре! Террорэто искусство планирования и тщательной подготовки. Как оса наносит удар в нервные узлы жертвы, так и мы парализуем власть точечными уколами!
Полностью с тобой согласен.Азеф говорил медленно, роняя слова увесисто и с паузами: сказывалась немецкая школа правильного ведения дискуссии.Но каждый удар должен быть выверен и продуман. Мы не можем их наносить во множестве. Гоняться за каждым губернатором, как это бездарно сделано сегодня,только подставлять напрасно лучших людей. За губернаторами пусть гоняются провинциалы, они люди недалекие. А мымы центральный террор! Наша цельправительство.
Слушай, Евно, можно подумать, что это ты все выдумал!удивился Гершуни.А я здесь вроде бы и ни при чем?
Перестань молоть ерунду!вступилась за мужа маленькая смуглолицая Люба, жена Азефа.Мы все знаем, что ты создал Боевую организацию. Но это не значит, что мы лишены права определять ее задачи.
Явно проигрывая против двоих Азефов, Гершуни обратился за помощью к молчащей Бриллиант:
Дора! Ты-то что молчишь? Скажи им!
Дора оглядела своими темными большими глазами всю компанию и тихим голосом промолвила одну лишь фразу:
Евно прав,вызвав этим бурю страстей: Гершуни от желания быть правильно понятым чуть ли не по потолку забегал.
Что ты несешь?!заорал он на бедную Дору.Что ты несешь, милочка? Террор должен быть распределен по всей империи, чтобы ни один подлец не мог спать спокойно в своей кровати! Сделал подлостьумрешь! И тогда каждый сатрап задумается сто тысяч раз, прежде чем поднять руку на пролетария, крестьянина, солдата. Какое дело простому человеку до столичного министра? Его выпорол местный губернатор! Значит, местный должен быть убит! И чем скорее, тем лучше.
Но не нами,спокойно возразил Азеф.Если мы будем кидаться на каждую порку в России, нас просто не хватит. Мы будем вынуждены набирать непроверенных людей, вроде твоего идиотика Качуры, они будут все рассказывать на первом же допросе, и нас всех поймают тут же. Нужна жесткая конспирация.
И ты будешь учить меня конспирации?изумился Гершуни.
Буду,так же веско пообещал Азеф. Какого черта ты поперся смотреть на убийство Оболенского? Тебя могли поймать в одну секунду! Ты что себе думаешь, у них нет твоих фотографий? Или у тебя есть шапка-невидимка? Я забочусь о твоей жизни!
Спасибо!буркнул Гершуни.
И о своей не меньше. Они спокойно могли прицепить к тебе хвоста, и ты привел бы его к нам. Вот и конец всем планам. Ответь мне, зачем ты стоял в «Буффе»?
Так нужно,усмехнулся Гершуни,Ты еще ни одного боевика не подготовил, а учишь меня! Если за этими господами не присматривать вплоть до последнего шага, вплоть до выстрела, они могут передумать. Вот не было меня с Григорьевымон и не выстрелил в Клейгельса. А стой я рядомон испугался бы позора бесчестья. Тут к каждому нужен индивидуальный подход! Смотрю на этого Качуру, он смолит папиросу как последнюю в жизни и расставаться с ней не хочет. Я у него отобрал портсигар и говорю, глядя в глаза: «Или сейчас, или никогда!»
Он пошел и промахнулся.Азеф закурил папиросу, словно проверяя ощущения Качуры.
Бывает,снисходительно проронил Гершуни.В следующий раз следующий человек не промахнется.
Пуганая ворона куста боится.Дора тоже закурила, но тонкую женскую пахитоску, обернутую рисовой бумагой.Следующего раза может и не быть. Поэтому нужен динамит, а не эти пистолетики.
Гершуни оглядел присутствующих.
Я смотрю, вы хорошо тут спелись. Отложим этот разговор до моего возвращения. Я проедусь по России, надо навестить нескольких товарищей... Когда вернусь, займемся царем. Тебя не интересует, куда я поеду?
Азеф, к которому непосредственно был обращен этот вопрос, невозмутимо пыхнул дымом:
Даже если меня интересует, ты не должен сообщать ничего при большом скоплении людей. Что знают трое, знает и свинья.
Хе! Это не случайные люди, это твоя жена и ее подруга!Гершуни ласково улыбнулся обеим.Ты им не доверяешь?
Азеф не улыбался.
Я и себе не доверяю. Герш, пойми, конспирация выше всего личного. Ты веди себя так, будто все в этой комнатеагенты охранки. И тогда будешь спать спокойно.
Спасибо за совет. Я сплю как младенец! До свидания!и Гершуни вышел.
Некоторое время в комнате царило неудобное для всех, кроме Азефа, молчание. Последний же спокойно докурил папиросу, аккуратно загасил ее в карманной серебряной пепельнице, закрыл крышечку пепельницы, полюбовался ею и спрятал в специальный жилетный кармашек.
Ведет себя как младенец... Головокружение от успеха с Сипягиным. Бог с ним. И никакого царя. Пора начать охоту за Плеве. Он ответит за Кишинев. Дора, где списки?
Дора на мгновение задумалась:
Оставила в лаборатории.
Азеф помолчал и так же неспешно, без эмоций сказал:
А вот это ты зря. Быстро Батюшку за списками!
ГЛАВА 3. ЛЮБОВЬ С НИТРОГЛИЦЕРИНОМ
Заметка была принята с восторгом и сразу ушла в набор, вытеснив с первой полосы всю обычную городскую дребедень под девизом «Доколе?!»о кучах гниющего мусора, грубых извозчиках и плохих дорогах. Секретарь редакции пристально посмотрел Вершинину в глаза и произнес нечто неординарное:
Послушайте, молодой человек, а вы, случаем, не знали о готовящемся?
На что Вершинин дерзко ответил вопросом на вопрос (уже мог себе позволить такое!):
А ежели знал, то что?
А ничего,одобряюще улыбнулся секретарь.Я не прочь регулярно получать такие сенсации!
И, радостный, убежал подстегивать метранпажа с наборщиками. Завтра будет большая продажа, никто не успел в набор, кроме «Вестей»!
Вершинин, открывший рот, чтобы перехватить у секретаря пару рублей, остался ни с чем и вынужден был направить стопы к дому. Но при этом он чувствовал, что удача не оставит его голодным.
И точно. Придя домой, в плохо обставленную мансарду под крышей доходного дома по Загородному проспекту, он сразу услышал тихий стук в дверь. Не оборачиваясь, крикнул, придав голосу некоторую суровость и выражение крайней занятости:
Войдите!
Дверь скрипнула, и тихий девичий голос спросил с тревогой:
Можно?
В дверях стояла Оленька, горничная домохозяина Дубовицкого, богатого зубного врача.
Комната Оленьки была рядом, через стенку, и посему молодые люди, быстро познакомившись, так же быстро и сошлись. В этом Вершинину была масса удобств: все его мужские желания удовлетворялись скромной, но пылкой Олей практически полностью. Бог миловал девушку от беременности, поэтому связь была приятно не отягощающей, и временами Вершинин испытывал к подружке довольно-таки теплые чувства, напоминавшие даже некий зародыш любви. Однако сам Вершинин гнал от себя этот зародыш, поскольку Оленька, естественно, не могла составить пару молодому блестящему журналисту.
Оленька это понимала. Вершинин не был у нее первым: горничные в столице редко живут в невинности дольше двух месяцев. Несмотря на нерусскую суховатость в фигуре, она была соблазнительна, и ее первый хозяин стал и ее первым мужчиной.
Он был приятно поражен несоответствием видимого и тайного: в обнаженном виде фигура Оленьки просто поражала красотой пропорций, в особенности зрелостью грудей. Не первой молодости хозяин быстро утерял чувство меры и приобрел уверенность в мужской силе и походке, за что и был наказан возревновавшей кухаркой доносом по начальству.
Прямым начальником была, естественно, мадам-хозяйка. Чтобы иметь на руках все козыри, она по навету злодейки-кухарки подстерегла благоверного в постблаженный момент выхода из Олиной каморки. Сцена была сыграна превосходно, и порок был беспощадно наказан злобно торжествующей добродетелью. Так обычно случается в театре, именуемом жизнью. Быстрая смена декорации не устроила хозяина, и Оленька тут же вылетела на улицу, получив первый в жизни урок.
Впрочем, она недолго оставалась без места. Все те же очарование и французистая фигура в сочетании с мягким нравом сделали свое дело, и уже через пару дней она шустро сновала по богатому дому Дубовицкого, уворачиваясь от якобы случайных прикосновений хозяина.
Оленька не была чрезмерно умна, но своих ошибок не повторяла. Большому жуиру Дубовицкому оставалось только облизываться при виде стройной фигурки с туго перехваченной талией. Талия мадам Дубовицкой была раза в три богаче, что и служило основанием для перманентного облизывания.
Тем не менее молодая душа искала любви и нашла ее, как только Вершинин въехал в утлую мансарду. Вначале были лишь осторожные обоюдоострые взгляды. Потом последовал первый визит Оленьки якобы за спичками разжечь керосиновую лампу. Лампа была успешно зажжена, а в красивой груди горничной вспыхнул костерок любви.
Сучья в том юном костре были сухие, огонь быстро возрос и заполонил всю Олину душу. Теперь ее день был лишь прелюдией и ожиданием вечера, когда за стенкой раздадутся милые сердцу шаги и послышится скрип пера и бормотание возлюбленного, не подозревающего о том, что он, собственно говоря, уже возлюблен.
Оля тайком проникала в комнату Вершинина и однажды даже оставила там знак внимания в виде марципанового сердечка, которое неравнодушный к еде Вершинин быстро сжевал, даже не подумав, откуда оно здесь. Правильное воспитание не позволяло Оле сделать первый шаг, но помог случай, который всегда на стороне влюбленных.
Была святая Пасха, и Оля вернулась из храма. Семья Дубовицких хоть и считалась крещеной, но христианские нововведения воспринимала с трудом и Пасху отмечала некую промежуточнуюне то иудейскую, не то православную. Во всяком случае, пили и праздновали в два раза дольше, памятуя, что и Спаситель тоже отмечал Пейсах в компании со своими учениками и это разрешенное римскими властями занятие почему-то в дальнейшем стало именоваться «Тайною вечерей». В конце концов, рассуждал Дубовицкий, оба праздника изначально еврейские, и негоже оставаться в стороне от обычаев предков, к коим язычники-славяне примазались лишь тысячу лет спустя.
Вершинин храмов не посещал по причине вольнодумства, развитого в нем уроками закона Божьего и стараниями батюшки Серафима (преподававшего эти уроки вне всякой связи с живой историей и не забиравшегося в своих толкованиях Писания далее второго столетия от Рождества Христова).
Столкнувшись в темном узком коридоре с Оленькой, он уже хотел пройти мимо, но услышал нежное:
Христос воскресе...
Оля стояла перед ним словно свечечка, в белом шелковом платочке и новом легком пальто с меховым боа из неизвестного науке зверя.
Пальто было не таким уж и новым, подарено хозяйкой по случаю, но Олины умелые ручки придали ему надлежащий вид. В полутьме Оля выглядела почти что дамой света. Это растрогало Вершинина, в душе своей бывшего изрядным снобом.
Воистину воскресе!умилился он и узрел доверчиво подставленные губы, чуть приоткрытые, пухлые и оттого невинно-детские.
Вершинин прикоснулся к ним своими опытными губами журналиста-развратника (каковым он почитал себя всерьез) и обомлел. Обомлела и Оленька. Таким вот макаром, совершенно обомлевшие, уже не отрываясь друг от друга, они мелкими шажками вплыли в чью-то комнату (его ли, Олину ли, было уже все равно!) и пали в прямом смысле на диван, а в переносномво грех.
Он (грех) оказался настолько сладостен, что первые несколько ночей они провели, не отрываясь друг от друга, и никакая мораль не могла даже втиснуться меж их телами, настолько тесны были объятия. Косвенным следствием этого явилась печальная участь двух вазочек, выпавших из ослабевших рук горничной, и некий спад в работе одного из самых молодых, но многообещающих журналистов газеты «Вести».
Первым пасторальными ласками пресытился Вершинин. Оленька же всячески старалась проникнуть в его комнату, прижаться к предмету любви и мешать ему писать заметки. Он стал гнать ее и запретил без спроса вторгаться в свои владения.
Полностью разорвать отношения мешало то обстоятельство, что Оленька подружилась с кухаркой и брала у той остатки с барского стола. Стол у Дубовицких был роскошный (вспомните талию мадам Дубовицкой!), к нему припадали в голодные дни многочисленные молодые родственники-студенты. Памятуя о своей нищей юности, домохозяин денег на провизию не жалел, так что Вершинин стал округляться в наиболее худых местах и опасность дистрофии отступила.
Со временем у него выработался условный рефлекс, на который инстинктивно и надеялась Оленька: ее появление уже прочно вязалось с подносом вкусной еды, с постельными ласками и мечтами Оленьки о будущей совместной жизни. От этих мечтаний Вершинину хотелось выть одиноким волком, но воспоминания о голодных неласковых днях перевешивали, и он откладывал изгнание дочери Евы из рая до лучших времен.
Да, вот еще что ужасно раздражало! Она не научилась говорить ему «ты» даже в самые интимные минуты! Однажды Вершинин даже слегка, конечно же шутя, побил ее за это, что вызвало у Оленьки бурный прилив свежей нежности и желания. Более Вершинин подымать руку не рисковал, иначе его здоровье было бы основательно подорвано...
Услышав за спиной Олин голос, он лениво процедил сквозь зубы:
Ну что с тобой поделаешь,встал из-за стола и потянулся, предвкушая сладкий ужин.
Андрей Яковлевич, откушайте.
Оля поставила на стол поднос с судками. Кухня у Дубовицкого была вполне европейской, но когда у него гостили местечковые родственники, все приготовлялось на кошерный манер. Вот и сейчас не было ни духу свиного, ни молочногонельзя варить козленка в молоке его матери. Все было телячье и вкусное. А спаржа так просто великолепна. Вершинин даже не заметил (или сделал вид, что не заметил)самый аппетитный кусочек был надкусан мелкими женскими зубками.