Одно живет в заброшенных местах,
Вчера травой поросших; в ясном взоре,
Глубоком, как прозрачная вода,
Оно хранит печаль воспоминанья,
Среди рыданий найденное знанье;
Его названье: "Больше Никогда".
Не бойся воплощенного Молчанья,
Ни для кого не скрыто в нем вреда
Я не знаю, о чем вы думаете, когда я прохожу мимо. Я не знаю, о чем вы думаете, когда я сижу с этюдником в парке, и на ваших глазах создаю очередной шедевр. Не знаю и не хочу знать. Когда-то я был молод, и тогда каждый из живущих был интересен мне, как неизведанный, неоткрытый остров. Глаза в глаза открывал я истины и умножал знания. Теперьвсе не так. Я смотрю поверх ваших голов, поверх деревьев, поверх всего. Мой старый пес жмется к ногам и тоже смотрит в небо, словно ждет оттуда даров. Я даров не жду. Однажды мне стало ясно, что их нет. Что одинок на Земле человек и сиротлив, и обделен божественной милостью.
Я обласкан толпой, я знаменит. Но какое мне до этого дело? Какое мне дело до того, что мои полотна выставлены во всех музеях мира, что нет мне равных среди живописцев? Я ненавижу живопись, ненавижу запах грунтованного холста и красок. Я бросил бы все, но Я не могу остановиться.
***
Он сидел прямо на траве, под деревом, и сиял улыбкой. На его коленях расположился огромный альбом для набросков, но забытый карандаш скатился на землю и уперся острием в штанину дешевых джинсов, словно маленький злой кинжал. А он смотрел куда-то поверх платанов и сиял. Сияли его голубые глаза из-за очков с толстыми линзами, сиял рот щербатой улыбкой. Праздные руки вяло покоились на чистой странице альбома.
Я прошел почти рядом, и что-то показалось мне неестественным в этой застывшей фигуре. Повернул назад, пытаясь заглушить, вспыхнувшее вдруг любопытство. Взглянув еще раз на его лицо, которое продолжало светиться непонятным для меня блаженством, я поборол застенчивость и приблизился почти вплотную. Ощутив мою тень, упавшую на его замершие руки, он перевел взгляд и посмотрел мне прямо в лицо. Хотя улыбка не сбежала с его губ, лицо сделалось напряженным, словно тень коснулась и пригасила сияние. Так смотрит человек, привыкший к пинкам и затрещинам. И тогда единственным его аргументом становится заискивающая и тусклая улыбка, которую он выдавливает со слабой надеждой утишить агрессивность мира.
Его цепкий взгляд охватил меня всего и сразу, с головы до ног, и затуманился, расслабившись, не находя во мне привычной опасности. И тут же сложился в знак вопроса, через который все так же пробивалось давешнее сияние. Казалось, еще минута, и он вновь рассыплется искрами, и будет смотреть на меня так же, как только что смотрел на небо поверх платанов.
Я застыл, завороженный сменой чувств, чудесным образом понятных так, словно я смотрел кино. И тогда он кивнул, приглашая присесть рядом. Так состоялось наше знакомство.
Он носил странное имяДелюз, этот маленький горбатый человечек. Когда мы стояли рядом, он едва дотягивался макушкой до нагрудного кармана моей рубашки. Деликатный горб покоился на спине, почти незаметный под широкими майками, которые он обожал. Я окрестил его просто Делюз Лотрек, памятуя о другом художнике, маленьком гениальном калеке.
Мой Лотрек занимался оформлением детских книг. Днем с увлечением рисовал пионеров, а вечерами писал совсем иное. Он был художником, и никакие требования действительности не могли заставить его остаться всего лишь оформителем. Все это он вывалил мне уже через пять минут знакомства. Я понимал, что человек с такой внешностью, как у Делюза, не может претендовать на дружбу многих. Ведь при виде него на ум приходило только одно слово"благотворительность". А где заводится благотворительность, там нет места общению на равных. Он жил в своем мире, как плененная кобра в серпентарии. И как не может обычный человек судить о порывах заключенной в стекле змеи, так невозможно было судить и о мыслях, бродивших в голове маленького художника. А все, что непонятно, часто отдает вкусом опасности. Но вкус этот нравится многим. Я любил горечь опасности физической, игра со смертью заставляла меня прыгать в реку с моста и совершать другие безумства. Но иного риска для себя я не мыслил. Слишком уж неправдоподобной была для меня сама мысль об эмоциональной или моральной смерти. Такие нематериальные вещи можно оставить хлюпикам. Пусть тоже думают, что им страшно.
Я сидел рядом с художником на траве, прогретой июньским солнцем, и переполнялся чувством гордости за то, что меня допускают к душе и мыслям иного существа. Слушая его живую речь, я думал только о том, чтобы не сделать лишнее движение, не сказать лишнего слова, и не испортить впечатления о себе. Но я совсем и не помышлял о том, что происходит обычный светский разговор, и, может быть, он говорил эти слова уже тысячу раз тысяче людей, которые, в какой-то момент, казались ему способными к дружбе. Ничего не значащие дежурные слова, призванные прощупать меня или кого-то другого на способность стать для него равным. Я млел от собственной демократичности и широты взглядов. И, как водится, не видел леса за деревьями. Мой эгоизм доходил до того, что я желал нравиться этому существу, да что там нравиться,я желал благодарности за что-то в будущем, может быть, даже поклонения. За что? Но я был молод, и внешнее полностью заслоняло от меня внутренний смысл.
Я представлял будущее. Себя рядом с ним в роли друга, видел реакцию остальных на эту дружбуто уважительную, а то и оскорбительную. Но не мог понять, что мерилом всего этого является только его оригинальная внешность и ничего больше. Кто-то относится к таким, как он, с брезгливостью, кто-тос жалостью. А я относился с тщеславием. Возможно, где-то и была малая толика людей, которые могли бы отнестись к нему с уважением и искренней дружбой. Но для меня все это было бы возможным, если бы я общался с ним по телефону или через Интернет. Тогда, наверное, я бы поставил себя с ним на равных. Я знаюэто отвратительно. Но загляните в себя, если мне не верите. Разве для вас внешность не часто является основным мерилом вашего отношения к другому человеку?
Но, как бы там ни было на самом деле, мы подружились. И наше знакомство не ограничилось единственной встречей в парке. Мы обменялись номерами телефонов. Через пару дней я придумал какую-то причину для звонка, и он сразу же отозвался. Мы встретились еще раз и еще.
Я называл это дружбой, а он не возражал. Разговоры наши крутились, в основе своей, вокруг живописи и искусства. Эти темы казались мне наименее скользкими. Иногда, забывшись, я начинал говорить о своих желаниях, о планах, об Элеоноре. Но тут же умолкал, замирая от чувства вины.
Делюз, вроде, и не замечал таких пауз. Он продолжал прерванный разговор о живописи с того самого слова, на котором мы остановились. Прочерчивая воздух остро заточенным карандашом, словно рисуя что-то прямо на угасающем небе, он говорил:
Взгляни на сегодняшний закат. Слышишь, у него другая мелодия, не такая, как вчера
И, хоть я не видел большой разницы между летними закатами и зимними восходами, но кивал головой и делал вид, что прислушиваюсь.
Вот эти сиреневые облачка на багровом фоне звучат иначе. Они приглушают бешеную громкость агонии уходящего солнца. Сегодня я слышу четвертый концерт Рахманинова. А вчера было адажио из "Щелкунчика".
Мы всегда либо сидели у меня дома, либо носились по городу в поисках художественных выставок. Иногда устраивали вылазки на природу. Но у него дома я никогда не был. Он не приглашал. И я даже не знал, где он живет. Меня это не интересовало. Само собой, что никогда при наших встречах не присутствовали мои друзья или Элеонора. К тому времени я окончательно склонился к мысли, что выгляжу рядом с ним глупословно отец рядом с маленьким сыном. Мои друзья были прекрасными людьми, но я панически боялся насмешек. Мне почему-то казалось, что они примут в штыки моего нового знакомого, и все насмешки, которые должны достаться емупадут на меня. И я делал все для того, чтобы подобная встреча не произошла. По сути, это была двойная жизнь.
Странные ассоциативные разговоры о связи живописи с музыкой, о поэзии с живописью увлекали мой разум, как новая игра, но душа моя при этом молчала. Что ей было до того, что облака играют симфоническую музыку, что стихи Блока окрашены в цвета полотен Врубеля А Это был чужой мир. В этом мире я не существовал, меня в нем не было. Я проходил по касательной. А Делюз продолжал безудержно сиять, уходя в свои переживания. Наверное, до моих переживаний ему тоже дела не было никакого.
Так было и в этот раз. Мы пили чай на балконе. Делюз, как всегда, смотрел поверх деревьев, а руки безостановочно чертили что-то в альбоме. Кажется, он не притронулся к чаю. А у меня было странное чувство, что видимся мы в последний раз. Может быть, звон китайских колокольчиков, которые лениво шевелил ветер, был тосклив и навевал мысли о потерях? Делюз протянул мне альбом, и я увидел свой карандашный портрет. Этот портрет я берегу до сих пор, он висит в рамке над письменным столом. И напоминает о том последнем вечере, когда все еще было хорошо. Несколькими точными линиями была передана осанка, подбородок горделиво вздернут вверх, в руках картинно покоится чайная чашка. Подробно прорисованы были только глаза, и в них читалось нетерпение. Он, как никто другой, умел передавать бумаге чувства и мысли тех, кого рисовал.
Я и вправду сидел, как на иголках, поскольку был поглощен единственной мысльюзакруглить встречу, как можно скорее. Через час должна были прийти Элеонора. Поэтому я горел нетерпением, и маленький художник, должно быть, это заметил. Несколько раз я ощутил его удивленный взгляд. А, обернувшись в неподходящий момент, буквально напоролся на подозрительный прищур, столько не свойственный его натуре. И это меня испугало. Неужели он понял, что навсегда останется для меня человеком второго плана?
Меня охватило возмущениеа чего он, собственно, хотел? И тут же я ответил за него: "Он хотел бы войти в мой ближний круг". Очень часто, усвоив какие-то моральные нормы еще в детстве, мы нарушаем их. И если вдруг начинает казаться, что мы обидели кого-то, то есть, поступили вопреки собственным моральным нормам, то появляется голос совести. То, что мы обычно принимаем за выражение обиды или оскорбления на лице человека, с которым поступили в нарушение собственных норм, иногда является просто-напросто голосом нашей собственной совести, которая так громко кричит, что заглушает истину. Мой друг, возможно, и не желал никакого "ближнего круга", возможно, он о нем и не догадывался. Но моя совесть кричала, что поступаю я некрасиво, и это угнетало.
Он отвернулся, поднял лицо к небу и прошептал:
Как бы ни были похожи миры, они не могут слиться в один.
Но я не захотел понять эту фразу. "Не понимаю",сказал я себе и ему.
Он только грустно улыбнулся и ушел.
Ночь я провел прескверно. Хотя я и не желал себе сознаться, но впервые уход друга показался мне болезненным. Словно он сумел увидеть какую-то постыдную мою тайну. Полночи я ворочался, а когда задремал, то увидел недобрые сны. Кто-то или что-то гналось за мной по лесу, а я убегал сквозь вязкую тьму, и ветви кустов остервенело лупили меня по ногам, мешая двигаться. Потом вдруг перед моим носом взорвался какой-то световой шар (ненавижу такие киношные эффекты), и я проснулся.
Полутемная комната показалась мне незнакомой. Вдобавок, что-то упиралось мне в спину, создавая дискомфорт. Ощупав постель, я обнаружил какие-то бугры, и подумал, что это матрас выпустил наружу свои пружины, возмущенный тем, что ему пришлось выносить этой ночью сразу двоих. Потому что Элеонора осталась у меня, и сейчас спала рядом. Должна была спать, но моя протянутая рука не обнаружила никого. Простыня справа была холодна, как лед. И не чувствовалось запаха ее духов, хотя обычно этот запах витал в комнате много часов после ее ухода. Поэтому я сполз с кровати, решив поискать Элеонору, а заодно и выпить воды на кухне.
И двинулся через комнату на ощупь, преодолевая путь к кухне. Заспанные глаза понемногу начинали различать что-то в слабом дребезжащем зарождении утра. И этим что-то оказался темный силуэт на фоне белесого дверного проема, двигавшийся навстречу. Тень казалась маленькой и щуплой, она наливалась очертаниями, как яблоко соком, и уже через секунду я понял, что ко мне приближается Делюз. Ни с чем нельзя было спутать его движения, через силу преодолевающие скованность тела. Но как он мог ночью оказаться в моей квартире? Я сделал еще пару шагов и протянул руку вперед. Но тут же вскрикнул от болирука ударилась о твердую поверхность, и я чуть не сломал палец. Но и сквозь волну боли успел заметить, что Делюз в точности повторил мои движения и разразился проклятьями. Я никогда не слышал, чтобы он так ругался. Или это я кричал сам, но голос почему-то слышал его. Желая понять, что же все-таки происходит, я опять рванулся вперед и врезался лбом в холодную поверхность. Только тогда я осознал, что стою перед зеркалом, которое принял за дверной проем, ведущий в кухню. А из зеркала на меня смотрела физиономия маленького художника. Изображение расплывалось, но не из-за какой-то там мистики. Я понимал, что смотрю на реальное свое отражение, но при этом был не собой.
Довольно хреновый сон!воскликнул я.
И не узнал собственный голос. Не знаю, сколько времени я тупо глядел на отражение, но в комнате уже заметно посветлело, и я мог различить расплывчатые контуры предметов. Но видел все так, словно мне песку в глаза насыпали. Но, в любом случае, комната не была мне знакома. Покорно принимая правила новой игры, я припомнил, что у друга моего плохое зрение. Все еще посмеиваясь какой-то частью разума, я вернулся к кровати, и на стуле, стоявшем вместо прикроватной тумбочки, нащупал очки. Они, как влитые уселись на моем носу, добавив к реальности неприятное ощущение холодного металла на переносице и выжав, таким образом, остатки сна. В ту минуту я осознал, что нахожусь в чужом теле. В неприятном, искривленном, изуродованном теле, лишившем меня былой свободы движений. Я понял, что нахожусь в чужом доме, в котором никогда прежде не был, но зато знал теперькому оно принадлежит.
Еще не упав в бездонную пропасть отчаяния, я принялся жадно оглядываться по сторонам, словно желая обрести какую-то ясность. Все в этой комнате было маленьким, как раз под мой теперешний рост. Детская кроватка, почти детсадовский, столик со стульчиками, низенький шкаф. На полке я заметил набор детской посуды с миниатюрными чашечками и чайником. Ах, ведь у меня теперь такие маленькие ручки и ножки
Чувство беспомощности уже захватывало меня, то уступая место любопытству, то затопляя мозг волнами безысходности. Но, как ни странно, я был в состоянии анализировать происходящее. Именно способность моего ума к анализу спасла меня в тот день от помешательства.
В комнате становилось все светлее, и вместе с рассветом пришло вдруг понимание того, что какое бы время ни продолжался морок, он не вечен. И я не собирался встретить старость в этом уродливом теле. Ведь существует кто-то, сотворивший со мной эту подлостьчерный маг или ученый-генетик, я найду его и заставлю все вернуть на свои места.
Поэтому я сунул в рот таблетку валидола, упаковку которого обнаружил все на том же стуле возле кровати (кажется, мне досталось еще и больное сердце), и продолжил осмотр дома.
Прямо посреди комнаты стоял мольберт с незаконченной картиной. Хотя нет, скорее, это был подмалевок, потому что я не мог ничего на ней разобрать, кроме налезающих друг на друга, пятен. А вдоль стен стояли законченные картины. Если бы я не знал, в чьем доме нахожусь, то подумал бы, что это работы сумасшедшего Босха. Но, несмотря, на узнаваемые гротескные образы, сама гамма и сюжеты были иными. Маленький художник писал луга и леса. Но на каждой из картин присутствовал и еще кто-то. То коза с человеческим лицом, то копыто, плавно переходящее в изящную женскую ножку. Еще я увидел деву с обширной грудью, восседающую на ветке дерева. Я насчитал восемь сосков, которыми заканчивались обвислые складки кожи. Про такую мелочь, как люди с тремя лицамиодно из коих было лисьим, другое песьим, а третье человеческим, просто молчу.
Нет, нет и нет. Картины не содействовали моему успокоению. Даже сознание того, что написаны они вот этими маленькими ручками, не гасило во мне все нарастающее чувство возмущения и отчаяния. Надежда на спасение то угасала, и тогда я не мог справиться с застилавшими глаза слезами, то вновь оживала, рисуя все более фантастические способы решения.
В какой-то момент, я вдруг понял, что мои размышления сопровождает посторонний звук. Это был многоголосый лай собак. Словно где-то рядом располагалась псарня. Будучи потрясенным до глубины души происшедшей со мной метаморфозой, я не обратил внимания на то, что нахожусь не в муниципальной квартире, а в доме. Дом Делюза был не развалюхой, а вполне благоустроенным и современным жилищем, потому я и не заметил разницы. Теперь же, выглянув в окно, увидел довольно просторный заасфальтированный двор, забитый бродячими собаками всех мастей. Но казалось, что собаки сидели упорядоченно и строго, ровными рядами. И каждая лаяла, глядя прямо в окно. А ближе к окну были выстроены в такие же ряды пустые оловянные миски. Эта команда, как видно, явилась за своим завтраком, словно толпа нищих, собравшихся у дверей благотворительной столовой.