Означало ли это, что я даже не смогу покинуть дом, пока не накормлю эту ораву? Я пронесся через кухню в маленький коридор, дверь из которого вела наружу. И почти споткнулся о несколько мешков сухого собачьего корма, сложенных штабелями у стены. Подхватив верхний, надорванный и початый, я, внутренне содрогаясь, вышел во двор.
Собаки, как по команде, встали на задние лапы, взмахнув передними в воздухе, словно отдавая честь главнокомандующему. Их было, наверное, не меньше полусотни, и в воздухе явственно витал запах псины, потому что утро выдалось прохладным и росистым.
Я молча наполнил миски, стараясь не поворачиваться спиной к своре, и осторожно удалился в дом. Минут через пятнадцать двор был пуст, только использованные миски напоминали о беспорядке опустошенного праздничного стола после ухода гостей.
Мой маленький друг, со всей своей заботой об этой своре, не пускал ее дальше двора. Но я, я сам, разве не поступал с ним точно так же? И разве это не говорило о том, что мы с ним похожи? Расположив сущее по иерархическим ступеням, мы определили для всего живого только два положениявыше и ниже. Я считал Делюза недостойным входить в дом моей души, а он считал собак недостойными входить в его жилище. Эта стройная система вдруг потрясла меня, уверив, что я стал жертвой мести горбатого колдуна именно за то, что позволил определить его существование на ступень ниже моего. Правда, при таком раскладе мне грозило стать объектом мести собак. И как-то не хотелось проснуться однажды собакой. В лице человека я еще мог что-то изменить, в собачьей шкуре, увы, издох бы через несколько лет, ничего не предприняв.
Да-да, именно предпринять что-товот что было решением моей проблемы. И я решился. Дом Делюза находился на окраине города. И, выйдя за ворота, сразу понялгде нахожусь. Слева торчала водонапорная башня, справаавтозаправка. Тут же проходил автобус, который ехал как раз в мой район. Кое-какие деньги я нашел в шкафу под бельем. Так что необходимость топать несколько километров пешком отпадала.
Доводилось ли вам когда-нибудь проходить мимо дома, в котором провели детство? Смотреть снизу на свой балкон, на котором хозяйничают уже другие люди? И, хотя вы знали каждый уголок своей бывшей квартиры, но уже нельзя было взбежать по лестнице и открыть дверь своим ключом. И не чувствовали ли вы себя в такие моменты обворованными и отодвинутыми в сторону? Хотя сами когда-то и продали эту квартиру, чтобы купить другую?
Моя же ситуация была совсем иной. Но я переживал точно такие чувства, но во много крат сильнее.
Я стоял возле подъездамаленький горбатый человек в мешковатой синей футболке. Закинув голову, смотрел на балкон второго этажа, смутно надеясь увидеть того, кто был теперь мною. Почему так случаетсявор проникает к тебе и берет все, что хочет. Но, когда ты пытаешься вернуть свое, сил не хватает даже на то, чтобы постучать в собственную дверь. Не знаю, сколько времени я простоял так, но за знакомыми оранжевыми занавесками не происходило ни малейшего шевеления. Стоять так можно было долго без видимого результата. Я вступил в мрачное нутро подъезда, содрогаясь от тяжелых предчувствий. И с огромным трудом преодолел три лестничных пролета. Пока не очутился перед знакомой дверью.
Не думаю, что я долго пробыл в оцепенении на площадке, но эти минуты показались вечностью.
Не успела еще доиграть знакомая мелодия электрического звонка, как дверь распахнулась. От неожиданности я подпрыгнул и тут же ощутил резкую боль в поясницетело не желало соответствовать моим порывам. Тяжело дыша, я уставился на башмаки того, кто открыл дверь. Естественно, узнал их, потому что сам выбирал и покупал. Узнал и ноги, обутые в башмаки. В дверном проеме стоял я-он. Он улыбался моими губами, но было в его облике и еще кое-что, чего никогда не имел я. Он сиял. Будь проклято это сияние, ослепившее меня когда-то! В ту минуту я понял, что сияние и было единственной привлекательной чертой его прежнего облика. И именно его он сумел забрать с собой. Как же выглядел я в его теле? Мрачный уродливый тип с нечесаными волосами. Я смог убедиться в этом сразу же, взглянув мимоходом в зеркало, висящее в передней.
Молча мы прошли в комнату, где у меня не хватило духу присесть на диван, на мой собственный диван. Так мы и стояли посреди комнаты. Он, сверкающий юной (моей) красотой, и якраб в синей футболке.
Он заговорил, и сквозь такой знакомый тембр моего голоса я различил свойственную ему вкрадчивость и цветистость.
Ты пришел, ведь, не для того, чтобы молчать?спросил он.Имеющий, что сказать, говорит, имеющий ушислушает. Ты пришел для того, чтобы слушать или для того, чтобы говорить?
Ох!ответил я на эту тираду, и ноги мне отказали. Я неграциозно плюхнулся на диван, совсем забыв о недостатке роста.
Ты немногословен, мой друг?витиевато продолжил он.Что привело тебя ко мне в такой неурочный час? Или ты забыл, что неприлично являться так неожиданно, без звонка?
Делюз явно надо мной глумился, озвучивая мои же привычки и замечания. Сколько же яда таилось в этой душе? Еще час назад я был готов искать виновника путаницы в ком угодно, а теперь сомнений не оставалосьвот он, собственной персоной. Стоит передо мной, довольный своим мерзким опытом. А я не могу выдавить ни слова.
Но почему?только это и вырвалось из моих уст.Почему?
Чудовище, нацепившее мое тело, прошлось по комнате и остановилось возле огромного зеркала. Полюбовалось отражением, повело плечами, и повернулось ко мне с самодовольной улыбкой:
Ты про это? Про мой новый имидж? Он очень удачен, я назову его лучшей своей работой. Согласен?
Я помотал головой, выражая несогласие.
Ты, наверное, хочешь узнать, как мне это удалось,продолжал монолог Делюз.О, это совсем простобог наградил меня.
Какой еще бог?возмутился я, внезапно обретя дар речи.За какие такие заслуги?
За смирение, мой непонятливый друг. За смирение.
Не знаю таких богов, которые награждают одного за счет другого,проворчал я.
Все,последовал немедленный ответ.Ты что же, думаешь, у богов склады для хранения поощрений? Всегда-всегда одному дается то, что отнимается у другого. Опять же, и правильного бога найти нужно. Не такого, который кормит обещаниями, а отвечает на наши просьбы.
Правильного бога?
Но он уже говорил о том, что я могу жить на его пенсию по инвалидности. Что дом дешев, и, что, если я хочу, то могу придумать себе приработок. Но главное, чтобы я не забывал кормить собак завтраком.
Беззащитные они, понимаешь? Хоть раз в день пусть поедят сытно. А я тем временемсделаю тебе имя. Приятно будет по утрам раскрыть газету и увидеть, что тывеликий пейзажист. Тебе ведь все равно, кто прославит твое имя, не так ли? Я даже стану отчислять тебе проценты с каждой проданной картины.
Этот жест великодушия меня просто добил. Но я не знал, что случится уже в следующую минуту. В замке заскрежетал ключ, и на пороге возникла Элеонора. Она радостно, по-щенячьи, кинулась на шею самозванца, а потом только заметила меня. Я поднялся с дивана и протянул ей руку. В ее глазах мелькнул ужас, словно она увидела паука, и руки мне не подала.
Это мой друг,сказал художник.Он зашел на минутку и уже уходит. Ласковым движением он подтолкнул меня к выходу.До свидания, Делюз. Навещай нас, не забывай.
И дверь захлопнулась.
На обратном пути я подсчитал свои активыу меня была пенсия по инвалидности, дом и полсотни собак. Но еще у меня была уйма времени, чтобы все взвесить и на что-то решиться. Я еще не знал, на что, но бездействие означало смерть.
Особенно болезненным ударом оказалось появление Элеоноры. Этот подлец не только носил мою обувь, он еще и спал с моей женщиной. Меня не утешали даже такие доводы, что тело было то же самое, то есть, Элеонора мне как бы и не изменила. Не утешали, а ревность точила все сильнее мое нынешнее больное сердце. Я шел в такт шагам бормотал:
"Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали
Облегченье от печали по утраченной Линор,
По святой, что там, в Эдеме, ангелы зовут Линор,
Безыменной здесь с тех пор".
Меня не смущало, что Элеонора жива. Она находилась в такой дали, что нечего было и думать о том, как к ней приблизиться. Для меня она оказывалась все равно, что мертвой. Но великие стихи По натолкнули меня на одну мысльпоискать ответы в книгах. Книги в доме Делюза были. Может быть, среди них найдется одна-единственная, которая наведет меня на решение. Возможно, что имел место какой-то ритуал. Вот и нужно выяснить, какой именно.
И все же мне не давал покоя ужас, мелькнувший в серых глазах Элеоноры. В ту минуту я понял, что наши с ней пути разошлись навсегда.
Вернувшись, я тут же принялся за поиски ответа. И для начала перетряхнул всю библиотеку Делюза. Увы, там были и художественные альбомы, и романы, но никаких книг по черной или иной магии я не обнаружил. Не нашел и ни одной бумажки-закладки, записки или открытки. Ничего не было. Не пряталась подсказка ни в ящиках кухонного стола, ни в рамах картин. Я спускался в подпол и залезал на чердаквсе было стерильно-чистым и пустым. Вконец утомленный поисками и отчаянием, я свалился на кровать, как мешок с картошкой, и забылся болезненным сном. Потому что второй стороной моего перевоплощения становилась необходимость соизмерять силы хилого тела с автоматикой моего сознания. Сознание принадлежало молодому здоровяку, привыкшему к спорту и физическим занятиям. Телосозерцателю и домоседу, оно мучило меня нежданными болями, одышкой и всеми остальными прелестями создания, находящегося на инвалидности. Сознание понукало тело, перегружало его, на что тело начинало пищать и скрипеть. Вместо здоровой усталости я получал теперь лишь мучительную ломоту в спине и боль в сердце.
Не помню, что мне снилось.
Проснулся я так же неожиданно, как и заснул. Помню, что перед самым пробуждением, прямо рядом со мной кто-то запел визгливым голосом глупейшую песенку на разнузданный частушечный мотив:
Кто загадку разгадает -
Тот конфетку получает.
Кто конфетку получает -
Тот судьбу свою меняет.
Я резко сел на постели. За окном было темно. Голос, разбудивший меня, умолк, но песенка продолжала крутиться в голове: "Кто загадку разгадает"
Спросонья, когда еще дремлет разум, и все иррациональное кажется логичным, такое подспорье, как идиотская песенка, приобретает иной, глубинный смысл. Меня хотели навести на решение какой-то загадки. И убеждали: разгадка лежит на поверхности. Но, поскольку я уже перерыл весь дом и не нашел ничего, что могло бы мне помочь, то следовало искать ее в чем-то другом. Но не в собаках же?
Я начал перебирать в памяти любые зацепки, которые могли бы навести на правильный путь. Я вспоминал наши последние с Делюзом разговоры, но в них, увы, не было ничего загадочного. Хотя, временами я его просто не слушал. И как же сейчас жалел о своей невнимательности! Я вспомнил и наш последний разговор. И вот тут меня пронзилоон говорил что-то о "правильном боге". Не являлся ли правильный бог одним из монстров, изображенных на картинах?
Я включил лампу у изголовья и босиком протопал к полотнам. Они стояли у стены в том же порядке, в каком я оставил их вчера. Но, сколько бы ни всматривался в загадочные лица полулюдей-полуживотных, никого, хоть отдаленно похожего на бога, не нашел. Конечно, я не знал, как выглядят боги, но что-то подсказывалоэто не они.
И я в отчаянии упал на холодный пол и бился об него головой. Я царапал его ногтями, и пинал попавшие под раздачу картины. Я взывал к кому-то в темноте и сыпал проклятья на чьи-то головы. Нервный срыв запоздало настиг меня.
Потом, обессиленный, я затих, замер, и пошевелился лишь тогда, когда холод стал пробирать мое жалкое тело.
И, как мне сейчас кажется, именно тогда я нашел еще одно ключевое слово, произнесенное Делюзом,"смирение". Наверное, оно вспомнилось в тот момент, когда я заметил, что по-монашески распростерт на полу. И хотя, подняв голову, я не увидел перед собой креста, мысль о монашеской повинности продолжала крепнуть. Да, крестов в комнате не было, но прямо перед моими глазами находился мольберт с закрепленным холстом, с тем самым подмалевком, в котором я пытался найти изображение. И я понял, что должен закончить картину, смиренно принимая свою судьбу. Смущало только одно: я совсем не умел рисовать, а уж писать масломтем более. Но внутренний голос твердил: "ты должен!". Поэтому я ухватил со стоящей рядом деревянной табуретки дощечку, изображающую палитру, и кисть, что лежала рядом. Странно, но краски, смешанные на палитре, были свежи, словно их только что выдавили из тюбика. Я ткнул кистью в изумрудно-зеленое пятно и быстро сделал несколько мазков по холсту. Мазки эти в сочетании с неровными пятнами ничего не изменили и ничего не добавили, кроме раздражающей новой кляксы, но я мог поклясться, что рукой моей в это время водил кто-то посторонний. Но когда я, вдруг испугавшись, что все испортил, протянул руку к мастихину, то не смог его оторвать от поверхности табуретки. Он был тяжел, как сама земля. Кто-то или что-то не давало мне уничтожить пару жалких зеленых мазков. Но и добавить еще что-тотоже не давало. Как я понял, сеанс на сегодня был закончен. А за окном уже раздавался одиночный хрипящий лай, напоминающий не нытье нищего, а злобный голос заждавшегося барина.
Так оно и повелось. Я вскакивал до рассвета и лихорадочно делал несколько мазков. Краски всегда были свежи, и всегда нужного цвета. Потом кормил собак, и до вечера находил себе занятие. Читал или писал (в те дни я начал вести дневник), готовил скучную еду из обнаруженных в доме продуктов и ждал следующего утра. Мне постоянно намекали, что торопливость в таком деле не нужна. Все должно было идти своим чередом.
Однажды, впав в тоску, я все-таки потащился к своему бывшему дому. Но двери мне не открыли, хотя я колотил руками и ногами, да еще и орал что-то. Из другой двери выглянула соседка и заголосила:
Прекратите немедленно! Я сейчас милицию вызову!
Пришлось спешно ретироваться. А когда я вернулся домой, утренние мазки с картины исчезли, продлевая, таким образом, мое заточение еще на один день. От меня требовали только одногосмирения. И теперь я даже боялся лишний раз выкрикнуть в пустой комнате какое-то проклятье или дать волю слезам. Хотя, признаюсь, в последнее время мои глаза часто плакали по привычке, но я списывал это на очки. Наверное, зрение ухудшилось, и старые очки не справлялись со своей задачей. Признаться же себе, что я раздавлен жесточайшей депрессией, было невозможно. И я, закусив удила, двигался и двигался вперед, отгоняя ежечасные мысли о самоубийстве. И даже пошел в своем смирении еще дальше. Однажды зазвал в дом пса, который вечно появлялся раньше всех.
Это был здоровенный желтый пес неопределенной породы. Весь блохастый и с отвратительным характером. Но я позволил ему жить рядом с собой и назвал его Шуриком. Очень часто его вечно голодный взгляд останавливался на моей персоне, но я "смиренно" шел в кухню и готовил ему манную кашу, которую он неизменно заедал сухим кормом.
В такой размеренной жизни были и свои прелести. Вместе с телом с меня снимались и все обязанности: ходить на работу, отвечать на телефонные звонки, терпеть возле себя уйму неприятных людей. И если бы не мысли об Элеоноре Да-да, пожалуй, я был бы счастлив. И сытый Шурик оказывался вполне приличным псом, внимательным и понимающим.
Так прошло полгода. Полотно постепенно оживало под моими неловкими пальцами. Зазеленели травы, поднялись древние деревья, а в центре замаячила пока еще не прописанная человеческая фигура. Впрочем, человеческая ли? Миру скоро должен был явиться тот самый "правильный" бог, который награждает страждущих за смирение. Тот самый, который принудил меня меняться и превращаться в совсем другого человека. Да, теперь я был другим не только внешне, но и внутренне. Разговаривая с Шуриком, я обдумывал каждую фразу, боясь ненароком обидеть его, и это вошло в привычку. Оберегая свободу другого существа, я зажимал свою. Это ли не было высшей точкой смирения? Это ли не было самой настоящей кротостью? Другого "смирения" для меня не существовало. Я вообще имел смутное представления об этом качестве. Мазки больше не исчезали с картины, и я радовался этому. Теперь, гуляя по саду, который расположился за домом, я внимал шелесту трав и кустов, и подогу смотрел в небо поверх деревьев, поверх дома, поверх всего.
И однажды утром лицо бога появилось на холсте и потрясло меня необыкновенно. Уже давно было ясно, что мой долгожданный бог это Пан. Он стоял в глухом лесу во весь рост. Козлиные ноги были покрыты крупными завитками шерсти того странного цветане чисто белого, но подкрашенного кремовым, переходящим в палевые тени. В правой руке он держал рог, а поворот головы с маленькими рожками на лбу выдавал настороженность дикого зверя. Казалось, что сейчас он протрубит в рог и исчезнет в чаще. Только глаза Пана были еще слепыми. И я понялмне оставался только один день.