Но самым главным днем для вайнахов является
В одну из заминированных дверей стучат.
Впустите! раздается крепкий бас. Я хочу обсудить условия освобождения заложников. Я один. Я безоружен. Вы сможете меня обыскать. И через меня передать любые требования.
Террорист на экране вздыхает. Один из помощников идет к двери, пару минут возится с растяжками, приоткрывает дверь, чтобы человек мог войти внутрь. Это осанистый, румяный силовик в недурно сшитом пиджаке и джинсах. Профессиональным взглядом он осматривает все вокруг, кивает, будто убедившись, что ничего неожиданного он здесь не встретил. Его берут на мушку, конвоируют к экрану.
Кто ты такой? спрашивают его с экрана.
Переговорщик поднимает удивленный взгляд. Видимо, для него это в новинку.
Механошин Павел Дмитриевич, чеканит он, но своего звания и принадлежности к военным структурам не озвучивает, чтобы не злить террористов. Я пришел помочь.
Мы и без тебя справляемся, говорит террорист. Я замечаю, что акцент у него то появляется, то исчезает. Во время беседы с Механошиным у террориста и вовсе откуда не возьмись проскальзывает московский говор.
Я вижу, говорит Механошин, как вы справляетесь. Предлагаю не обострять и начать с малого. Отпустите женщин.
Куда? непонимающе спрашивает террорист.
Как куда? На волю. Из зала. Выпустите их.
Зачем? спрашивает террорист.
Что значит зачем? Чтобы они не пострадали.
Они не пострадают, говорит террорист.
Механошин, вынужденный задрать голову на собеседника, разминает шею.
Чего вы хотите? спрашивает он.
Чтобы нам не мешали, говорит террорист. Хочу, чтобы вы поскорее ушли.
Так дела не делаются, пожимает плечами переговорщик. Вы захватили заложников.
Они не заложники.
А кто?
Жертвы.
Называйте как хотите. Этих людей не должно здесь быть.
Кто сказал?
Механошин не нашелся с ответом.
Чего вы хотите? снова спрашивает он.
Я уже вам сказал.
Да нет, отмахивается переговорщик. Каковы ваши требования?
Это и есть мои требования, раздраженно гудит террорист. Чтобы нам не мешали и чтобы вы поскорее отсюда убрались.
Не понял, говорит Механошин. А что насчет настоящих требований? Ну там, вертолет, миллион долларов, подсказывает он.
Террорист вздыхает.
Вы не за того меня приняли.
Вот это да, качает головой Механошин. И кто же вы тогда такой? Кстати, может быть, представитесь?
Пожалуйста, говорит террорист, меня зовут Эштр.
Глава двадцать третья
Переговорщик уходит ни с чем. Для негомогучего, цепкого бойцасамое неприятноене знать, с кем ты имеешь дело. На выходе из кинозала он оборачивается и застывает на секунду, словно размышляет, а не почудился ли ему разговор с человеком, который представился Эштром, богом мертвых.
Продолжим, говорит экранный террорист, когда Механошин скрывается за дверью. Самым важным и почитаемым днем недели для вайнахцев является воскресенье. День, когда Пхармат похитил у богов огонь. Об этом узнал громовержец Стела и покарал не только Пхармата, но и людей, которых тот хотел спасти. Пхармата приковали к высокой-высокой горе, и каждый божий день к нему прилетала птица Ида, чтобы выклевать ему печень.
Где-то я это уже слышал. Эсхил, наверное, вертится в гробу.
Но Эштр не мог более наблюдать за страданиями Пхармата и избавил его от пут. Как жаль, что Пхармат не умел летать. Он упал с высокой-высокой горы, но не разбился, а стал ветром. С тех пор воскресеньеэто День ветра. А сегодня у нас что? интересуется рассказчик у слушателей.
При всем уважении к гранду, но фильм по его книге в любом случае не смог бы заинтересовать меня также сильно, как пересказы вайнахских легенд. Отчасти потому, что от этих легенд, судя по всему, зависели наши жизни.
Вайнахцы, которые живут в мире мертвых, могут посещать мир живых, говорит Эштр. Если им захочется, они даже могут остаться в этом мире. Но равновесие двух миров не может быть нарушено. Если здесь убыло, значит, там прибыло. А должно быть поровну. Если кто-то из нас решит остаться в мире живых, то ему нужно подыскать замену. Человека, который вместо него отправится в мир мертвых. Приступаем к четвертой фазе!
Приспешники Эштра хватают каждый по одному человеку из зала. Я не успеваю задуматься над его словами, а меня уже ведут куда-то, подгоняя тычками тупого дула. Я оказался одним из десяти счастливчиков, которых, как я понимаю, отобрали для путешествия в мир мертвых. Что ж, по крайней мере, теперь, понятно, к чему была вся эта тягомотина про вайнахцев.
Нас выстраивают перед экраном и ставят на колени.
Эштр, говорит террорист, повелевает временем, исполнением молитв и следит, чтобы люди не нарушали клятв. Вы в надежных руках. И не забывайте, что мир мертвых ничем не отличается от мира живых. Вы не почувствуйте разницы.
Я оборачиваюсь на зрителей в зале. Они притихли, они ждут расправы. Они уверены, что это положит конец всему страху и ужасу, которых они вдоволь натерпелись сегодня. Они будут рады, если мы умрем.
Механошин! ревет террорист.
Спустя минуту переговорщик прибывает на свой пост. На сцену возле экрана он смотрит потухшим взглядом.
Нам нужен транспорт.
На лице Механошина написано: Ну наконец-то
Какой именно?
Микроавтобус с затемненными окнами, он называет конкретную модель. У тебя есть полчаса.
Я сделаю это, если ты освободишь женщин.
Забирай их всех, бросает террорист. Мы оставим себе вот этих.
Начинается спешная эвакуация зрителей, возникает давка, все стараются как можно быстрее выбраться наружу. В зале остаемся только мы: террористы из мира мертвых, их будущие сменщики из мира живых, Механошин и экранный главарь.
Куда вы отправитесь?
Как куда? недоумевает главарь. На кладбище.
На кладбище, повторяет Механошин.
У тебя осталось восемнадцать минут.
Механошин испаряется. Мы стоим под зоркими дулами. Я слышу, как дышит террорист на экране. Возникает мысль предложить им денег, но сразу понятно, что их идиотизм пересилит любую жажду наживы. Течет время. Болят колени. Мерцает экран. Приходит Механошин и говорит, что транспорт подан.
Нас ведут наружу, прикрываясь словно щитом. Какими бы психами они ни были, а хладнокровия и профессионализма им не занимать. Мы проходим сквозь пустое фойе, выбираемся на крыльцо, толкаясь плечами. По красной дорожке направляемся к микроавтобусу. Главарь предупредил Механошина, что если его люди заметят нежелательное присутствие (силовики, журналисты, зеваки), то сразу откроют огонь. Механошину не нужно объяснять дважды. Вокругтотальное безлюдье.
Загружаемся в микроавтобус. За руль садится один из вайнахцев. Пространства внутри недостаточно для двух десятков человек, но в этом и расчет. Если начнется стрельба, жертв среди заложников не избежать. Маршрут, согласованный с Механошиным, чист, словно взлетка. Чудится, что мы уже в мире мертвых, где днем все спят. Спустя полтора часа, перед микроавтобусом расстилаются слякотные складки подмосковного пейзажа. Мы сворачиваем на бездорожье. Трясет и шарахает, будто в блендере. Лица заложников серые, невыразительные, словно скульптор еще не определился с выбором мимики. Прибываем в пункт назначения. Или пункт отправленияэто как посмотреть. Кладбище расположилось прямо среди леса. Кресты и памятники словно проросли из земли, вытянулись из вспученных могил.
Интересно, нас вообще планируют спасать? Ситуация выглядит еще безнадежнее, чем пару часов назад. Что-то я сильно сомневаюсь, что взвод спецназа спрятался за покосившимися надгробиями. Мы однина кладбище, континенте, планете. Мы одни, а их вон сколько. Чертовски обидно сгинуть вот такна безымянном погосте, в кладбищенской грязи, от пули религиозного фанатика.
Мы недружной толпой топчемся между расхлябанных холмиков. Микроавтобус ткнулся носом в протухшую лужу, словно зверь на водопое. Со стороны выглядит так, как если бы мы приехали проведать очень важного для нас всех товарища.
У меня есть деньги, решаюсь я ухватиться за соломинку. Слышите? Много денег. Сколько вам надо?
На меня оборачиваются головы в балаклавах.
Много денег, повторяю я. Хватит на всех.
Ко мне подходит один из террористов, я ожидаю удара прикладом, но он вместо этого направляет на меня ствол. Вот и все, думаю я. Однако нет. Он поводит стволом куда-то в сторону.
Туда? спрашиваю я.
Он кивает. Я шагаю по тропинке между могил. Меня провожают взглядом люди на выцветших фотографиях. Террорист следует за мной. Я захожу в тупик, путь перегораживает солидное надгробие высотой в человеческий рост. На этом кладбище я таких не видел. Григорий Федорович Знатный. Умер пятнадцать лет назад. Я оборачиваюсь на моего конвоира. Тот стоит в нескольких шагах от меня.
Чистое совпадение, говорит он. Однофамилец.
Горазд стягивает балаклаву, вытирает ей лицо.
Чешется, жалуется он.
Хуесос, говорю я.
Мне вот интересно, какой петух тебя должен клюнуть в жопу
Ты совсем охренел? От злости у меня перешибает дыхание.
Чтобы ты написал хоть что-то? В общем, так, говорит Горазд. Можешь считать это последним предупреждением. И заодно подарком.
Березы покачиваются, будто сонные часовые. В их кронах, словно черные нимбы, висят аккуратные вороньи гнезда.
Подарком? спрашиваю я.
А чем же еще? Я даю тебе материал.
Ты о чем вообще?
Слушай, не привередничай. Это лучше, чем ничего. Приверженцы позабытой секты устраивают в центре Москвы кромешный ад и хотят организовать переселение душ. Мир живых и мир мертвых. День быков, День волков, День ветра. По-моему, поэтично, ты так не считаешь? А как тебе экранный главарь? Оригинальная находка, м?
Ты все это затеял, чтобы припугнуть меня?
Напомнить о контракте.
Нет никакого контракта! кричу я.
Как это нет?
Кто все эти люди?
Да так статисты. У них даже автоматы не заряжены, признается он.
Я шагаю в его сторону.
А мой заряжен, предупреждает Горазд. Слушай, пойми: ты не первый. Контракт есть контракт. По нему придется заплатить рано или поздно. Вариант первыйкнигой. Вариант второйсам понимаешь.
Что значит я не первый?
В смысле, творческие людинарод непостоянный и, как правило, демотивированный. Иногда приходится их подтолкнуть в нужном направлении. Как сейчас.
Ничего не понял.
Горазд улыбается, словно заготовил убийственное объяснение.
Ты думаешь, зачем была нужна Вторая Мировая?
Что? Как зачем? Чтобы избавиться от Гитлера.
К черту этого шизанутого пейзажиста! Она была нужна, чтобы было о чем писать Хемингуэю, Воннегуту, Алексиевич и Анне Франк.
Это уже перебор, говорю я, ты спятил. Еще скажи, что это тоже твоих рук дело.
Он молчит. Пожимает плечами.
Тебе конец, напоминаю я. Скоро здесь будут менты.
За меня не беспокойся, отвечает Горазд.
Он натягивает балаклаву.
Чешется, повторяет он.
Вся эта история про вайнахцев, их дебильные легенды и мир мертвыхнесусветная чушь, говорю я.
Почему же? Недурно получилось. Да и какая тебе разница? Основано на реальных событиях отлично продается.
Он разворачивается и идет к своим. Обо мне он и думать забыл. Я, как намагниченный, тороплюсь не отстать.
Я не хочу об этом писать, говорю ему в спину.
Ты вообще не хочешь писать. Это не означает, что ты имеешь право не писать.
Нашего отсутствия, кажется, никто не заметил.
Приступаем к пятой фазе! командует Горазд.
В этот момент один из террористов вздрагивает и хватается за грудь. Из рощицы неподалеку вспархивают испуганные птицы. Подранок воетпронзительно, трусливо, подняв голову к небу. Все прочие бросаются врассыпную. Я теряю из вида Горазда, он смешивается с толпой. Стрекочет очередь. Березы покачиваются, будто сонные часовые. Я падаю на землю, потому что хочу жить.
Глава двадцать четвертая
Сначала я действительно хотел написать об этом книгу. Вокруг захвата заложников поднялся серьезный шум. Все было на видео, начиная от вторжения в кинозал и заканчивая расстрелом террористов на кладбищерасправу зафиксировал видеорегистратор, установленный в микроавтобусе. Наша перепалка с Гораздом у могилы Григория Знатного в кадр не вошла. Лекцию экранного террориста разобрали по косточкам. Каждое слово, пауза и ухмылка была поводом обвинить его в сумасшествии. Уже спустя пару недель после захвата три крупных издательства выпустили нон-фикшн, посвященный вайнахскому язычеству.
Меня вновь приглашают на ТВ, я с большой неохотой рассказываю о том, как чуть было не отправился в путешествие по миру мертвых. В Бестселлере намекают, что будет ошибкой не воспользоваться ажиотажем.
Ранним утром я честно сажусь за компьютер и открываю текстовый редактор. Как-то раз меня пригласили на кинофестиваль, печатаю я. Удаляю текст. Моя фамилия Стеблин, и я тот самый случайный прохожий, который спас Удаляю. Терроризмэто чума двадцать первого века Удаляю. Мне хватает пяти-шести попыток, чтобы понять, что я не смогу ничего написать на эту тему. Проблема еще и в том, что я-то знаю: все было спектаклем, подставой, показухой. Но рассказать об этом означает низвести террористический акт до состояния фейка. Читать о таком скучно и неловко. Меня посчитают идиотом.
Горазда среди уничтоженных террористов не было. Не представляю, как ему удалось скрыться. Месяц меня рвет на части: я не могу писать, но и не писать тоже не могу. Я знаю: Горазд не простит моего бездействия, штрафные санкции в этот раз будут еще серьезнее, хотя что может быть серьезнее, чем оказаться в лапах религиозных фанатиков.
Для меня бесспорно: в моей апатии повинен исключительно Горазд. Невозможно сосредоточиться на творческой работе, находясь под столь сильным давлением со стороны. Если бы он оставил меня в покое, если бы не довлел своим угрожающим присутствием, если бы его вовсе не существовалокнига была бы уже готова.
Плохому танцору мешают яйца, а плохому писателю, очевидно, его враги. Я бы, пожалуй, прикончил Горазда, если бы знал, как его найти. Казалось ли мне странным, что человек, представляющийся литературным агентом, в состоянии организовать теракт? Даже не знаю. Наверное, на тот момент, я уже понимал, что Гораздэто нечто большее, чем его внешний вид, слова или действия. Его всемогущество легко укладывалось в фантастичность сюжета, заложником которого я стал. Мне оставалось надеяться, что в рамках этого сюжета я не могу погибнуть. Ведь я главный герой, не так ли?
Не знаю насчет гибели, я, как видите, до сих пор жив, а вот неприятности были еще впереди.
Поступает звонок от Семена Кривоногова, я мучительно стараюсь вспомнить, кто это такой. Он говорит, что прилетел в Москву, и ему хотелось бы встретиться. А, вспоминаю я, это адвокат Нины Стеблиной. Насколько я помню, у нас были незакрытые вопросы по нескольким объектам в Барселоне, и он хочет их обсудить. Поэтому я сразу соглашаюсь на встречу. Адвокат говорит, что удобнее будет встретиться у него, он снимает квартиру недалеко от Останкино. Договариваемся на вечер. Я кладу трубку и лениво размышляю, что это вдруг его принесло в Москву. У него же в Киселевске, по его уверениям, дел невпроворот.
Я рад, что нашлись какие-то дела на вечер. Теперь, по крайней мере, есть чем оправдаться перед самим собой.
Я приезжаю к назначенному часу, и хромированный лифт мчит меня на верхний этаж элитной высотки. А неплохо провинциальный адвокат зарабатывает, может себе позволить. Ручаюсь, что ему от наследства Стеблиной тоже что-нибудь перепало, только непонятно, как он это провернул. Ладно, не суть.
Адвокат непривычно молчалив, он приглашает меня занять глубокое кресло в гостиной. Я бы сказал, что у него скорбный вид, словно он собирается сообщить мне печальное известие о еще одном моем родственнике. Но все выходит наоборот. Как только я сажусь в кресло, из соседней комнаты появляется круглолицая дама с неподвижным лицом в допотопном брючном костюме и неуместном колье. Она садится напротив меня, складывает руки на колени. Адвокат не смотрит на нее, он изучает мою реакцию.
Не узнали? спрашивает он с улыбкой.
Я мотаю головой. Адвокат ободряюще смотрит на женщину.
Я же говорил, обращается он к женщине. Этому хирургу надо премию выписать.