Поначалу состояние мое было таково, что я не обращал особого внимания на то, где нахожусь, и вообще плохо осознавал, что делаю. Галстук мой оказался развязан, а воротник расстегнут, притом что я не помнил, как мои руки проделали то и это. В пластиковом стаканчике воды не осталось ни капли, и все-таки во рту у меня по-прежнему ощущалась саднящая сухость. Руки все еще тряслись и странно подергивались, как будто управлял ими некий чужой разум. С превеликим трудом овладев собою, я, чтобы отвлечься, поднялся на ноги и принялся расхаживать по кабинету.
Ничего примечательного в кабинете как таковом не было. Большую его часть занимал громоздкий дубовый стол, такой огромный, что просто в голове не укладывалось, как его когда-то удалось протащить в дверной проем. На столе лежал потрепанный бювар зеленой кожи, точно посередине него один-единственный больничный бланк кремового цвета, и тут же, аккуратным рядком четыре ручки. Усажен я был в потертое кресло с кожаной спинкой и кожаным сиденьем, крепко сработанное, возможно даже антикварное, хотя недурно сохранившееся. Такое же кресло стояло с другой стороны от стола, а позади него, вплотную придвинутый к задней стене, высился застекленный книжный шкаф. Он был заполнен старинными книгами по медицине девятнадцатого века, не иначе! а на нижней полке выстроились раззолоченные, переплетенные в кожу литературные труды. Пахло растрескавшейся кожей и пылью, пыль висела в мутном воздухе, и крохотные ее частички медленно кружились в луче солнечного света, падавшем сквозь одно-единственное окно.
Я расхаживал по кабинету взад и вперед. «Я уже вполне оправился, твердил себе я, я вполне могу уйти». И все-таки я не уходил. «Что же такое пациент пытался мне сказать?» гадал я. Пытаясь его ублажить, я только делал вид, что слушаю, а сам пропускал слова мимо ушей, почти не вдумываясь, и теперь едва мог вспомнить, о чем шла речь. В его устах слова довольно быстро сменились бессвязными стонами и вскриками. При этом ощущалась в них некая характерная, своеобразная модуляция словно все эти звуки были отнюдь не хаотичны, но осмысленны. Словно пациент изъяснялся на каком-то неизвестном отвратительном языке.
«Но что же это за язык?» думал я, пока ноги снова несли меня мимо книжного шкафа. Наконец я остановился у его торца, напряженно размышляя. С этим языком, невзирая на университетское образование, я никогда не сталкивался. «Нет, внушал себе я. Я отлично знал, по опыту общения с тетушкой, что помраченный ум способен убедить сам себя в том, что ясен и здрав, и что структура языка это еще не язык».
И все-таки выбросить того человека из головы мне не удавалось: я помнил, каким умоляющим взглядом бедняга смотрел на меня, ухватившись за мой рукав, и что именно говорил на четком и внятном английском, пока не перешел на беспорядочные, резкие звуки, каких человеческая гортань, казалось бы, не в состоянии произнести. «Нельзя их впускать, твердил он мне, судорожно вцепляясь в мой пиджак. Нет, заклинал он, статуя, она хочет умножиться». Кажется, говорил он именно это, но что значит статуя хочет умножиться? «Возьми ее, шипел он. Упреди их», или это было «убеди их»? «Пока они не пришли», говорил он.
И тут глаза его остекленели, он издал звук, более похожий на рычание собаки, нежели на любое из известных мне слов человеческого языка, и я лишь великим усилием воли заставил себя не отпрянуть.
Я осознал, что уже какое-то время недвижно стою перед книжным шкафом, невидящим взором глядя в одну точку. Поначалу я сосредоточился на самом стекле и на собственном смутном отражении но нет, не то. За стеклом стояла странная глиняная фигурка, статуэтка, что на первый взгляд казалась словно бы недоработанной, доделанной лишь наполовину. Я наклонил голову, пытаясь встать против света и разглядеть вещицу получше; и, не преуспев, просто-напросто открыл стеклянную дверцу.
Дело оставалось за малым взять фигурку в руки. Оказалось, что она вполне закончена: антропоморфна по форме, но отвратительна с виду: скорчилась в противоестественной позе, вместо головы какой-то покатый выступ, сверху бесформенный и странно ощетинившийся там, где крепился к плечам. Мне эта вещица показалась одновременно притягательной и пугающей. Она прямо-таки завораживала, хотя сейчас, объективно задумываясь: а почему, собственно? я не нахожу тому объяснения. Возможно, потому, что ничего подобного я прежде не видел. Древней она не была скорее современной: не исключено, что вылепил ее кто-то из пациентов. «Что за странная статуэтка», сказал себе я и при этой мысли вновь задумался о загадочной встрече. Уж не эта ли статуя хочет умножиться, что бы это ни значило? Сам того не сознавая, словно бы против воли, я засунул вещицу в карман и закрыл стеклянную дверцу.
Я бы тотчас же и ушел, если бы внезапно не появился директор клиники. Это был дородный пожилой джентльмен, краснолицый, с пристальным взглядом, и хотя он, надо думать, очень удивился, застав в своем кабинете постороннего, ни неловкости, ни удивления он не выказал. А вместо того протянул руку и крепко пожал мою. Он представился как Уилкокс{71} и подтвердил, в ответ на мой вопрос, что принадлежит к именитой семье Уилкокс из Провиденса, по его словам, он был одним из младших сыновей давно почившего Энтони Уилкокса.
Запинаясь, я рассказал директору, кто из его пациенток приходится мне родней. Он спросил, что случилось, может быть, с тетушкой что-то не так? Я быстро заверил его, что нет, в том, что касается тетушки, все в порядке. Поскольку директор явно ждал продолжения, я объяснил, каким образом оказался у него в кабинете.
А, промолвил он, выпуская мою руку. Вы имели сомнительное удовольствие познакомиться с Генри.
Я ответил, что странный пациент не поведал мне своего имени.
А что поведал? спросил он, и мне показалось, что взгляд его, внезапно заострившись, так и впивается в меня. Чего он вам наговорил?
Не знаю, что помешало мне пересказать ему происшествие во всех подробностях. Возможно, его собственная манера держаться, его внезапное хищное любопытство. А возможно, дело просто в том, что в стенах сумасшедшего дома не хочется говорить ничего такого, что заставило бы усомниться в собственной нормальности. Как бы то ни было, я заявил, что Генри изъяснялся настолько бессвязно, что я вообще ничего не понял. Как только я убедил врача в этом а заодно и в том, что даже если я чего и расслышал, то всерьез не воспринял, он поспешил со мной распрощаться и проводил по лестнице к выходу.
2
С этого момента рассказ мой начинает звучать крайне сомнительно. Порою я и сам в него не верю. Если я предпочел не делиться с директором больницы подробностями столкновения с пациентом по имени Генри, то что и говорить о последующих событиях! Расставшись с тетушкой, я вернулся к себе в кабинет в университете. Вне больницы, белым днем, среди людей, в нормальности которых я нимало не сомневался, все происшедшее показалось сущим бредом. Да, я украл статуэтку, поддавшись сиюминутному порыву, втолковывал я самому себе, должно быть, себя не помнил после столкновения с Генри; в обычной ситуации я бы никогда так себя не повел. Ну и ничего страшного: это просто безделушка, приобретенная Уилкоксом для коллекции, а может, памятный подарок от пациента; словом, пустяк. Говоря себе, что я непременно изыщу способ вернуть вещицу законному владельцу в следующий же раз, как приду навестить тетушку, я вытащил фигурку из кармана и убрал ее в стол.
Остаток дня прошел бессобытийно: я позанимался со студентами, провел несколько консультаций, посетил вечернюю лекцию в театре Мак-Кормака. К тому времени как пришла пора возвращаться домой, я про статуэтку напрочь позабыл.
И однако ж, когда я добрался до дома и полез в карман за ключом от подъезда, нащупал я не только ключи, но еще и нечто маленькое и твердое это оказалась статуэтка. «Ладно, сказал себе я, я, должно быть, по чистой рассеянности пошарил в столе и, уходя, сунул вещицу в карман». Уделив этой мысли лишь долю секунды, я вошел внутрь и швырнул статуэтку в ящик со всякой мелочовкой, решив, пусть полежит там, пока не подвернется случай вернуть ее директору Уилкоксу.
В ту ночь меня мучили сны, каких я в жизни не видел. Я находился в странном городе, стены и углы его были просто-напросто неправильны не знаю, как объяснить лучше. Я чувствовал, что мне там не место; у меня прямо голова шла кругом, а порою казалось, что и с гравитацией что-то не так, что я стою или шагаю по поверхностям, с которых мне полагалось бы упасть или соскользнуть. В этом городе я был немногим крупнее муравья; темные, монолитные строения без дверей и окон безучастно вздымались надо мною на головокружительную высоту, все в разводах какой-то плесени, по крайней мере, так мне подумалось поначалу, однако на ощупь пятна оказались влажными и мокрыми. На общем фоне выделялось одно здание, гораздо шире прочих, приземистое с виду и по форме и, в отличие от других, не безликое на одной неуклюже перекошенной стене красовался покоробленный барельеф, изображающий какую-то жуткую тварь отчасти схожую с глиняной скульптуркой, мною похищенной, но только четче проработанную. Вот теперь я разглядел: то, что я принял на глиняной фигурке за шипы, на самом деле было щупальцами, словно кто-то оттяпал голову от коренастого уродливого тела и приделал вместо нее дряблое туловище головоногого. Тварь была огромная и оттого казалась еще более жуткой. Охваченный благоговейным ужасом, я не сводил с нее глаз.
И тут тварь зашевелилась. Медленно, очень медленно она повернулась и уставилась на меня одним неестественным, бесстрастным глазом.
Я проснулся в холодном поту и обнаружил, что глиняная фигурка стоит стоймя на моей прикроватной тумбочке хотя в памяти не сохранилось, чтобы я поднимался с постели и переносил ее туда; зато я отлично помнил, как убрал ее в выдвижной ящик на кухне и там и оставил. И однако ж, вот она, тут как тут. Живу я один, так что я никак не мог переложить ответственность на кого-то другого, разве что этот кто-то вломился ко мне в дом, переставил фигурку, а затем ушел, ни следа не оставив. Сомнамбулизмом я никогда не страдал и даже представить себе не мог, что способен подняться в ночи, не просыпаясь, пройти в соседнюю комнату, выдвинуть ящик и притащить эту штуковину обратно в спальню. И все же она была здесь, передо мною.
Так что, не зная, что делать, я отнес статуэтку назад на кухню, подобрал один из ботинок они так и валялись у двери, где я их сбросил, и, раздавив ненавистного идола каблуком, тщательно растер обломки в пыль.
По крайней мере, мне казалось, что именно так я и поступил. Но когда я проснулся поутру, фигурка опять стояла на прикроватной тумбочке, лицом ко мне.
Порою мы спим и убеждаем себя, что бодрствуем. Мы бодрствуем и убеждаем себя, что все еще спим. В течение последующих нескольких дней я изо всех сил тщился убедить себя, что ничего такого не происходит, что статуэтка вовсе не перемещается, словно бы по собственной воле, с тех мест, куда я ее кладу. Что я не уничтожаю фигурку снова и снова, только затем, чтобы она тут же снова возникла из ниоткуда, что мне все это только мерещится. Наверняка, убеждал себя я, есть какое-то логическое объяснение происходящего. Но единственное логическое объяснение, которое я только сумел выдумать, отдавало паранойей: допустим, директор Уилкокс знал, что статуэтка у меня, и нанял помощника или целую группу помощников, и всякий раз, как я ее уничтожаю, они тайком подбрасывают мне в дом очередную копию. Я убеждал себя, что это все результат разыгравшегося воображения, что для меня невесть почему стерлась пограничная линия между фантазией и реальностью. Я даже попытался внушить себе, что на самом-то деле уничтожил фигурку, но затем каким-то образом, в состоянии диссоциативной фуги, вылепил новую, и это повторялось снова, и снова, и снова. Но ни одно из этих объяснений меня не устраивало. Может, я спал и видел сон, может, я сошел с ума; может, кто-то старается убедить меня, что я сошел с ума. А может, со статуэткой действительно что-то не так?
Я взял больничный и несколько дней в университете не появлялся. Я оставил глиняную фигурку у пруда на кладбище Суон-Пойнт{72}: спустя несколько часов она уже стояла как ни в чем не бывало на столешнице в моей кухне. Я съездил через мост в Ист-Провиденс и выбросил ее в бухту Уотчемокет. Омерзительная статуэтка вернулась назад. Я дробил и перемалывал ее в пыль, а она все возрождалась и возрождалась. Я никак не мог от нее отделаться, как ни пытался.
Возвращались и сны, изображение на барельефе приглядывалось ко мне все внимательнее, а на стене странного массивного здания, украшенной барельефом, обозначилась тонкая полоска света, словно щель двери. При одной мысли о том, что я увижу за этой дверью, я леденел от ужаса.
3
Ну и как бы вы поступили в такой ситуации, я вас спрашиваю?
Я потерял покой, меня мучили кошмары, мне все больше казалось, что запереть в психиатрической клинике следует меня, а не мою тетю. Необходимо было любой ценой освободиться от этой штуковины, уж чем бы она ни была, от этой фигурки, статуэтки или идола. Однако ж она меня не отпускала.
Так что я снова отправился в Батлеровскую лечебницу под предлогом навестить тетю, а на самом-то деле с целью попытаться вернуть украденный предмет, в надежде хоть так от него избавиться. Будучи впущен внутрь, я спросил, не могу ли побеседовать с директором.
В кабинет его я попал без малейшего труда. Беспокоился я лишь об одном что я войду, а директор, как на грех, окажется в кабинете, но этого не случилось. Я был свободен делать что хочу.
Заранее продумывая план действий, я прикидывал, что дождусь, пока санитар не выйдет, а тогда быстро оббегу вокруг стола, открою застекленный шкафчик и засуну статуэтку поглубже. Вот и все, сущие пустяки: лишь бы директора на месте не оказалось. Так вот, директора на месте не оказалось, но в намерении своем я не преуспел. Почему? Да потому, что комната преобразилась до неузнаваемости. Теперь она словно бы принадлежала к совсем другому веку. Там, где прежде я видел массивный деревянный письменный стол и кожаные кресла, теперь стояли алюминиевые архивные шкафы, стол со стеклянной столешницей, заваленный бумагами, и два имзовских стула{73}. Где некогда высился застекленный книжный шкаф, теперь белела голая стена.
И однако ж, внезапно осознал я, кабинет директора выглядел именно так всякий раз, как я заходил туда прежде. Всегда, кроме того одного-единственного раза, когда я похитил статуэтку. Как же я тогда сразу не почуял что-то неладное?
Тем не менее я попытался оставить статуэтку в кабинете. Сперва попробовал засунуть ее в какой-нибудь из архивных шкафов, но все дверцы были заперты. Постарался как-нибудь понезаметнее пристроить ее на столе, накрыв бумагой, но странный бугор слишком бросался в глаза; я убрал лист лучше не стало. Наконец я приподнялся на цыпочки и поставил фигурку на самый верхний край оконной перемычки; если повезет, то там ее не сразу заметят.
Тут бы мне и уйти, тут бы мне и бежать из этого узилища, так и не повидавшись с тетей, но в этот самый момент я еле успел обойти стол кругом и оказаться по нужную его сторону, напротив стула, вошел директор. Едва взглянув на него, я осознал всю глубину своего заблуждения.
Директор был хрупок и худощав, с землистым цветом лица, в хлипких круглых очочках. Он поздоровался со мной, назвав по имени; сказал, что очень рад видеть меня снова. И да, я осознал, что имел с ним дело прежде более того, беседовал с ним не раз и не два, как я мог позабыть? Я даже имя его помнил. Или, по крайней мере, помнил, что зовут его отнюдь не Уилкокс.
Как мне удалось выдержать первые минуты этого разговора, ничем не выдав своего смятения, до сих пор в толк взять не могу. Наверное, мне снова достаточно было испугаться при мысли о том, что со мною станется, если я выкажу хоть какие-то признаки психического расстройства в стенах заведения, единственная цель и предназначение которого изоляция душевнобольных. Вероятно, доктор все-таки заметил мое замешательство, но по доброте душевной ни словом о том не обмолвился или просто решил, что я разволновался в преддверии тяжелого разговора касательно моей тетушки.
Мы поговорили о тете, о ее самочувствии, о том, как она реагирует на лечение. Отперев один из архивных шкафов и вытащив толстую папку с ее именем на ярлыке, директор доверительно сообщил мне, что лечению пациентка не поддается и, по-видимому, все больше замыкается в своем внутреннем мире. Я и без того это знал я же не так давно с нею виделся. Я просто пытался потянуть время, пока не возьму себя в руки.
Еще минуту-другую мы обсуждали состояние больной; я поблагодарил директора и заверил, что не сомневаюсь: врачи делают для нее все возможное. Наш разговор перешел на более общие темы, постепенно увял, и наконец я объявил, что, как ни досадно, мне пора бежать ведь надо бы успеть и с тетей повидаться. Я встал; поднялся на ноги и он. Однако уже в дверях я не удержался и спросил о Генри.
Генри? повторил директор.
Ну да, кивнул я. Один из ваших пациентов. Как у него дела?
Директор нахмурился.
Обычно я обсуждаю состояние пациентов только с их родственниками, отозвался он.
Понимаю вас, кивнул я. Ни слова более.
Но в данном случае я просто-таки в замешательстве, продолжал директор. Я совершенно уверен, что пациента с таким именем у нас нет.
Если я и совладал с искушением поскорее уйти из этого места не оглядываясь, так только потому, что во мне вновь взыграла паранойя. Я почувствовал, что, если не навещу сперва свою родственницу, это, чего доброго, покажется подозрительным.