Барон молчал.
Еще менее допускает мой разум возможность, продолжала, не дождавшись ответа, графиня, чтобы Крукс согласился, в ущерб своей ученой репутации, засвидетельствовать такое поразительное явление, как материализация, если б сам не был убежден в нем.
Я книги Крукса сам не читал, и не знаю, насколько достоверны показались бы мне его сообщения о виденных им чудесах, но они все-таки не объяснили бы мне, зачем духи занимаются такими пустяками, как поднятие столов и прочее.
И для этих явлений, как и для всяких других, несомненно, существуют законы, к сожалению, очень мало исследованные. Согласна с вами, что так называемые физические явления грубы и как будто бессмысленны, но причиной этому мы сами: наше грубое непонимание и грубое отношение к духовному миру. Могут проявлять себя нам только те, кто нам сродни; и все-таки они достигают своей главной цели, заставить многих признать свое существование. Передвижение мебели без всякого к ней прикосновения, звон колокольчиков, даже стуки, если они очень сильны, все это так объективно, что нет возможности усомниться в реальности явления.
Вы хороший ходатай по делам спиритизма, графиня, а все-таки вы не убеждаете меня в разумности ваших духов.
А вот если бы какой-нибудь из ваших столов, барон, в котором, как вы хорошо знаете, нет никаких машин для поднятия, поднялся бы к потолку, как это не раз случалось в присутствии Юма, вы бы поневоле согласились, что произошло что-то особенное, противоречащее законам тяготения и никак бы не приписали этого мне, как приписываете стуки штукатурке и сэру Гарлею.
Пожалуй, что и так однако все странно
Для тех же, кто иначе относится к духовному миру, кто сколько-нибудь научится понимать его, и проявления бывают иные Сэр Гарлей рассказывал мне, как он не раз получал непосредственным письмом сообщения от имени своей покойной матери, самого возвышенного свойства, действительно достойные своего духовного происхождения, и заметьте еще, ее почерком, конечно, хорошо известным сыну.
Что такое непосредственное письмо? спросила баронесса.
Карандаш сам двигался по бумаге, когда к нему никто не прикасался, и это в виду всех присутствующих. Вот что принято называть непосредственным письмом.
Я этого не видал и пока верить не могу, задумчиво сказал барон, а вот тому, чему учат ваши духи в книгах Кардека, как хотите, ни за что не поверю. Смешно в XIX столетии христианской эры повторять такие древние фантазии, как перевоплощение душ.
Этому и я не верю, и вообще нисколько не считаю обязательным верить чему бы то ни было потому только, что это сказано духом. Такой взгляд не у меня одной. Для разумного и серьезного спиритуалиста, поверьте мне, важно и непреложно только одно: факт сообщений, доказывающий наше личное существование после смерти тела; а фактическое доказательство играет, как вы, конечно, согласитесь, барон, самую первую роль в убеждениях интеллигентной среды нашего материалистического века.
Выходит, что ваши духи врут, засмеялся Адольф, вот этого-то я уже никак не ожидал и не понимаю. По-моему, если действительно есть другой мир лучше, выше нашего, то обитатели его никак ошибаться не могут.
Многие думают так же, как и вы, и в этом-то ложном представлении о духах, как о существах непогрешимых, главная причина всех нападков на спиритизм и его полного непонимания людьми мало с ним знакомыми, как вы, например. Почитайте побольше спиритуалистических книг и вы убедитесь в противном.
В чем же противном? Я совсем перестаю понимать вас, графиня, несколько нетерпеливо возразил барон.
В том, что опыт людей, много и серьезно занимавшихся исследованием спиритического вопроса, вполне доказывает, что человек по смерти, особенно в своем первом, загробном состоянии, не очищенном еще и непросветленном, остается относительно своего умственно-духовного содержания тем, чем был и до смерти. Видите ли, в природе нет скачков: в существах не абсолютных и бесконечных, каким может только быть один Творец, а ограниченных, какими мы, как создания, неизбежно остаемся навсегда и после смерти тела, все происходит постепенно, а не вдруг; поэтому, кто знаком с вопросом, тот знает, что спиритуальные сообщения полны относительно религиозных, философских и разных других воззрений такого же разнообразия, как и людские верования и мнения.
Неужели? воскликнула баронесса.
Наверно; я в этом убедилась и из разговоров с сэром Гарлеем, и из многих рекомендованных им книг. Опытный спиритуалист, способный анализировать добываемые им факты, никак не будет искать в сообщениях духов непогрешимого источника для своих религиозных или каких бы то ни было воззрений, а отнесется к ним так же критически, как и ко всему, имеющему не абсолютное происхождение. Повторяю, важен только факт сообщений и всякого рода медиумических явлений.
Вы говорите, как книга, графиня, теперь я вас понял, но все-таки
Не верите?
Барон молчал.
Испытайте.
Пощадите Мари! Ее нервы так расстроены.
Нисколько! Я совершенно здорова и вот что скажу тебе, Адольф, если ты не согласишься сесть 15-го за сеанс, предписанный духами во время сеанса с сэром Гарлеем, я буду гораздо более волноваться нашим непослушанием и, пожалуй, действительно заболею от страха.
Мари, как не стыдно верить таким глупостям, бояться чего-то фантастического, несуществующего.
Прекрасно, барон, все это вздор, ничего нет, стало быть, ничего и не будет. Чем же вы рискуете, исполнив желание вашей жены и мое, просто потешив двух суеверных дурочек?
Знаешь, Адольф, если ты не согласишься сесть за сеанс, для меня и для Веры будет ясно, что ты веришь и боишься.
Барон расхохотался.
Что будешь делать с женщинами, когда они решили поставить на своемникакими разумными доводами не разуверишь их! Одно остаетсяисполнить их фантазию.
Так ты согласен, даешь слово? воскликнула баронесса, бросаясь к мужу на шею. Ты просто у меня, Адольф, сокровище! А теперь пойдемте гулять и будем говорить о чем-нибудь другом. Я ужасно устала, стараясь понимать объяснения Веры.
Глава III
Несмотря на уверение, что она ничего не боится, 15-го июня баронесса Мария Владимировна проснулась в нервном состоянии и с трудом скрыла свое настроение от мужа.
Я опять видела ее во сне, сказала она графине, когда они встретились одни, без барона, за утренним чаем, а впрочем, может быть, и не ее, но, во всяком, случае что-то нехорошее, страшное.
И опять начинаешь бояться, трусиха?
Нет, а впрочем, да Надо бы куда-нибудь уехать на весь день, рассеяться, а то я, пожалуй, совсем сконфужусь перед Адольфом.
Какой отличный день, заговорила графиня, как только барон показался в столовой, мне кажется, мы не можем выбрать лучшего дня для поездки к развалинам вашей сторожевой башни.
И прекрасно, ответил он, пообедаем пораньше и отправимся.
Нет, уж если ехать, так теперь, а то непременно опоздаем и не успеем при солнечном свете показать Вере все чудные виды с горы.
Теперь жарко.
Стыдитесь, барон, сказала графиня, мы, женщины, не боимся солнца, а вы фуй! не думала я, что вы такой неженка!
Как ни хотелось барону отложить поездку на после обеда, в надежде опоздать к десяти часам, но опять пришлось повиноваться и ехать тотчас же после очень раннего завтрака. Вера превзошла сама себя на прогулке, так была она весела, любезна, разговорчива, любовалась видами, пробовала их срисовывать в захваченный с собой дорожный портфель и от души смеялась над своей неумелостью. Цель ее достиглась вполне: баронесса совсем развеселилась и по временам нашептывала ей, что опять ничего не боится. И барон, по-видимому, забывал об ожидавшем его неприятном испытании; он весело вторил шуткам графини, хотя в глубине души шевелилось неприятное ощущение, во-первых, страха за жену, а потом еще чего-то неопределенного, очень похожего на панический страх, и очень досадовал на свое глупое, нервное настроение, в котором ни за что бы не сознался даже перед женой. Они, несмотря на ранний выезд из дома, вернулись все-таки после семи часов, голодные как волки, по выражению графини.
После обеда они уселись, по обыкновению, в роковом кабинете и пробовали разговаривать и даже спорить о недавно вышедшем английском романе. Как ни старалась графиня поддерживать живой разговор, это удавалось ей с каждой минутой все менее и менее, и вот пробило половина десятого. Все вдруг примолкли, сознавая в себе какое-то особенное, не то торжественное, не то грустное настроение.
Я совсем не боюсь, проговорила наконец Мари.
И смешно бы было бояться, чего? возразил барон, пробуя рассмеяться, но смех не удался ему, вышло что-то неопределенное.
Графиня встала и начала искать чего-то на письменном столе.
Что тебе нужно, Вера? спросила баронесса.
Ищу бумагу и карандаш, которые приготовила сегодня утром.
Разве вам угодно написать письмо, графиня?
Нет, барон, мне угодно сесть за сеанс, пора.
Так вы непременно хотите?
Непременно.
И я тоже, подтвердила Мари.
Барон встал и машинально, с сильно бьющимся сердцем и путаницей в голове, принялся за приготовления к сеансу, пока графиня поспешно писала латинскую азбуку. Положив ее и еще несколько листов бумаги, также как и карандаши, на заранее выбранный обеими дамами небольшой столик, все уселись в торжественном молчании в самом отдаленном от двери углу кабинета.
Однако, молчать не следует, заговорила графиня, излишняя сосредоточенность мешает явлениям.
Никто ей не ответил.
Спойте нам, барон, песнь Страделлы«Pieta, Signore».
Как, без аккомпанемента?
Ведь вы очень твердо знаете эту музыку, а она самая подходящая к случаю.
Барон опять не ответил, он чувствовал, что не мог бы вызвать ни одной ноты из нервно сжавшегося горла.
Как странно, мне опять непреодолимо хочется спать, сказала баронесса.
Графиня заметила, что она сильно побледнела, а взгляд ее сонных глаз сделался какой-то странный, точно смотрящий внутрь. Пробило десять, и в ту же минуту стол двинулся, а в столешнице раздалось пять слабых, но вполне отчетливых стуков.
Начинается, проговорила баронесса сонным голосом.
Пожалуйста, барон, возьмите карандаш в правую руку, не снимая левой со стола, и указывайте им молча на азбуку, а я буду записывать, сказала графиня.
Тут послышалось три стука, уже более громких.
Слышите, это согласие на мое предложение вам.
Барон машинально повиновался. Вскоре посредством стуков сложилась следующая фраза на французском языке:
«Мари должна взять в правую руку карандаш и приложить его к чистому листу бумаги, а другую руку пока не снимать со стола».
Едва успела баронесса исполнить требование, как тотчас же начала дремать, голова ее, мало-помалу, опустилась на машинально приподнявшуюся левую руку, и она окончательно заснула. Сильно испуганный барон едва не вскочил с места.
Успокойтесь, сидите смирно, вы можете испугать ее, и тогда с ней может сделаться нервный припадок, шепотом сказала графиня. Духи не могли придумать ничего умнее, как усыпить ее. Теперь, что бы ни случилось, она ничего не услышит и не будет бояться, только сидите смирно.
Как, духи усыпили? спросил барон с растерянной, глупой улыбкой.
Мари впала в то, что называется трансом. Существует, конечно, не более как гипотеза, что медиумический транс ни что иное, как тот же магнетический сон, в котором роль магнетизера исполняют духи.
Духи, повторил барон машинально, наподобие эхо. Он боялся взглянуть на жену и продолжал сидеть неподвижно, точно истукан какой, устремив взгляд прямо против себя, в сторону маленькой двери, выходящей в коридор, где прошлого года слышались таинственные шаги.
Прошло в молчании не менее четверти часа, показавшейся барону и графине чуть не целым веком, когда наконец последняя заметила, что карандаш в руках баронессы начал медленно двигаться, издавая легкий скрип.
Слышите, прошептала она, обратившись к барону, и тут впервые заметила, что он был так же бледен, если еще не бледнее жены, только глаза его, далеко не сонные, а широко раскрытые и точно прикованные к противоположной стене, выражали непобедимый ужас.
Что с вами, барон, ради Бога, успокойтесь, поверьте, ничего опасного нет. Транс очень обычное состояние для многих медиумов, и они нисколько от того не страдают.
Барон не отвечал, не шевелился, и Вера поняла, что с ним происходит что-то необычайное. Взглянув по направлению его неподвижного взгляда, она увидала, как маленькая дверь, дотоле затворенная, отворилась сама собой, и в нее проскользнуло что-то неопределенное, бесформенное, точно туман какой; так, по крайней мере, показалось графине. И бесстрашной молодой женщиной внезапно овладел неописанный ужас, она почувствовала, как волосы становятся дыбом у нее на голове. Тут только барон как будто опомнился, глубоко вздохнул, переводя дух, и схватил графиню за руку. Баронесса продолжала писать с полузакрытыми глазами, и теперь карандаш ее двигался с поразительной быстротой.
Разве вы не видите, не видали? прошептал Адольф чуть слышно, с трудом выговаривая слова.
Графиня успела уже овладеть собой.
Что? ответила она покойно. Видела, как дверь отворилась, а теперь затворяется сама собой, а вы что видели?
В коридоре послышались тяжелые шаги.
В эту минуту я слышу шаги в коридоре, продолжала графиня, но ведь то же было и в прошлом году. Теперь вы понимаете, как это хорошо, что Мари спит: мы можем ничего ей не рассказывать.
Так вы не видали того самого поразительного?
Кроме отворявшейся двери, ничего не видала, а вы?
Я видел какую-то странную фигуру огромного роста, что-то вроде тени, пробиравшуюся вдоль стены от камина к маленькой двери.
Не была ли это тень от лампы и экрана перед камином?
Но теперь я ее не вижу, а экран стоит на том же месте. Да это была и не тень, а скорее прозрачный, точно из дыма, облик мужчины в старинной каске. Лица я не рассмотрел, а каску видел совершенно ясно. Подойдя к маленькой двери, он обернулся ко мне, поднял руку и показал по направлению к лестнице.
Баронесса писала с каждой минутой быстрей и быстрей и вдруг остановилась, поставив с шумом точку. Карандаш изломался, а она открыла глаза. Но, хотя она смотрела на мужа и на графиню, переводя глаза от одного на другого, но взгляд ее был какой то мутный, неопределенный; она, видимо, ничего не видала, не вполне еще пришла в себя.
Едва баронесса открыла глаза, как в столешнице раздалось пять громких стуков. Через несколько секунд они повторились, опомнившаяся Вера начала говорить вслух русскую азбуку, и торопливо записывать указываемые буквы. Почему говорила она азбуку русскую, которую даже не знала подряд наизусть, она в эту минуту не отдавала себе отчета, а поняла только после, прочитав подпись говорившего духа.
Сложилась следующая фраза:
«Отведите Машу в столовую и скорее подкрепите ее пищей. До утра ничего ей не говорите и не показывайте, и все обойдется благополучно. Я постоянно была при ней, я ее усыпила, чтобы успокоить и охранить от того, кто заставлял писать ее руку. Софья Литвинова» (Имя покойной матери баронессы Марьи Владимировны фон Ф.).
Не потерявшись ни на минуту, Вера еще раз прочитала про себя записанное ею и осторожно вынула из-под рук Мари большой лист почтовой бумаги, исписанный старинным немецким почерком. Барон сидел молча, ни в чем не принимая участия.
Я, кажется, уснула, как досадно! заговорила Мари, протирая глаза и нервно потягиваясь, едва только почтовый лист исчез в кармане графини. Ну что ж, было у вас что-нибудь?
Ничего интересного, поспешно ответила графиня, все время были стуки в столе и в полу, но на мою азбуку они не отвечали, ничего осмысленного не выходило.
Стало быть, нас обманули! Досадно и глупо! А я так верила, так ждала 15 июня Однако, как мне есть хочется, пойдемте чай пить. Я, кажется, даже ужинать буду сегодня.
Баронесса вышла первой из кабинета, и Вера успела шепнуть барону, чтобы он ничего не говорил жене до утра.
Предоставьте мне рассказать ей все за утренним чаем.
Вы прочли, что она написала?
Нет еще Завтра, завтра все узнаете, а сегодня, ради Бога, молчите.
Чай прошел очень весело для обеих дам, обе кушали с большим аппетитом, барон же едва проглотил один стакан чая, так был он взволнован. Мари не переставала трунить над мужем, над его бледностью и растерянным видом.