Изредка Паша бегал в свой пустой дом. Благо, что по соседству. Мне говорил, что «проверяет хозяйство». Я подозревал: ищет спрятанную Фокой Лукичом «бурдовую тетрадь», свою священную семейную тайну Я знал, что на хозяйство Пашке было наплевать. А вот зачем копаться на пустом огороде? Даже в погребе и амбаре ямок накопал Сущий крот.
Наша Слобода не славилась милосердной памятью. Первое время о сумасшедшем докторе зло судачили у колодцев и водопроводной колонки, поставленной в посаде в годы первых послевоенных пятилеток. Поболтали еще на свежую для разговора тему, кости помыли партизанскому доктору, удивляясь его странному требованию от властейраскопать могилу Григория Петровича Карагодина, которого Слобода с великими почестями торжественно похоронила еще в марте в марте 53-го. Что за блажь вошла в больную голову старого лекаря?.. Одному, наверное, Господу Богу и было известно.
Потом тема иссякла. Про Фоку Лукича стали забывать. А Пашку поначалу жалели. Как и положенного «круглого» сиротинушку. Но то-то и оно, что был он не «круглый». Отец-то был жив. Подлечитсяи вернется к сыну. А так ему и у Захаровых неплохо: и одет не хуже других ребят, и, чай, не голодный.
Так чего и кого жалеть, если не жалко?..
Начиная с девятого класса, я уже, можно сказать, бредил историей. И виной тому была тетрадь доктора Альтшуллера. Вся история его жизни. Жизни слободчан. История наших детских и взрослых болезней. «История победной эйфории и припадков общественной истерии», как говорил Паша.
Это потом я полностью разделил его мысль, что история жизниэто все та же история болезни. Только записанная медицинскими терминами. Я даже разочаровался, когда Пашка впервые показал мне эту «запретную бурдовую тетрадь». Так, большая общая тетрадь в бордовой коленкоровой обложке, похожая на амбарную книгу. Открыл первую страницу. Фиолетовыми чернилами намазюкано неаккуратной рукой: «Записки мёртвого пса». Вспомнились Гоголевские «Записки сумасшедшего». Как у Гоголя. Только кому, тогда думал я, нужны эти обрывочные мысли о жизни, о гипнозе и прочих медицинских экспериментах, фрагменты историй болезни его пациентов, куски начатых и недовведенных до конца доктором каких-то рассказов или даже романов, рецептов, как выздороветь не только человеку, но и целой стране?..
В шестьдесят седьмом, в своем доме, что до сих пор стоит по соседству с моим, в своей постели тихо и незаметно для всей Слободы умер первый в истории нашего не то большого села, не то захолустного городка («серединка-наполовинку», как говорил Паша) доктор. «Бедный Лукич, жалел я старика-соседа, он так и не оправился от своей болезни: до последнего вздоха бегал по райкомам, исполкомамтребовал какой-то непонятной всем «эксгумации». И так, увы, бывает на закате жизни: не живетбредит человек.
Тайну своей семьи«ЗАПИСКИ МЁРТВОГО ПСА» Пашка показал только своим самым верным друзьяммне и Маруси. Сказал, что это рукописная книгазапрещенная. И ещё таинственно произнёс:
Вот, брат, время разбрасывать камни и время их собирать
Моргуша тут же выдала ахматовские строчки, «со значением» поглядывая то на Шулера, то на меня:
Я была одной запретной книжкой,
К ней ты черной страстью был палим.
Я только пожал плечами: мол, никакой страстью я не палим, а это не запретная книга. Просто амбарная книга, исписанная неразборчивым докторским почерком. Что тут вообще может быть таинственного, а тем болеезапретного? Это не ускользнуло от моего «сводного брата Павла.
Рано тебе, брат, «Евангелие от Фоки» читать, как всегда, с подковыркой, сказал он. Во-первых, поумнеть тебе, Захар, надо. Во-вторых, опасно. В-третьих
Что «в-третьих», Шулер? обиделся я.
В-третьих, считай, что ее уже нет. Я её как бы сожгу, а когда придет время, половину отдам тебе, а вторую половину возьму себе На память.
Я с опаской посмотрел на своего друга, опасаясь: уж не заразился ли и он этой странной болезнью от своего бедного отца?
Как это«сожгу» Как же мы её тогда «потом» поделим?
Для конспирации. Читай журнал «Москва». Сделать это все равно невозможно. Булгаков утверждает, что рукописи не горят
Клинопись на глиняных дощечках? не понял я.
Просторукописи. Даже такие «бурдовые», как эта тетрадка
Ну, и Шулер ты, Пашка! сказал я тогда Не зря все-таки тебя такой кличкой наградили.
Но я-то, как никто другой в Слободе, знал: ну, какой из него шулер? После отправки его отца в сумасшедший дом, что очень навредило Пашке на всю оставшуюся жизнь, он целую зиму и весну был молчалив и угрюм. И чтобы хоть как-то смягчить удар судьбы я, азартный картежник дядя Федя, отцов брат, мама и мой батявся моя тогда еще живая родняпытались растормошить Павла к жизни. Вечерами мы все вместе играли в «подкидного» или в «переводного» «дурочка». Он всегда отказывался от карт. Тогда мама брала мешочек с бочонками, раздавала нам карточки лото. Потом, шумно перемешивая деревянные фишки в черном сатиновом мешочке, с каким-то вызовом выкрикивала:
Топорики! Барабанные палочки!..
Простите, Вера Павловна, извинялся он перед мамой. А можно и в лото без меня?.. Я, с вашего позволения, почитаю. Из читального зала журнал дали только на одну ночь
Ну какой он после этогошулер? Ни куража, ни азарта, ни элементарного обмана.
Я уже тогда готов был отдать руку на отсечениес такими, «чисто курскими», курносыми носами шулеров вообще не бывает Еще живая тогда моя бабушка Дарья, глядя на Пашу, только качала головой: «Не пойму я, Пашутка, и на кого ты похож?.. Что не на Лукичаэто точно». «В проезжего молодца, баба Дарья, я, улыбался Пашка. Я на маму похож. Она, отец мне рассказывал, была красавицей, кубанской казачкой» «Да-да, кивала бабушка, с велосипедной скоростью крутя в руках вечные спицы. Знавала я казачку Надю. Лукич ей в отцы годился, но любовь зла. А как тебя-то она любила! Души в тебе не чаяла. Рано овдовела Спасибо Лукичу, кончено. Он ведь тебе, Паша, и мать, и отца заменил».
Я не физиономист. Сейчас, когда жизнь побила, потрепала, как пеньку и в слезах вымочила да высушила, понимаю, что форма частенько не соответствует содержанию.
Но тогда я был уверен: лицо, как и прозвище человека, это, так сказать, симптом, характерный признак будущей судьбы. Как и уши.
Вот у меня уши похожи на два унылых лопуха. И я с детства точно знал, что большого человека из меня не получится никогда. Ну, где вы видели лопоухого лауреата Нобелевской премии?
Мои ушиэто симптом. И этот симптом прямо указывал мне дорогу в пединститут. Пашка говорил:
Ума нетиди в пед. Стыда нетиди в мед. Ни того, ни другогоиди в политех. И помни, брат Иосиф, ничто так не объединяет людей, как общий диагноз. Даже пролетарии всех стран не могут объединиться так, как маленький, но сплоченный коллектив лепрозория. Угадай свой диагнозпопадешь в яблочко жизни.
И я пошел (точнеепоехал) в пед. Потому что, наверное, ума еще было маловато, к тому же учитель, по моему мнению, может быть с любыми ушами. И с любым прозвищем, которое, как и все имена рождаются не на земле, а где-то в космосе. Там, где лукаво перемигиваются сине-зеленые огоньки созвездия Большого Пса и Пса Малого
Я пораскинул мозгами и решил, что мои развесистые уши нисколько не помешают мне стать историком. И, отслужив в армии, где мой симптом все-таки не позволил мне даже к долгожданному дембелю подняться выше непочетного войскового звания «ефрейтор» (что в переводе все-таки означает«старший солдат»), я поехал в далекий город поступать в педагогический.
В приемной комиссии седовласая женщина в мужском, как мне показалось, пиджаке с орденскими планками на груди (видимо, вместо броши), глядя на мои уши, спросила баритоном:
Откуда ты, прелестное создание?
Из Красной Слободы
Мужеподобная женщина сняла круглые очки в проволочной (это не метафора) оправе и почему-то очень удивилась. Думаю, её удивление, наверное, было бы меньше, если бы я сказал: «Сошел с Берега Слоновой Кости».
Из Слободы? Это что под Красной Тырой?..
Под како-такой Красной Дырой? обиделся я.
М-да Как говорили древние, «ниль адмирари» ничему не следует удивляться. Мальчик учился в глухой провинции Глухомань, словом.
Да, из Слободы! попёр я, не разбирая лиц и званий. Недавно ее переименовали в город Краснослободск! с вызовом и интонациями спустившегося в долину дикого горца бросил я председателю комиссии. Между прочим, слобода в России, до отмены крепостного права, это большое село с не крепостным населением, а также торговый или ремесленный поселок. До 17 века поселение освобождалось даже от княжеских повинностей
Стоп, машина! скомандовала тетка, как капитан корабляУже вижу, как на моих глазах учитель истории умирает В тебе.
Она достала пачку «Беломор-канала», зажгла папиросу бензиновой зажигалкой с ребристым колесиком (скорее всего, времен первой мировой войны), подвинула к себе массивную пепельницу, полную жеваных окурков, и, что-то пометила в журнале.
На истфак! скомандовала она. И не обижайся. Это ведь я так, пошутила По-солдатски, по-фронтовому. Слобода твоя пока одним знаменита. Её царь в свое время гетману Мазепе подарил. Ну, тому самому, Иуде-Мазепе. Потом, разумеется, отобрал Населенияс гулькин нос. Промышленностьместная: маслобойня да мухобойня, как я говорю Но первыми в губернии колхоз образовали, первыми партизанский отряд создали, первыми памятник павшим партизанам на собранные народом деньги поставили Для историкаобширное поле. Как говорят археологи, есть, где покопаться.
И представилась, протянув мне крепкую жилистую руку:
Роза Сидоровна Феоктистова, декан исторического факультета. Так что на истфак, солдатик! Гони, солдат, документы!
Будучи всего ефрейтором, то есть старшим солдатом, я не посмел ослушаться команды председателя приемной комиссии.
Она взяла мой пакет с документами и потрясла его над столом так, будто хотела всю душу из меня вытрясти, узнать подноготную.
Так, аттестат сойдет, анкета вполне попыхивая уже новой папиросой, говорил председатель, не был, не состоял Справка с последнего места работы, районного партархива, это оч-чень хорошо Так А где характеристика?
В архиве я всего месяц проработал, после армии Ко мне, к заявлению то есть, армейская приложена. Смотрите дальше
Смотрим дальше Так, ага, вот и она. Так Ага Угу. читала она, одобрительно кивая. Отличник боевой и политической, морально устойчив, член, член Хорошо! Редактор «На боевом посту» Здорово! Всё. Считай, солдат, ты принят.
Спасибо, конечно, с почтением поклонился я. А как же экзамены?
Это уже вторично, кивнула она. Главное, мне как историку подходит твоя история жизни. Биография важнее самого человека.
Я отошел от стола приемной комиссии, но Роза Сидоровна меня остановила и, по-матерински глядя на меня (чем-то я этой тётке явно приглянулся), посоветовала:
Все-таки, солдатик, на всякий случай, доклад о культе личности повтори На культе и на решениях последнего исторического партсъезда валят вашего брата.
Я могу рассказать об истории Красной Слободы. Наш городок существует со времени Ивана IV, по прозвищу Грузный.
Это лишнее.
А что не лишнее?
Решения съезда. Вот их ты, как поп «Отче наш» должен знать на зубок.
Доклада партийного я в глаза не видел, про историю партии, как говорил поэт, «ни при какой погоде не читал».
А где «всё это» взять? обернулся я к Розе Сидоровне.
Эх, слобода ты моя, слабота покачала она седой головой. В учебнике не ищи! Учебник, по которому ты учил историю в школе, уже переписан. Под новой редакцией вышел Сходи в читальный зал. Там тебе и новый учебник, и все исторические съезды отдельной брошюркой выдадут.
Обязательно схожу! пообещал я.
Мне, тогда глубокому провинциалу и новоиспечённому абитуриенту, было невдомёк, что вот так, запросто, в угоду новой власти перекраивается и история моей малой родиныАномалии. Один из кусочков большой истории России. Но даже кусочком подлинной истории, понимал я, вчерашний школяр, надо очень и очень дорожить.
Через четыре года я вернулся в Краснослободск, как переименовали нашу Красную Слободу, придав ей статус города. Вдали от Аномалии мне казалось, что вот теперь моя малая родина рванёт и возьмёт своё у седых патриархальных веков, ведь по непреложному закону все должно течь и изменяться. Но оказалось, что и этот неписанный закон на Аномалии не работал: всё текло, но ничего не менялось. Как была она Слободой, возникшей ещё во времена Ивана Грозного, больше похожей на огромное село, чем на маленький городок, так Слободой и осталась. Населенным пунктом с обидным прозвищем«смычка между селом и городом». Что, на мой взгляд, было хужене село уже тебе, но ещё и не город.
Это тоже был симптом времени. Исторический симптом. Который я просто «констатировал» (Пашка всегда это слова писал через «Н», наверное, думая, что русские позаимствовали его у турок из КонстаНтинополя). Тогда я не склонен был к обобщениям, понимая высказывание одного классика по-своему «Прошлое оплачено, настоящее ускользает, будьте в будущем» так: настоящееничто, будущеевсё, а прошлое оно и есть прошлое, то есть прошедшее. Чего о нём много говорить?
Все лучшие мысли в наших наивных школьных сочинениях, начиная с младших классов средней школы, были в основном о «светлом будущем». Шулер Пашка склонялся к прошлому и настоящему. Иногда даже опасно «обобщал». И это нашим педагогам категорически не нравилось. «У нас есть отдельные недостатки, учил нас наш любимый учитель истории (он же директор Слободской школы) Тарас Ефремович Шумилов, но зачем обобщать? Мы с вами не сумасшедшие Гоголи какие-то, а граждане советской страны».
Тогда, десятом классе, я с ним поспорил, доказывая, что коллективизация тоже было своеобразным «обобществлением» молодым советским государством русского крестьянства, которое постепенно и привело к полному вымиранию крестьянства как мелкобуржуазного класса. За эту теорию «обобществлённого русского крестьянства» Тарас мне влепил в дневник жирную двойку с минусом. Причём минус был такой длинный, что ужасно обезобразил всю страницу, которую я потом аккуратно удалил с печальными последствиями для самого себя.
Страхуется, сказал Пашка, откровенно любуяст художествами Тараса. Смелые открытия и свежие воззрения косной общественностью всегда сначала принимаются как записки сумасшедшего Так что смирись, старик! Время рассудит вас с Тарасом.
Время не рассудило. Директора школы к моему возвращению в Красную Слободу, разбил инсульт. Он потерял память, плохо говорил и по инвалидности вышел на пенсию.
Последний раз я видел Тараса Ефремовича в нашей слободской больнице, где перед началом нового учебного года я проходил медкомиссию. Я был горд, что стал учителем истории. Учить пацанов и девчат своей истории, думал я. Что может быть благороднее и нужнее для будущего гражданина? Можно не знать таблицу умноженияи это не станет жизненной трагедией. Но не знать своих корней, стать Иваном, не знающем родства. Выродком, другими словами.
Пашка после окончания медицинского института тоже вернулся на Аномалию, в Красную Слободу, проститев Краснослободск. В ту же самую больницу, где когда-то работал его отец. Он думал, что я забыл про «Записки мёртвого пса». А я помнил.
Когда подаришь «бурдовую тетрадь»? напомнил я другу. Я закончил институт с красным дипломом. Хочу написать историю нашего городка, проследить судьбы поколений, ну, и вообще интересно как историку
Этот аргумент, видимо, не убедил его.
Очередная сага о Форсайтах, съязвил он.
Я не шучу. Ты же обещал
Дам, дам, но только когда постигнешь диалектику «Чёрного пса».
Что это за ересь? деланно засмеялся я. У собак нет никакой диалектики.
А вот наш физик, помнишь, эту диалектику знал, ответил Пашка. Жаль, что залечили его до смерти в сумасшедшем доме. Но, говорят, умер с покаянием на губах А вот некоторые новоиспечённые историки, ее не понимают
Историки мифами и легендами не занимаются. Это ближе филологам.
А это не легенда, серьёзно ответил он. Это сущая правда. Реальность нашей Аномалии.
Можно поконкретнее?
Начнём чуточку издалека, начал Павел. Ты согласен, что на каждый электрон с положительным зарядом есть электрон с отрицательным зарядом, у каждого протона есть антипротон, если есть материя, то обязательно должна быть антиматерия.