Казалось, Мэтью вот-вот должен был всё понять.
Ронан втянул воздух сквозь зубы и медленно выдохнул носом такое знакомое действие, что Диклан мог определить его по звуку. Затем Ронан спросил:
Что такое Волшебный базар?
Желудок Диклана услышал вопрос раньше, чем мозг. И его охватила горячая тревога.
«Черт возьми».
Мысли бешено понеслись по диаграмме секретов и лжи. Почему Ронан вообще об этом спрашивает? Он нашел что-то связанное с Ниаллом в Амбарах? Кто-то связался с ним? Их тайна под угрозой? Что за процесс запустил Диклан, когда позвонил тому человеку, когда забрал ключ, когда отправился в тот дом в Бостоне, пока Ронан общался с Адамом?
Диклан бесстрастно переспросил:
Что-что?
Не ври, сказал Ронан. Я для этого слишком зол.
Диклан взглянул на младшего брата. Самого естественного из них, но ненамного. Ронан вырос и стал в точности таким, как отец. Ему недоставало длинных кудрей Ниалла и его искрометного обаяния, но нос, рот, брови, осанка, кипящее в глазах беспокойство, все остальное было тем же самым, как будто Аврора совершенно не участвовала в процессе. Ронан уже не был ни мальчиком, ни подростком. Он становился мужчиной, ну или зрелой версией себя. Сновидцем.
«Перестань опекать его, велел себе Диклан. Скажи ему правду».
Но ложь казалась безопаснее.
Он знал, что Ронан терпит неудачу в одиночку, в Амбарах. Фермы, которую он обожал, было для него недостаточно. Братьев было недостаточно. Даже Адама было недостаточно, но Диклан знал, что так далеко Ронан еще не зашел. В нем было нечто странное, зияющее и ненасытное, и Диклан знал, что это нечто можно либо накормить, либо позволить ему катиться к финалу и, в конечном итоге, потерять и другого брата. Всю семью.
Диклан стиснул зубы и взглянул на реку, которая бросалась о камни.
Хочешь пойти со мной?
13
Иногда Хеннесси представляла, как делает шаг с крыши.
Несколько секунд она будет набирать высоту, оторвавшись от крыши в прыжке, а потом сосущее ощущение тяжести обернется вокруг ее тела. И только тогда официально начнется падение. Девять целых восемь десятых метров на секунду в квадрате вот какова скорость, если убрать все переменные. Сопротивление воздуха, трение, естественные и сверхъестественные силы, шесть других девушек, которые перегибаются через край и кричат: «Хеннесси, вернись!»
У французов для этого даже существует определение. Lappel du vide, зов пустоты. Порыв прыгнуть, который возникает даже у не склонных к суициду людей, стоит им подняться повыше. Пятьдесят процентов думают о том, чтобы броситься вниз, во многом к собственному удивлению. То есть один из двух. Таким образом, не только Хеннесси представляла себе, как ее тело рухнет в можжевельник тремя этажами ниже.
Хеннесси стояла на бетонной площадке на крыше дома, и мыски ее сапог выступали за край, нависая над двором. На заднем плане порывисто играла музыка нечто невнятное, чувственное и беспокойное. Кто-то подпевал, хотя язык был незнаком Хеннесси очевидно, это была Джордан или Джун. Разговор то начинался, то затихал. Звякали бокалы и бутылки. Где-то раздался выстрел один, другой, третий, далеко и гулко, напоминая отдаленный стук бильярдных шаров. Это была низкопробная вечеринка. Тайная попойка для людей, у которых столько грязного белья, что они точно не станут перетряхивать еще и чужое.
Мы хотим, я хочу, мы все хотим мороженого, произнес кто-то за спиной у Хеннесси.
Это был ее голос, но в другом теле. Не совсем в другом теле. В определенном теле. Хеннесси пришлось обернуться, чтобы понять, кто это, но и в этом случае она была не вполне уверена. Может, Тринити. Или Мэдокс. Новеньких было трудно различить. Всё равно что смотреть в зеркало.
Девушка оценила позу Хеннесси и продолжала:
Ты прыгаешь, я прыгаю, мы прыгаем.
Все на этой тайной вечеринке полагали, будто самое большое откровение Хеннесси это что она одна из самых плодовитых фальсификаторов на Восточном побережье. Но настоящий секрет крылся вот в чем: Хеннесси, Джордан, Джун, Бруклин, Мэдокс, Тринити. Шесть девушек с одним лицом.
Хеннесси их всех приснила.
Только двух из них можно было увидеть одновременно. Двойняшки это понятно. Тройняшки чуть более непривычно. А вот четверо и пятеро близнецов любое число свыше трех становилось чересчур примечательным.
Жизнь Хеннесси и без того была чертовски сложна. И ей не хотелось, чтобы к ней присосался некто, знающий правду.
Это место спроектировал пьяный итальянский поклонник Тима Бертона, сказала Хэннесси, глядя на затейливый задний двор. Он был запущен, но его геометрия еще не окончательно пала жертвой буйных зарослей. Безумные вазоны, лабиринты из самшита, мох, растущий между аккуратно вымощенными дорожками. Чтобы скрыть, что она не знает, кто конкретно из двойников стоит перед ней, Хеннесси спросила:
Чего тебе надо, сучка?
Я Мэдокс, дура, ответила Мэдокс; она могла раскусить фокусы Хеннесси, потому что она и была Хеннесси. Мне нужна водка. Куда она делась?
В «Порше» ее нет?
Мэдокс покачала головой.
Что за дьяволы в нее вселились, интересно? легкомысленно поинтересовалась Хеннесси. Иди развлекай этих смертных от моего имени, а я поищу. Какие комнаты уже кишат мной?
Только кухня, ответила Мэдокс. Кажется, там Джун и Тринити.
Хеннесси отошла от края и вернулась на свою вечеринку. Пока она скользила по дому, люди, для которых она мошенничала, люди, у которых она брала деньги, люди, с которыми вместе она прятала трупы, и люди, с которыми она спала, кивали ей, касались локтя, целовали ее в губы. Хеннесси не искала водку. Мэдокс водка не интересовала. Возможно, она до сих пор лежала в «Порше». Мэдокс поднялась на крышу, чтобы отвести Хеннесси от края. Скорее всего, ее послали.
Хеннесси забрела в один из боковых коридоров. Переступая через битое стекло и кровь, оставшуюся после вторжения Брека, она шла, пока не добралась до комнаты, которую Джордан чаще всего использовала для работы. Джордан, как и Хеннесси, любила рисовать по ночам поэтому она не нуждалась в помещении с окнами. Ей была нужна комната с розетками, чтобы сидеть возле холста в окружении настольных ламп, ярких, как театральные прожектора. Впоследствии она всегда проверяла цвета на картине при естественном освещении. Хенннесси сама не знала, почему они обе предпочитали работать ночью; несомненно, это была дурная практика. Но солнце никогда не казалось другом.
Я не хотела, сказала Хеннесси, заходя в студию.
Разумеется, Джордан была там, среди больших темных холстов, скипидара, тряпок и кистей, торчавших щетиной вверх. Их рукоятки были покрыты роскошными яркими потеками краски. Джордан работала над приглашением на Волшебный базар. Под микроскопом на столе лежал оригинал приглашения Брека, изящный и странный полотняный квадратик, похожий на таинственный носовой платок. Вокруг валялись несколько набросков. Джордан держала в руке малюсенький маркер, который пробовала на чистом лоскутке.
Не понимаю, о чем ты, сказала она, не отрываясь от работы.
Хеннесси влезла на стул, чтобы обозреть стол сверху.
Черт, выглядит паршиво.
Джордан посмотрела сквозь маленький микроскоп на пятнышко, которое поставила на лоскутке.
У меня почти получилось.
Она была первым из двойников; Джордан Хеннесси приснила ее много лет назад. «Хеннесси» она оставила для себя, а имя «Джордан» отдала этой новой девушке. Поскольку она была первой копией, и самой старшей, Джордан получилась самой сложной. Остальные тоже не отличались простотой, но у Джордан в запасе было больше десяти лет собственных воспоминаний и опыта.
Иногда Хеннесси забывала, что Джордан это вообще-то она сама.
Иногда ей казалось, что и Джордан об этом забыла.
Твой неумирающий оптимизм надо увековечить, сказала Хеннесси. Поставить в музее, чтобы школьники могли его увидеть, прочитать надпись на табличке и извлечь моральный урок. Его нужно разрезать на кусочки и зарыть в богатую почву, там, где много солнца, чтобы из каждого кусочка вырос новый оптимизм, ожидающий жатвы
Джордан перевернула лоскут и коснулась его другим маркером.
Как ты думаешь, сколько у нас времени?
Когда-то Хеннесси гадала, что будет, если она разделит это лицо и эту жизнь с двадцатью другими девушками. Пятьюдесятью. Сотней. Тысячей. Теперь она знала, что этому не суждено статься. Каждый раз, когда Хеннесси воплощала в реальность новую копию себя, это обходилось ей дорого, и становилось всё хуже.
Но она не могла остановиться. Ни перестать видеть сны, ни перестать видеть во сне себя.
Каждая ночь была разделена на двадцатиминутные отрезки, и будильник возвращал ее из сна, прежде чем она успевала начать грезить. Каждый день проходил в ожидании черной крови, возвещающей, что нельзя откладывать вечно.
Хеннесси знала, что скоро это ее убьет.
Если только не сработает план Джордан.
Вместо того чтобы ответить на ее вопрос, Хеннесси сказала:
Растяни ткань.
Если долго жить среди загадок, начинаешь их разгадывать, даже не успев задуматься. Она долго смотрела на приглашение с Волшебного базара и на усилия Джордан и пыталась найти компромисс. Туго натянуть ткань, нанести чернила, отпустить, и тогда линии будут точно такими же, как на оригинале.
Конечно, сказала Джордан.
Она покачала головой, одновременно ища необходимые инструменты.
Вот почему именно ты должна была этим заниматься.
Разумеется, она ошибалась. Этим должна была заниматься Джордан, потому что ее это заботило. Правило гласило: если тебе не плевать на работу, работа твоя. Хеннесси было плевать на выживание, конечно, но, в первую очередь, она попросту сомневалась, что этот план с Волшебным базаром сработает.
Джордан как будто читала ее мысли разумеется, это нетрудно, когда головы так схожи. Она сказала:
Всё получится, Хеннесси.
В конце концов, в этом и заключалась разница между Хеннесси и Джордан. Хенесси представляла, как бросается с крыши и падает. Джордан представляла, как бросается с крыши и летит.
14
Фарух-Лейн понадобился всего один день, чтобы понять, что Николенко ошиблась насчет Парцифаля Бауэра. Он не был сговорчив, он был пассивен, а это совсем другое дело. Он делал только то, что ему хотелось, и зачастую было трудно понять, когда он чего-то избегал, а когда наоборот. В детстве у Фарух-Лейн была собака, которая вела себя точно так же. Муна, красивая нечистокровная овчарка, с густой черной шерстью на шее, как у лисы, абсолютно покладистая, пока ее не просили сделать что-нибудь, что ей не хотелось выйти на улицу в дождь или показаться гостям. Тогда Муна валилась наземь, как тряпичная кукла, и ее приходилось тащить силой игра никогда не стоила свеч.
Точно таким же был и Парцифаль Бауэр.
Для начала, он оказался необыкновенно разборчив в еде. Фарух-Лейн превосходно готовила (что такое стряпня, как не восхитительная система?) и ценила хорошую еду, но рядом с Парцифалем Бауэром она чувствовала себя неразборчивой свиньей. Он предпочел бы не есть вообще, чем поглотить пищу, которая нарушала его загадочные внутренние правила. К супам и соусам он относился с недоверием, мясо не должно было оставаться розовым в серединке, корочка на выпечке не допускалась. Газированные напитки считались надругательством. Он любил бисквиты определенного рода, но не глазурь. Клубничное варенье, но не клубнику. Заставить его поесть в отеле по приезде в Вашингтон оказалось невыполнимой задачей. Было уже достаточно поздно, почти все закрылось, и Фарух-Лейн, раздобывшая сэндвичи для них обоих, чувствовала себя волшебницей. Парцифаль не сказал, что не станет есть; он просто сидел и смотрел на сэндвич у себя на тарелке до полуночи, до половины первого и наконец она сдалась.
У него имелись правила и касательно других сфер жизни. Парцифаль непременно должен был сидеть у окна. Он не желал первым проходить в дверь. Он не любил, когда его видели без ботинок. Он не позволял другим нести свою сумку. Ему нужно было непременно иметь при себе ручку. Он слушал только оперу или тишину. Он чистил зубы три раза в день. Он терпеть не мог двуспальные кровати. Он не спал с закрытыми окнами. Не пил воду из-под крана. Сделать что-либо существенное он мог только в туалетной кабинке с доходящей до пола дверью. Он не выходил на люди, не приняв сперва душ.
С утра Парцифаль был сговорчивее, но, по мере того как он уставал, ситуация усугублялась. К вечеру он превращался в клубок невероятных правил и желаний и становился замкнутым и мрачным. Его упрямство было столь непреодолимым и всеобъемлющим, что Фарух-Лейн от сочувствия переходила прямо к гневу.
В первый раз они поссорились, когда Парцифаль выяснил, что они живут в одном номере. Приказ Модераторов. Их поселили в люксе, поэтому ему предстояло спать на раскладной кровати в гостиной, а Фарух-Лейн в комнате за дверью. Он настаивал, чтобы окно ночью было открыто. Фарух-Лейн намекнула, что на улице мороз; она сомневалась, что грипп пойдет на пользу делу. Парцифаль, нагромождая диванные подушки с одной стороны кровати, чтобы она больше походила на односпальную, заметил, что она может закрыть дверь. Фарух-Лейн сказала, что кондиционер отреагирует на открытое окно и поднимет температуру до нестерпимого уровня. Она думала, что разговор окончен и всё решено. Они пошли спать.
Когда она закрыла дверь, он открыл окно.
Она изжарилась. Когда она встала, окно было закрыто, но Фарух-Лейн знала, что Парцифаль закрыл его, когда услышал, что она выходит. Она сказала ему пару ласковых. Он не извинялся, вообще не реагировал на нее. Окно ведь закрыто, так?
Таким был Парцифаль Бауэр.
Я не пойду, сказал Парцифаль, пристроивший свое долговязое тело на краю кушетки, заваленной подушками.
Был вечер четвертого дня нет, пятого. Или шестого? Когда путешествуешь, время идет по-другому. Оно тянется и сжимается, принимая неожиданные формы. Фарух-Лейн и Парцифаль провели вместе несколько удушливых вечеров, ругаясь из-за открытых окон и еды из закусочных на фоне типичного гостиничного ковра и немецкой оперы. У Парцифаля еще не случилось нового видения, поэтому Фарух-Лейн работала с информацией, добытой из старого. У нее и у остальных Модераторов ушел не один день напряженных поисков, чтобы понять, что в этом видении представлено нечто под названием Волшебный базар нерегулярный черный рынок, который открывался только после наступления темноты. Трудно было сказать, что они там найдут, но раз Парцифаль его увидел, там обязательно должен был оказаться либо Зет, либо Провидец.
Лок только что прислал с курьером входной билет. В городе не было других Модераторов, однако Фарух-Лейн могла попросить по телефону поддержки у сотрудников местного агентства, если бы нашла нечто, требующее немедленной реакции. То есть если бы понадобилось убить кого-то. Что-то. Зета.
Придется пойти, сказала Фарух-Лейн Парцифалю. Это не я придумала. Это распоряжение сверху.
Парцифаль не ответил. Он просто начал складывать белье, которое недавно принесли из прачечной.
Я не могу уйти на несколько часов, сказала Фарух-Лейн. Она уже запаздывала. Ночь за уродливыми серыми шторами была абсолютно черна. Нам нельзя разлучаться надолго. Вдруг у тебя будет видение?
Он свернул два очень длинных черных носка и старательно снял с одного из них ворсинку, прежде чем положить носки на верх стопки белья. Парцифаль не снисходил до спора он просто отказывался вставать. И что делать, тащить его силой?
Фарух-Лейн никогда не теряла терпения. В детстве она славилась невозмутимостью и у матери, и у Натана был бешеный темперамент. Мать с гарантией теряла терпение, услышав слово «счет»; Натан мог сохранять спокойствие несколько дней и даже недель, а потом, по каким-то непостижимым причинам, мгновенно впадал в потрясающую ярость. А Фарух-Лейн невозможно было ни уязвить, ни взбесить. Она родилась человеком, который строит планы. Составляет их, хранит, перерабатывает и осуществляет. Пока в перспективе имелся план, некая система, она сохраняла спокойствие.
Парцифаль Бауэр мог оказаться последней каплей.
Еда, сказала Фарух-Лейн, возненавидев себя сначала за недостаток красноречия, а затем за то, что она опустилась до подкупа. Пойдем со мной, и мы купим любую еду, какую ты хочешь.
Все уже закрыто, рассудительно заметил Парцифаль.