Черные крылья Ктулху. Истории из вселенной Лавкрафта - Джейсон ван Холландер

Черные крылья КтулхуИстории из вселенной Лавкрафта

ПредисловиеПеревод В. Дорогокупли

Тот факт, что столь разные авторы, как Хорхе Луис Борхес и Хью Б. Кейв^{1}, Томас Пинчон^{2} и Брайан Ламли^{3}, обращались к творчеству Г. Ф. Лавкрафта, предполагает по меньшей мере наличие в нем тем и мотивов, способных заинтересовать самый широкий круг лиц  от высоколобых интеллектуалов до любителей примитивных ужастиков. В свое время вокруг Лавкрафта сформировалась группа коллег и учеников: Кларк Эштон Смит^{4}, Роберт Ирвин Говард^{5}, Август Дерлет^{6}, Дональд Уондри^{7}, Роберт Блох^{8}, Фриц Лейбер^{9} и многие другие,  которые с готовностью перенимали его стиль и манеру повествования, а также заимствовали элементы его постоянно эволюционирующей псевдомифологии. В ряде случаев Лавкрафт расплачивался той же монетой, используя некоторые их выдумки в собственных текстах. После смерти Лавкрафта в 1937 году его произведения  сначала издававшиеся в твердом переплете издательством «Arkham House», а затем на протяжении семидесяти лет выходившие в мягких обложках миллионными тиражами и переведенные на тридцать с лишним языков  продолжали подпитывать воображение новых поколений авторов, работавших прежде всего (но отнюдь не только) в жанрах хоррора и научной фантастики.

Что же именно в творчестве Лавкрафта производит столь сильное впечатление на других писателей? Одно-два поколения назад ответить на этот вопрос было бы несложно: это своеобразный, весьма изощренный стиль в сочетании с причудливой теогонией Ктулху, Йог-Сотота, Ньярлатхотепа и иже с ними. Но сегодня ответ уже не столь очевиден. К счастью, мы уже прошли этап, когда лавкрафтовский стиль служил объектом для подражания  и дело не в том, что стиль этот чем-то плох; просто он настолько тесно переплетен с его идеями и мировосприятием, что подражание становится попросту невозможным либо абсурдным. Это было бы сродни имитации характерной палитры какого-нибудь художника без малейших попыток скопировать его модели или пейзажи. То же касается и псевдомифологии, которую Лавкрафт совершенствовал от рассказа к рассказу и которая являет собой квинтэссенцию его космоса в такой степени, что любое упоминание имени божества или названия места без подведения прочной философской базы (о чем он всегда заботился) может разом превратить уважительную стилизацию в жалкую карикатуру. Следует отметить, что во многих рассказах данного сборника вообще не упоминаются имена или названия, связанные с Лавкрафтом, что не мешает всем этим произведениям оставаться лавкрафтианскими по своей глубинной сути. Собственно, сама идея создания «пастишей»  непосредственных дополнений или обработок его идей и сюжетов  давно уже себя исчерпала. Сейчас авторы предпочитают реализовывать собственные замыслы в своем оригинальном стиле. Проблематика наших дней диктует применение соответствующего, современного языка, однако ключевые положения Лавкрафта  «космицизм», ужасы человеческой и вселенской истории, пленение человеческого разума чужеродными силами  остаются не менее значимыми и даже удивительным образом приобретает новую актуальность в свете таких масштабных событий, как глобальное потепление или продолжающееся исследование дальнего космоса.

Введение к статье «Сверхъестественный ужас в литературе», откуда я взял название данной книги, задумывалось Лавкрафтом как общая формула, применимая к лучшим произведениям этого жанра с начала времен и по сей день; однако фразы типа «читателя охватывает чувство запредельного страха» или «не скребутся ли в окно богомерзкие пришельцы из расположенных за гранью Вселенной миров» намекают на то, что формула эта относится прежде всего к его собственному творчеству. Стержнем этого творчества, по признанию самого Лавкрафта, был «космицизм»  термин, впервые употребленный в его ныне широко известном письме к Фарнсуорту Райту^{10} от 5 июля 1927 года в связи с повторной отправкой в журнал Weird Tales концептуальной повести «Зов Ктулху»: «Все мои истории основаны на постулате о несостоятельности либо ничтожности обычных человеческих законов и интересов перед лицом бесконечного космоса». Именно эти слова побудили меня при составлении данного сборника принимать к рассмотрению и рассказы, не связанные напрямую с «мифами Ктулху». Нетрудно заметить, что некоторые авторы здесь обыгрывают другие лавкрафтовские сюжеты, в лучшем случае имеющие лишь касательное отношение к этим мифам. Тот факт, что трое авторов (Кейтлин Р. Кирнан, В. Х. Пагмир и Брайан Стэблфорд) пошли по пути оригинальных и очень разных вариаций на тему «Модели Пикмана»  рассказа, по общему мнению, если и связанного с «мифами Ктулху», то лишь в минимальной степени  демонстрируют возможность отдать дань легендарным Ктулху или Аркхэму даже без упоминания о них в самом тексте. Как раз по этой причине я тщательно выбрал подзаголовок: «Истории из вселенной Лавкрафта».

Что интересно, некоторые из этих историй представляют собой неординарное сочетание лавкрафтианских ужасов с произведениями, казалось бы, совсем иного рода: брутальным детективом («Младшие демоны» Нормана Партриджа), историей психологического террора («Жестокость, дитя доверия» Майкла Циско), современными городскими легендами с депрессивно-криминальным уклоном («Хватка спрута» Майкла Ши и «Метки» Джозефа С. Пулвера). Это наводит на мысль, что лавкрафтианские средства выражения вполне совместимы с очень разными авторскими стилями, убедительными доказательствами чему могут служить «There Are More Things» («Есть многое на свете») Борхеса и «На день погребения Моего» Пинчона. Впрочем, даже произведения сборника, наиболее близкие к оригиналам Лавкрафта, отмечены новаторским подходом и свежестью авторского взгляда. Так, Николас Ройл в рассказе «Роттердам» возвращается на место действия лавкрафтовского «Пса», но, помимо данного обстоятельства, мало что в этой утонченно-атмосферной истории напоминает всемерно нагнетаемый ужас первоисточника.

Отчетливое чувство места, бывшее неотъемлемой частью как личных, так и литературных воззрений Лавкрафта и придавшее поразительную реалистичность вымышленным городам вроде Аркхэма или Инсмута, характерно и для многих рассказов данного сборника. Сан-Франциско в «Хватке спрута» Майкла Ши, пустыни Юго-Запада в историях Дональда Р. и Молли Л. Берлсонов, тихоокеанский Северо-Запад Лэрда Баррона и Филипа Холдемана описаны живо и ярко, в духе лучших новоанглийских вещей Лавкрафта, и описания эти так же надежно основаны на личном опыте авторов. Конечно, было бы неверным утверждать, что эти писатели всего лишь переместили топографическое правдоподобие Лавкрафта в иные, выбранные ими регионы; скорее, их внимание к деталям ландшафта обусловлено пониманием того, в какой степени историческая и топографическая насыщенность текстов Лавкрафта позволяет  быть может, парадоксальным образом  передавать ощущение космического размаха даже лучше, чем это удавалось Эдгару По при описании всяких фантастических мест.

Одним из самых примечательных явлений последнего времени  хотя его истоки можно проследить вплоть до 1921 года, когда Эдит Минитер под псевдонимом Мистер Гудгилл опубликовала остроумную пародию «Фалько Оссифракус»^{11},  стало превращение самого Лавкрафта в героя чужих произведений. Еще при жизни многие поклонники воспринимали его как фигуру почти мифическую: мрачный, изнуренный отшельник с вытянутым лицом и впалыми щеками, одиноко бродивший по улицам ночного Провиденса, как поступал его кумир По почти столетием ранее. Разумеется, такая характеристика не лишена серьезных изъянов (исследуя историю двухлетнего пребывания Лавкрафта в Нью-Йорке, можно узнать, каким общительным и разговорчивым он бывал на собраниях клуба «Калем»^{12})  однако этот образ удачно согласовывался с лавкрафтовскими текстами, формируя воображаемый портрет «истинного» сочинителя хоррора. Будучи материалистом и атеистом, Лавкрафт вряд ли одобрил бы собственное возрождение в виде призрака, как это происходит в рассказе Джонатана Томаса «Манящий Провиденс», но ему наверняка пришлось бы по душе проявляемое автором внимательное и бережное отношение к его родному городу. «Сюзи» Джейсона ван Холландера извлекает из небытия мать Лавкрафта и делает ее в какой-то мере ответственной за уникальные черты лавкрафтовского воображения, особо проявившиеся уже после ее смерти. Не поддающийся четкой классификации рассказ Сэма Гэффорда «Кочующие призраки» разрушает барьеры между психологическим хоррором и сверхъестественными ужасами, а то и между художественным вымыслом и реальностью  пронзительная горечь и ощущение неумолимости рока, которыми наполнена эта история, перекликаются с участью многих злосчастных персонажей Лавкрафта.

На первый взгляд может создаться впечатление, что рассказы из этого сборника слишком сильно различаются по тону, стилю, настроению и атмосфере, образуя в совокупности нечто хаотичное. Но если даже и так, это лишь подчеркивает широту охвата, демонстрируемую лавкрафтианской литературной традицией. Также это является свидетельством того, насколько разными путями современные авторы приходят к Лавкрафту, чтобы воспользоваться его творчеством как краеугольным камнем для своих собственных оригинальных произведений. Если все обстоит таким образом, мы вполне можем рассчитывать на сохранение устойчивого интереса к Лавкрафту со стороны как читателей, так и авторов на протяжении всего двадцать первого века.

Еще одна модель Пикмана (1929)Кейтлин Р. КирнанПеревод С. Лихачевой

Кинематограф я никогда не жаловал  мне куда больше нравится театр, я всегда предпочту живых актеров мельтешащим аляпистым призракам, увеличенным и расплесканным по стенам темных прокуренных залов со скоростью двадцать четыре кадра в секунду. Я, по-видимому, так и не сумел отрешиться от знания о том, что мнимая динамика  это на самом деле оптическая иллюзия, хитроумная последовательность неподвижных образов, сменяющихся перед моим взором с такой быстротой, что я вижу движение там, где его на самом деле нет. Но в течение нескольких месяцев, перед тем как я наконец-то познакомился с Верой Эндекотт, меня, несмотря на эту давнюю предвзятость, все чаще и чаще влекло в бостонские кинотеатры.

Самоубийство Тербера^{13} потрясло меня до глубины души, хотя, оглядываясь назад, я понимаю  задним-то умом всяк крепок, а толку?  что у меня должно было хватить присутствия духа, чтобы предвидеть подобный исход. Во время войны  La Guerre pour la Civilisation, как сам Тербер ее частенько называл,  друг мой служил в пехоте. Он участвовал в Сен-Миельской операции^{14}, когда генералу Першингу так и не удалось отбить у немцев Мец. Тербер остался в живых  и не прошло и двух недель, как уже изведал все ужасы Мёз-Аргонского наступления^{15}. В начале 1919 года Тербер вернулся из Франции домой  бледным, издерганным призраком того юноши, с которым я познакомился в студенческие годы в Род-Айлендской школе дизайна. Теперь мы общались реже и реже, а если и встречались, разговоры наши то и дело сворачивали с живописи, скульптуры и вопросов эстетики на все то, чего он насмотрелся в грязных окопах и на руинах европейских городов.

А потом еще его упрямая одержимость этим мерзким извращенцем Ричардом Аптоном Пикманом  наваждение, быстро переросшее в то, что лично я счел не иначе как психоневротической фиксацией на чертовом ублюдке и на кощунственных мерзостях, переносимых им на холст. Когда два года спустя Пикман бесследно исчез из своей убогой «студии» в Норт-Энде^{16}, эта фиксация только усиливалась, пока наконец Тербер не пришел ко мне с невероятным, кошмарным рассказом. В ту пору я от него лишь отмахнулся  как от бредовых порождений больного разума, не выдержавшего бессчетных ужасов войны, кровопролития и безумия, свидетелями которых Тербер стал на берегах реки Мёз, а потом в глухомани Аргонского леса.

Но я уже не тот, каким был прежде  когда мы с Тербером сидели ввечеру вдвоем в обшарпанном баре близ Фэньюэл-Холла^{17} (не помню, как бар назывался, я в него не то чтобы постоянно захаживал). Так же как Уильяма Тербера изменила война и все то, что он пережил в обществе Пикмана,  чего бы уж там ни произошло на самом-то деле,  так изменился и я, изменился целиком и полностью: сперва  из-за внезапного самоубийства Тербера, а затем  из-за киноактрисы Веры Эндекотт. Не думаю, впрочем, что рассудок мой помутился; если понадобится, я готов подтвердить перед судом, что нахожусь в здравом уме, пусть и испытавшем сильнейшее потрясение. Но теперь я поневоле смотрю на окружающий мир иными глазами, ибо после того, что я видел, не может быть возврата к былому, неоскверненному состоянию невинности и благодати. Нет возврата к священной колыбели Эдема, ибо вход охраняют пламенеющие мечи херувимов, и разум не в силах  если только не придут на помощь шок или истерическая амнезия  просто-напросто взять да и позабыть откровения странные и жуткие, явленные мужчинам и женщинам, кои дерзнули задавать запретные вопросы. И я солгу, если стану уверять, будто не понимал и не подозревал, что путь, на который я встал по доброй воле, приступая к своему расследованию после дознания и похорон Тербера, приведет меня туда, где я в итоге и оказался. Я это знал  знал достаточно хорошо. Я еще не настолько низко пал, чтобы уклоняться от ответственности за свои собственные действия и их последствия.

Тербер и я, помнится, встарь спорили о применимости такого литературного приема, как повествование от первого лица: Тербер доказывал его эффективность, а я оспаривал достоверность подобных историй, ставя под сомнение и мотивацию вымышленных авторов, и способность персонажей-рассказчиков вспомнить в точности, подробно и ясно, конкретные разговоры и последовательность событий в стрессовой, зачастую опасной ситуации. Наверное, по той же причине мне трудно воспринимать движущуюся картинку в кино, ведь я знаю про себя, что на самом-то деле она не движется. Я подозреваю, это  свидетельство некоего сознательного нежелания или бессознательной неспособности достичь того, что Кольридж называл «добровольным отказом от недоверия»^{18}. А теперь вот я сажусь записать свой собственный рассказ, хотя и свидетельствую, что в нем нет ни единого слова преднамеренного вымысла, и о публикации этих заметок я, безусловно, даже не помышляю. Тем не менее в изложении моем неизбежно встретятся неточности  вследствие объективной ограниченности повествования от первого лица, о которой я уже говорил выше. То, что я сейчас пишу,  это моя добросовестная попытка восстановить события, связанные с убийством Веры Эндекотт и ему предшествующие; именно так текст и следует воспринимать.

Это  моя история, подкрепленная скудными документами, которыми я располагаю. В какой-то степени это и ее история тоже; и здесь же маячат призраки Пикмана и Тербера. Положа руку на сердце, я уже начинаю сомневаться, что, записав ее, обрету исцеление, которого так отчаянно жажду,  что смогу заглушить треклятые воспоминания, ослабить их власть надо мною и, если уж совсем повезет, снова обрету способность засыпать в темноте и покончу с разнообразными одолевающими меня фобиями. Слишком поздно понял я навязчивый страх бедняги Тербера перед туннелями метро и подвалами и теперь могу присовокупить к нему свои собственные страхи, не важно, рациональны они или нет. «Думаю, тебя больше не удивляет, что я избегаю метро и всяческих подвалов»,  сказал он мне в тот день в баре. Я-то, понятное дело, удивился  более того, усомнился в нормальности дорогого и близкого друга. Ну, по крайней мере, на этот счет мои сомнения давно развеялись.

На «большом экране» я впервые увидел Веру Эндекотт всего-то-навсего во второстепенной роли в «Женщине моря» Джозефа фон Штернберга^{19}, в кинотеатре на Эксетер-стрит. Но мое первое с ней знакомство состоялось куда раньше.

Имя актрисы и ее лицо впервые попались мне на глаза, когда я рылся в бумагах Уильяма: разобраться в них меня попросила Эллен Тербер, старшая сестра, единственная из его родственников, кто еще оставался в живых. Задача оказалась не из простых: в тесной, довольно обшарпанной комнатушке, которую Тербер снял на Хоуп-стрит в Провиденсе, уехав из Бостона, царил настоящий хаос. Повсюду валялись письма, рукописи, журналы, незаконченные работы, включая монографию о фантастическом жанре в искусстве  она-то и сыграла столь значимую роль в сближении Тербера с Ричардом Пикманом тремя годами раньше. Я не слишком-то удивился, обнаружив в этом беспорядке несколько эскизов работы Пикмана, выполненных либо углем, либо пером и тушью. Здесь, среди личных вещей Тербера, они казались довольно неуместными, памятуя, какой ужас, по его же собственным словам, со временем стал внушать ему Пикман. И уж тем более памятуя о заверениях Тербера, будто он уничтожил единственное доказательство, способное подкрепить невероятную историю о том, что он якобы слышал и видел и что забрал из подвальной студии Пикмана.